Здесь пахло проросшим картофелем, бочками с солониной, консервированными ягодами и плесенью. Кадушками со старой солью. Мхом и старым деревом. Или? Да, солеными водорослями и семенами.
Дина стояла перед винными полками и не слышала его. Он поднял фонарь, который она поставила на бочку. Погреб был не пустой, но и далеко не полный, как когда-то. Юхан помнил его другим.
В детстве он боялся погреба. И хотел рассказать ей об этом в ответ на ее рассказ о том, как она прыгала в сено… Но ее зловещая тень на стене удержала его.
Дина читала этикетки на бутылках. Выбрав две бутылки, она поставила их на пустую полку и заперла сетчатую дверцу.
Юхан поставил фонарь обратно на бочку и схватил одну из бутылок. Потом поднял голову и встретился с ней глазами. Она смотрела на него с вызовом. И с вопросом.
— Здесь есть три бутылки сотерна и несколько бутылок сен-жульена и рейнское. А это бутылка красного, но я не могу разобрать этикетку. Выпьем?
Разве мог он забыть этот презрительный взгляд?
Они мерили друг друга глазами. Потом оба протянули руки, чтобы взять бутылку. Ее рука коснулась его, и он выронил бутылку на каменный пол. Вино и осколки брызнули во все стороны.
Воцарилась тишина. Слышалось только их дыхание. Их тени, как тролли, шевелились на сводах погреба.
— Тебя не задело? — шепотом спросил он. Но эхо ждало здесь слов не одну сотню лет.
— Ты в порядке? — повторил он.
Она не ответила.
Он подошел к ней. Прижал ее к холодной каменной стене. Его охватило чувство, похожее на торжество. Все подчинялось его воле. Она и не знала, что у него есть воля. До сих пор не знала.
Он все время ждал этого. А она? Понимала ли она, что Юхан Грёнэльв вернулся в Нурланд не для того, чтобы взглянуть на не доставшуюся ему отцовскую усадьбу? Что вернулся не пастор, надеявшийся получить подачку от жены своего отца?
Она не двигалась. Выжидала. Словно прикидывала выигрыш и проигрыш. Потом обхватила руками его шею и притянула его к себе.
Юхан испытан освобождение. Победу. Не над ней, но над пастором. Он нашел ее губы. Руки его скользили по ее телу с жадностью, какой он в себе даже не подозревал. Ее платье расползлось, словно было сшито из паутины. Обнажилась «грудь.
Их тени сплелись. Они двигались, то вырастая, то уменьшаясь.
Юхан поднял ее на бочку, стоявшую у стены.
Он чувствовал в себе необузданную силу. Это была не месть и не реванш. Только удары сердца. Тяжелые, беспомощные толчки. И стоны! Сдерживаемые, громкие, приносящие облегчение. Желать жену отца своего! Он хотел этого, достиг и теперь наслаждался этим.
Потом его руки еще долго дрожали, ощущение ее кожи было как ласка. Все в порядке. Он вернулся домой.
Они поели холодного жаркого, которое Дина привезла с собой. Соус не грели. Не получилось. Дина не могла стоять и смотреть в кастрюлю. О картошке никто из них даже не вспомнил. От них еще пахло погребом. И они выпили почти две бутылки вина.
Было очень светло. Черт бы побрал этот июнь в Нурланде, подумала Дина. Или это подумал Юхан?
Сначала они расположились в столовой. Но там было слишком пусто. Кончилось все столом на кухне.
Юхан смеялся. Этот серьезный человек, поездивший по свету, научился смеяться. Он отрезал толстый кусок мяса и протянул Дине. Они ели, облизывая пальцы.
Лиф ее платья был раскрыт. После погреба пуговиц на нем не осталось. Его глаза были прикованы к ее груди.
— Я никогда не знала тебя, — заметила она.
— Я тоже.
— Когда ты стал таким?
Он задумался.
— Когда понял, что умру, не позволив себе ничего испытать.
Она не спускала с него глаз.
— Я думала, что внушаю тебе отвращение. Ведь я была грешница! Помнишь?
— В таком случае, именно это и сдерживало меня. Я так боялся всего, что скажут люди. Думал, что это видно. Страсть… Я не понимал, что страсть и любовь могут быть одним и тем же.
— А могут? — спросила она.
Юхан внимательно посмотрел на нее:
— Я бы хотел, чтоб мы думали одинаково. — Он отложил мясо и схватил ее руку. — А ты как смотришь на это?
— Думаешь, из меня получилась бы пасторша?
— Да! Если бы Иаков не…
В ее глазах мелькнуло грустное недоверие.
— Нет, Юхан, я бы погубила тебя, — проговорила она еле слышно.
— Почему?
— Так мне суждено.
Они сидели в креслах в курительной. Дина пускала к потолку колечки дыма. Юхан рассказывал про Америку. О Фоме и Стине. Они много трудились, но им там нравилось.
— Стине еще в молодости мечтала об Америке, — заметила Дина.
— Это твое возвращение в Рейнснес заставило их уехать?
Она взглянула на него и насторожилась.
— Почему это могло заставить их уехать? — спокойно спросила она.
— Не знаю. Но когда-то давно… Ведь между тобой и Фомой что-то было?
Она ушла на кухню и принесла графин воды и стакан. Стоя к нему спиной, большими глотками выпила воду. Все время она держала в руке сигару.
— Вяленое мясо было очень соленое.
Наконец она села и с вызовом посмотрела на него, словно он был в чем-то виноват.
— Между вами что-то было?
— Очень давно. Но это еще не причина для отъезда в Америку.
— Расскажешь?
Она покачала головой.
— Здесь не хватает пианино. — Дина встала. Вышла в гостиную и прошлась по ней. Половицы отозвались скрипом на ее шаги.
— Я думал, мы теперь сможем говорить откровенно! — крикнул он ей.
Но она ушла на кухню и начала чем-то греметь там.
Ну ладно, подумал он. До этого мы добрались, но не дальше.
Он вышел из дому. Пошел по тропинке к озерку, ветер дул ему в лицо. Не дойдя до него, он услышал, что Дина идет за ним. Он обернулся и подождал ее.
На Дине была старая волчья шуба. Она волочилась по земле, оставляя примятый след на склоне, поросшем арникой и щавелем. Он невольно засмеялся.
И продолжал смеяться, когда она, задохнувшись, остановилась перед ним.
— Мороза все-таки нет.
— Иди сюда! — Она схватила его за руку и попыталась вместе с ним завернуться в шубу. Они упали на траву. Она выскользнула из рукавов шубы и накрыла ею их обоих. Они лежали и смотрели на бегущие облака.
И он отправился на небеса к ослепительному июньскому свету. Под волчьей шубой!
Неуверенно, то и дело замолкая, Дина начала рассказывать, как она жила в Рейнснесе после отъезда Юхана в Копенгаген. О Ертрюд, которая приходила к ней в пакгауз Андреаса. О том, как ей не хватало Лорка и как она ждала письма от Юхана. Как бегала к флагштоку. О бешеной скачке на Вороном. Об Иакове. Она рассказывала ему об Иакове, словно Юхан не знал его. И уж тем более не был его сыном. Коротко помянула и о вдове в Страндстедете.
— Какой негодяй! — горько заметил Юхан.
— Кто? — Она повернулась к нему. На фоне света она казалась Юхану черной.
— Мой отец. Иаков!
— Ах, он!
— Бабник!
Дина покачала головой, не спуская с него глаз.
— Тс-с-с! — Она прислушалась.
Он тоже прислушался. Что она услыхала? Плеск весел? Лодку у берега?
— Он еще здесь. Он приехал сюда за мной. Он преследует меня всю жизнь. В Берлине он одно время исчез. Но сейчас он здесь. Ты его чувствуешь?
— Нет! — Юхан обнял ее. От нее пахло шариками от моли. Из-за шубы. Пахло старым, ушедшим временем. Они помолчали.
— Жаль, что я не написал тебе из Копенгагена! — вдруг сказал он.
— Я думала, ты испытываешь ко мне отвращение.
— Я питал отвращение к себе. И к отцу. Он не пропускал ни одной юбки, ни одной служанки. И не считался с тем, что я уже большой и все понимаю. Мама мирилась с этим. Но вот ее не стало. И тогда он привез домой девочку. Ты была ребенком, который лазил по деревьям! Помнишь вашу свадьбу? Я был готов провалиться сквозь землю от стыда. За него, за себя. Больше за себя. А помнишь вечер перед моим отъездом? Беседку? И как мы с тобой купались в заводи? Я всю жизнь хранил воспоминание об этом.
— А помнишь, как тебе было страшно? Как раз в этом месте. В ночь перед твоим отъездом в Копенгаген.
— Я боялся. Я вообще был трусом. Мне следовало рассказать тебе о своей страсти.
— Ты был такой юный. А я… я никогда не была юной…
— Когда же я приехал из Копенгагена… ты видела только русского. Я тогда понял, что я сын Иакова. Русский все поставил на свои места, назвав нас мачехой и пасынком. Помнишь?
— Да.
— Ты видела только русского?
— Я видела только его, — ответила Дина и схватила его руку…
Солнце склонялось к шхерам и посылало им снопы лучей.
— Он умер страшной смертью?
Она отвернулась, и он перестал спрашивать.
И вдруг услыхал ее голос:
— Это я убила его.
Конечно, он ослышался.
— Тебе холодно? — спросил он.
— Из охотничьего ружья…
Юхан сел, его охватило странное чувство. Удары сердца он ощущал на губах. Ему было холодно. Ее лицо в волчьей шубе. От холода его стало трясти.
— Ты? — выдохнул он.
— Да, — просто ответила она.
Он сидел и, приставив к глазам ладонь, смотрел вдаль.
— Ты понял, что я сказала?
— Да, — хрипло ответил он. И спросил: — Почему?
— Я думала, что это единственный способ… удержать его навсегда…
Юхан снова лег рядом с ней.
— Ты ничего не скажешь мне? Даже пастор ничего не скажет? — В ее голосе послышались нотки старого презрения.
— Ничего, кроме того, что я храню обет молчания.
— Ты не осуждаешь меня?
Он повернулся к ней.
— Нет, — твердо сказал он. — Мне не за что осуждать тебя. Но я хотел бы, чтобы твоя душа обрела покой. И примирилась с Господом.
— А твоя душа обрела покой? Ты примирился с Господом?
— Да. В тот день, когда я перестал быть лживым и трусливым пастором, я обрел покой.
— Кто она была? — быстро спросила Дина.
— Индианка. Она переходила от одного белого мужчины к другому. Чтобы выжить. Я не знал более чистого существа… И я был слишком труслив, чтобы сказать кому-нибудь, что она принадлежит мне.