Она летала между Карной и Анной. И даже взлетала с пола. Бледно-зеленая, как северное сияние.
Ее резкие звуки окружали Карну. И это была уже не музыка Анны. Казалось, кто-то встряхивает мокрую простыню перед тем, как повесить ее на веревку.
И хорошо, что это отвлекло Карну от мыслей о припадке.
Глава 11
Один раз вместо окружного доктора в гостиницу к Ханне пришел Вениамин. У нее сидел Олаисен.
Сперва Вениамин подумал, что Олаисен зашел случайно. Но потом оказалось, что за ним посылала Дина.
Старый доктор был недоволен. Ушибы и раны были настоящие. И кто их нанес, тоже было известно. Но Ханна наотрез отказалась заявлять ленсману: она будет отрицать вину Олаисена, если они заявят ленсману вместо нее.
Поэтому все ограничилось так называемым визуальным заключением для комитета по здоровью. Оно гласило: пятимесячный плод мужского пола, нормального сложения, умер при преждевременных родах. Возможная причина: сильные повреждения и шок, полученные матерью от ударов или падения.
— Не нравится мне это. — Старый доктор прищурился на Вениамина.
Отчет они подписали оба.
Вениамин кивнул.
— Ты знаешь и ее, и его… Думаешь, это может повториться?
Вениамин заставил себя встретиться глазами со старым доктором. Это было необходимо.
— Я не настолько знаю Олаисена. Мне казалось, что я хорошо знаю Ханну. Но…
Он пытался выиграть время. Взвешивал каждое слово.
— Он обвиняет меня в том, что я отец ее ребенка.
Голос у него сорвался.
— Вот как? — Старый доктор внимательно смотрел на Вениамина.
Вениамин ответил на его взгляд, не чувствуя себя победителем.
— Этого только не хватало… А как на это смотрят люди?
— Как бы они ни смотрели, это не так, — твердо сказал Вениамин.
У старого доктора были кустистые брови, похожие на выцветшую льняную пряжу. Когда он волновался, брови начинали шевелиться.
— Окружной врач ни при каких обстоятельствах не должен позволять, чтобы о нем ходили такие слухи! — хмуро сказал он и оглядел Вениамина с головы до ног.
— Я знаю.
— Поэтому будем радоваться, если у Ханны Олаисен хватит ума погасить этот скандал. Это спасет всех.
— Кроме нее самой.
— Все зависит от точки зрения, — сказал старый доктор и добавил: — Я дал тебе положительную рекомендацию в качестве моего преемника. И полагаю, ты получишь мое место. Поэтому я не хочу больше слышать об этом деле.
Рейнснес все больше захлестывала предотъездная лихорадка. Все нервничали. Работники и служанки не знали, о чем можно говорить, а о чем лучше помолчать. Любой неосторожный вопрос мог вызвать взрыв. Например, возьмет ли Сара в Америку своего котенка? А Стине — ткацкий станок? Или где они будут жить, попав в большой город по ту сторону моря?
Стине и Фома готовились к долгому и нелегкому путешествию. В список всего, что они брали с собой, то и дело вносились поправки, сопровождаемые тяжелыми вздохами.
Исаак ехал с ними. Он отказался возвращаться к Олаисену и с трудом сдерживал слезы, сжимая кулаки в карманах штанов. В противоположность Саре он твердо решил ехать.
День отъезда неотвратимо приближался. В газете уже было объявлено об аукционе.
«По причине отъезда в Америку 12 апреля в усадьбе Рейнснес на аукцион будет выставлена всевозможная домашняя утварь — кадки, новая печь для хлеба, мебель, постельные принадлежности, инструменты, приспособления для обработки пуха, сельскохозяйственные орудия, растения в горшках и ящиках и многое другое».
Сара прихрамывая ходила по комнате и дрожащим голосом читала это объявление вслух.
— Как же мы будем жить до отъезда, если все продадим?
— Как-нибудь проживем. Главное — знать, сколько денег мы за все выручим, — ответила Стине.
Сара сказала Карне, что еще не решила, поедет она или нет. Это так страшно!
А еще морская болезнь! Несколько недель им придется плыть в открытом море! Она слышала, что от морской болезни даже умирают. Людей буквально выворачивает наизнанку. А если кишки выйдут наружу, на место их уже не вернуть.
Вениамин утешал Сару и говорил, что медицине такие случаи неизвестны, все это выдумки людей с богатым воображением. Но Сара ему не верила. Она почти перестала есть и часто плакала. Анна уговаривала Сару принять окончательное решение и пыталась втолковать ей, что они не бросят ее, если она решит остаться дома.
Но ничто не помогало. Необходимость сделать выбор сжигала Сару изнутри.
Дина приехала из Страндстедета, чтобы до аукциона купить то, что, по ее мнению, должно остаться в Рейнснесе. Узнав о нерешительности Сары, она пошла в дом Стине, чтобы поговорить с ней.
Сара должна быть счастлива, что ее родители нашли в себе силы начать новую жизнь. Конечно, их ждут трудности, но все будет хорошо.
От морской болезни не умирают. Страна за океаном откроет перед молодой девушкой большие возможности. Там выбор больше, чем здесь. Страна такая огромная.
Сара умная и начитанная, если она захочет, то может поступить в школу, в этом Дина не сомневалась. А новый язык она выучит с легкостью. В молодости легко преодолеть любые трудности. Сама Дина уехала не такой молодой, как Сара, и все-таки выучила немецкий.
А сколько Сара встретит там новых людей! Молодых… Она должна радоваться…
Знала бы она, каково пришлось Дине, когда она приехала в Берлин с одной виолончелью и небольшим «дамским багажом», как она выразилась…
Сара позволила уговорить себя.
Стине была так благодарна Дине, уговорившей Сару ехать, что оставила в своем доме печь для хлеба, которую они с Фомой приобрели на собственные деньги. Без нее в кухне было бы слишком пусто. Дина настоятельно предлагала заплатить за печь.
— Не такие уж мы бедные, — сказала Стине. — Я знаю, что это ты заплатила за билет Исаака, чтобы ему не пришлось принимать деньги от Олаисена… Этого достаточно!
Дина сдалась и больше не заговаривала о деньгах. И об Олаисене тоже. Они говорили о другом. О прошлом. О чем никогда не говорили прежде. Пришло время поговорить обо всем. Путь за море был длинней, чем до Берлина, а письмам нельзя было доверять.
В конце концов Дина попросила у Стине разрешения поговорить и с Фомой. О том, что когда-то случилось. Когда-то в юности. И о чем никогда не говорилось.
Стине выставила из дома всех посторонних, повязала платок и часа два ходила по берегу, чтобы они могли поговорить без помех.
Дина ждала на кухне, когда Фома вернется с работы.
Он удивился, увидев ее, и спросил, где Стине.
— Я пришла, чтобы поговорить с тобой, — объяснила ему Дина.
Наконец-то этот час настал. Может, Фома предчувствовал это, когда на пристани был свидетелем ее невероятного возвращения домой. Потом он заставил себя забыть, что между ними осталось что-то недоговоренное.
— Вениамин знает, что ты его отец, — сказала Дина.
Фома невольно улыбнулся. Говорить обиняками было не в ее правилах.
— Выходит, он знает больше, чем я ему говорил. И кто ему это сообщил?
— Я.
— Сегодня?
— Нет, когда он учился в Копенгагене.
— А теперь наконец пришел и мой черед узнать об этом?
— Можно сказать и так.
— И что я должен делать?
— Не знаю, Фома.
По ее голосу он слышал, что ему позволено взять верх. Позволено сказать все, не опасаясь, что она одернет его. У него защемило сердце. Но слов больше не было. Он давно изжил прошлое, все, что так и осталось незавершенным и недосказанным.
— Как же он к этому отнесся? — заставил себя спросить Фома.
— Это можно себе представить.
— И что же можно себе представить?
— Недоверие. Гнев. Все, что угодно.
Фома забыл, что у него есть руки. Забыл, что с ними следует делать. Он их еще не вымыл. Но он положил их на стол и нагнулся к Дине.
— В юности ты прогнала меня и поклялась, что он не мой сын. Я тебе уступил. И не стал донимать Вениамина тем, что его отец — сын безземельного арендатора. Но я работал на его усадьбе, как на своей собственной.
Стол качнулся, когда Фома снял с него руки и пошел к умывальнику. Вымыв руки в цинковом тазу, он тщательно вытер их. Ведь за этим он и пришел домой.
Но он забыл, что имел обыкновение снимать рубаху и мыться до пояса.
Поэтому он не поверил своим ушам, когда Дина спросила:
— Разве ты не собираешься снимать рубаху?
Фома поднял глаза на мутное зеркало. Дина сидела за столом и смотрела на него.
Против его воли годы побежали назад. В зеркале все казалось хрупким, как стекло, но близким. Молодость.
Он годами носил в Рейнснесе жерди, пахал землю и думал, что все это напрасно. Но она вдруг пришла и одним взглядом вернула ему молодость.
— Рубаху? Что ты имеешь в виду? — хрипло спросил он.
— Я помню, ты обычно снимал ее… когда приходил из хлева… и мылся.
— И что?
— Хочу посмотреть на твою спину до того, как ты уедешь.
Он смотрел на ее отражение в зеркале. Эти глаза! Он и не знал, что все уже решено. Не знал, пока не заметил, что его дрожащие пальцы начали расстегивать одну пуговицу за другой.
Фома попробовал рассердиться на то, что уступил ей. Но он израсходовал свой гнев больше тридцати лет назад.
Теперь же он выпрямился и у нее на глазах стянул с себя рубаху. Не зная, что делать с рубахой, он смял ее в комок.
— Не оборачивайся!
Нет, он не стал оборачиваться. Зачем? Ведь он видел ее в зеркале. Он только глубоко вздохнул и вскинул подбородок.
Дина сидела неподвижно, они видели друг друга в мутном зеркале. Несколько раз Фома, глубоко вздохнув, задерживал дыхание. Только это и говорило ему, что время идет.
Она не видела его лица, но он ее лицо видел. На нем была написана радость, и Фому охватило странное чувство невосполнимости.
— Какая у тебя спина, Фома… — прошептала она.
Ее рот приоткрылся. Потом губы сомкнулись. А слова остались витать в воздухе. Они впились в него. Отыскали себе укромные местечки. Ему хотелось увезти их с собой за море. Где поля будут чужие, но солнце — то же.