Вениамин тем временем ходил по кабинету, наводил порядок на полках, мыл инструменты. Они привыкли вместе выполнять эту работу. И оба любили царившую здесь сосредоточенную отгороженность от внешнего мира. Часто они говорили о том, о чем не могли говорить в присутствии служанки или Карны.
Анна любила систему и четкость. Она вела и частные счета, и деловые бумаги Вениамина. Проверяла списки, направляемые в аптеку, и следила, чтобы все было в порядке.
Это повелось с тех пор, как они переехали в Страндстедет. В Рейнснесе такое было бы невозможно. Холодная ветхая контора при лавке не располагала к общей работе.
Здесь же, напротив, кабинет доктора был самой уютной комнатой в доме. Анне все тут нравилось. Запах. Атмосфера. Блестящие инструменты. Стеклянные кружки. Большие окна, выходящие на море.
И самое лучшее — здесь они были одни. Когда они приходили сюда и закрывали дверь, никто не смел мешать им. Даже Карна.
Анне казалось, что они были здесь даже более близки, чем в спальне. Там главным были тела. Кожа. Близость, не нуждавшаяся в словах. А здесь — разговоры, которым ничто не мешало. Глаза.
Кабинет был отделен от прихожей и от остальной части дома двойными дверями. Здесь можно было даже громко спорить, не опасаясь, что тебя услышат. В спальне же были слишком тонкие стены.
Когда Вениамин уезжал, Анна часто приходила сюда под тем предлогом, что ей надо поработать. Случалось, она просто читала или писала письма. На его месте, за его столом.
Сейчас Вениамин сидел на стуле для пациентов и листал медицинский журнал, присланный отцом Анны. Она понимала, что приезд Акселя все еще тревожит Вениамина.
Несколько раз она ловила на себе его взгляд. Словно он не решался о чем-то спросить ее.
Анна отложила перо и осторожно сказала:
— Карна слишком бурно реагировала на то, что Дина рассказала ей про них с Акселем. Она становится взрослой.
— Я тоже бурно реагировал, а вот ты…
— По-моему, со стороны Дины это было смело и честно. Карна все равно догадалась бы об их отношениях, увидев Акселя. Все тайное в конце концов становится явным.
Вениамин поднял глаза от журнала:
— Ей сегодня не хотелось идти к Дине, чтобы играть.
— Да, но я настояла. Она рассердилась на меня и даже дерзила.
— Ты поставила ее на место?
— И да, и нет.
— Как это понимать?
— Я сказала, что, если ей что-то не нравится, лучше сказать об этом прямо, чем упрямиться.
— Ты слишком церемонишься с ней. Она не должна…
— Кроме меня, у нее есть ты. А ты далеко не всегда с ней церемонишься.
Вениамину нечего было возразить, и он улыбнулся.
— Но она все-таки пошла?
— Да. Но сперва прочитала мне вслух из Библии про распутство. Она собиралась прочитать это и Дине.
— И что ты сказала ей?
— Что хотя когда-то эта Библия принадлежала Дине, Дина вряд ли оценит, если она прочтет ей это вслух.
Вениамин сложил журнал.
— Они как-нибудь договорятся, — равнодушно заметил он.
Анна вытерла перо, промокнула написанное пресс-папье и закрыла журнал.
— Может быть, — сказала она задумчиво. — Похоже, Карна на нас сердита больше, чем на Дину. Неприятно видеть тех, кого любишь, такими, какие они есть…
Вениамина охватила тревога. Заметила ли это Анна?
— Вернемся к Акселю. Что мы будем с ним делать? Прошло столько лет! — Он быстро взглянул на нее.
Она с улыбкой наблюдала за ним:
— Ты хочешь, чтобы я тебе сказала, к кому из нас он посватается — ко мне или к Дине?
Он засмеялся, положил ноги на стол и откинулся на спинку стула.
— Как я понимаю, он собирается жениться на третьей женщине. И ты еще не вдова!
— Значит, он посватается к Дине, — сказала Анна.
— Ты забыла, что он собирается жениться?
— Думаю, это пустые угрозы, чтобы заставить Дину обратить на него внимание.
— Да ты просто сыщик!
— Нет. Но мне интересно, понравится ли тебе Аксель в роли отчима.
— Не понравится, черт бы меня побрал!
Когда до Вениамина дошло, что она говорит серьезно, он вспылил:
— Что ему делать в Нурланде?
— Он может стать помощником своего пасынка, — съехидничала Анна.
— Тебя не пугают поступки Дины? — раздраженно спросил он.
— Нет, после всего, что ты рассказал мне в пакгаузе Андреаса.
— Ты сказала ей, что все знаешь?
— Конечно нет! Но надеюсь, она сама вскоре мне расскажет.
— Почему ты так думаешь?
— Она начинает с мелочей… например, с Акселя.
— Она тебе неприятна?
— Неприятна? Нет. Одно время я немного боялась ее. Мне казалось, что она может проделать это еще раз. Но если ты примирился с этим, значит, могу примириться и я.
Вениамин вдруг подумал, что школьники любят Анну, хотя она не разрешает им шуметь на уроках.
— Кроме того, она принимает меня такой, какая я есть. А это редкое качество для свекрови, — прибавила Анна.
— Откуда ты знаешь, что она тебя принимает?
— По-моему, она всегда ясно дает понять, если ей кто-то не нравится.
— Я имел в виду: откуда ты знаешь, какие бывают свекрови? — Он засмеялся, и атмосфера разрядилась.
— Я переписываюсь с моей сестрой.
— И вы обмениваетесь опытом относительно свекровей?
— Нет, это она жалуется и на свекровь, и на мужа. Я не жалуюсь. — Анна стала серьезной.
— Почему же?
— Я сама тебя выбрала.
Он перегнулся через стол, взял ее руки и поцеловал кончики пальцев.
— Думаешь, все дело в выборе?
— Да. И уж раз я сама сделала выбор, сама и должна терпеть, если бывает больно.
— А бывает больно? Из-за меня?
— Я отказалась от своей прежней жизни.
Он смотрел на ее коротко остриженные ногти.
— Из-за меня?
— Из-за себя. Мне нужен был ты.
Она пошевелила пальцами в его руке. В нем проснулось желание.
— Иногда мне кажется, — сказал он, — будто мы — семена, которые несет ветром. Ты и я. И это моя вина.
— Потому что ты не можешь вырваться отсюда?
— Да. Ты разочарована, что я ничего не добился, чтобы ты и твой отец могли гордиться мной?
— Не говори глупостей! То, что ты делаешь здесь, в тысячу раз важнее, чем торчать в Копенгагене над микроскопом. Неужели ты сам этого не понимаешь?
— Иногда я бываю разочарован в себе.
— Тогда почему ты не уедешь отсюда?
— Не знаю… Наверное, не хватает предприимчивости.
— Ты достаточно предприимчив, но, может, что-то удерживает тебя здесь?
Вениамину стало стыдно. Он попробовал увидеть себя ее глазами. Кто же он на самом деле, черт побери?
Он сидел на стуле для пациентов и держал во рту ее пальцы. Желание росло и волновало его, он заметил, что она все понимает.
Но у него в сердце горели полные отчаяния глаза Ханны. Он разрывался на части. И вдруг услыхал свой игривый голос:
— Госпожа докторша, не можете ли вы выписать мне лекарство от непостоянства и трусости?
— Нет, милый господин Грёнэльв. В аптеке нет такого лекарства. Вам придется найти его в собственной душе.
— Вы считаете, что у меня есть душа?
— Несомненно. Но в последнее время вы слишком увлеклись внешней стороной жизни и не замечаете, что упускаете день за днем. Вы сделались слишком нужны своим больным и перестали замечать, что упускаете также и ночи.
— Что же мне делать, госпожа докторша?
— Вы должны рано ложиться спать вместе с вашей женой, и это доставит вам радость, хотя вы и не можете увезти ее в Копенгаген, чтобы там портить себе глаза за микроскопом.
— Это приглашение?
— Нет, серьезное предупреждение.
Они весело смотрели друг на друга. Он все еще держал во рту ее пальцы.
Глава 8
Карна сразу поняла, что этот человек одет с большим вкусом. У него была трость с блестящим набалдашником. И большая, растрепанная, как у тролля, борода. Он спустился по трапу с толстой сигарой в зубах.
Как только он оказался на пристани, все изменилось. Он и не думал здороваться ни с кем за руку.
Большими шагами он подошел к бабушке, поднял ее и подержал на руках. Потом опустил на землю, взял сигару двумя пальцами и буркнул что-то ей в грудь.
Карна огляделась по сторонам. Так и есть! Все смотрят на них. Ни одному взрослому мужчине не пришло бы в голову проделать такое на пристани у всех на глазах.
Но бабушка только смеялась и не мешала ему. Он долго не замечал никого, кроме нее. Нет, Карне он решительно не нравился.
Потом он снова зажал сигару зубами и быстро заговорил. Наклонившись к бабушке, он сообразил, что сигара ему мешает. Тогда он выплюнул ее, и она медленно тлела на просмоленных досках пристани, а он ткнулся носом в лицо бабушки.
Два матроса спустили на пристань его багаж. Два ящика с наклейками, предупреждающими, что в них находится вино и водка. Потом чемодан и докторский чемоданчик.
— Я не привез нот! И ни одной чертовой книги! — воскликнул он, размахивая руками.
Когда этот огромный датчанин заметил папу, он отпустил бабушку и, даже не поздоровавшись, крикнул густым басом:
— Черт бы тебя побрал, Вениамин, как же ты постарел!
Схватив папу, он повертел его во все стороны, обнял за шею и прижался лбом к его лбу, как будто плакал.
— Зато не разжирел, как ты! — крикнул ему папа так, что все вздрогнули. Потом папа ткнул кулаком гостю в живот, и тот задохнулся.
Карне показалось, что приезжий похож на Голиафа с картины, висевшей на лестнице у пробста. Такой же грубый и неотесанный. Такие же мощные мускулы, острые глаза и плотоядный рот.
Никто никогда не называл папу старым!
Здороваясь с Анной, он глубоко поклонился и, не сказав ни слова, поцеловал ее руки. Но, кланяясь, он закатил глаза и покосился на нее. Словно она принадлежала ему.
Карна повернулась к ним спиной и хотела уйти, но папа окликнул ее. Ей пришлось поздороваться с гостем.
— Так это и есть дитя человеческое со Стуре Страндстреде? — спросил он утробным голосом. Губы у него улыбались, но смотреть на них было противно. Гость, как перед маленькой, присел перед Карной на корточки. Она не смутилась.