Я пробую представить себе нашего кузена в новом свете — пытаюсь взглянуть на его отношение к нам, к Динни, с этой новой стороны. Но у меня ничего не выходит. Все было не так, он был не таким. Меня захлестывает волна возмущения, но я, разумеется, сдерживаюсь, не произношу ни слова, и в телефонной трубке повисает тяжелое молчание.
— Извини, Эрика, мне на самом деле пора, — говорит Мэри на одном дыхании. — Было… приятно поговорить с тобой. До свидания.
Мэри вешает трубку раньше, чем я успеваю ответить. Это не выглядит грубостью или резкостью. Скорее это рассеянность, как будто ее внимание переключилось на что-то другое. За годы с тех пор, как не стало Генри, у нее появлялось много увлечений и проектов. Ковроткачество и акварель, гороскопы, собирание оттисков с мемориальных досок и англо-саксонская поэзия. Увлечение семейной генеалогией тянется дольше прочих, этим она действительно занялась всерьез. Я невольно задумываюсь — не потому ли, что это дает возможность снова и снова произносить его имя, ведь надо учесть, что Клиффорд запрещает ей разговаривать о сыне. Генри Кэлкотт, Генри Кэлкотт, Генри Кэлкотт… Узнать все, что можно, о его предках, о каждой его составляющей, каждой частичке, словно это позволит создать его заново.
Он мертв. Это для меня очевидно. Его не украли, не унесли. Это не он был на заднем сиденье машины на автомобильной стоянке в Дивайзесе. Это не его тащил на плече таинственный бродяга на трассе А361. Я знаю это точно, потому что ощущаю. Ощущаю память о его смерти. Чувствую, что она как-то связана с Росным прудом, даже несмотря на то, чего я сама не видела. Это чувство сродни тому, как я «слышала» очертания Динни в темноте накануне Рождества. Мы были там, Генри тоже был там — и Генри умер. У меня есть… очертания этого. Нужно только заполнить этот контур красками. Но я застряла и буксую на месте. Не могу никуда двинуться, пока не заполню эту пустоту в своей голове, пока не вытащу занозу из Бет. Любая новая гипотеза уведет в другую сторону из-за недостающих фактов. А я больше не хочу недомолвок. Мне нужно докопаться до правды. И если нужно начать с 1904 года, чтобы добраться до нее, значит, так тому и быть.
Из кухонного окна я вижу Гарри, он маячит среди деревьев в дальнем конце сада. Дождь еще идет, даже сильнее прежнего. Гарри глубоко засунул руки в карманы рваненькой куртки, сутулый, промокший, какой-то жалкий. Не задумываясь, достаю остатки праздничной еды из холодильника и кладовой, отрезаю сочные куски от холодной индейки с обгорелыми голенастыми ногами. Мажу майонез на куски белого хлеба, укладываю между ними индейку и запихиваю все в бумажный пакет. Завернув все это в фольгу, я выхожу под дождь, накинув куртку на голову. Гарри не улыбается мне. Он неловко переминается с ноги на ногу, явно тяготясь и не зная, как быть. Дождь стекает с его дредов. Я чувствую запах его немытого тела. Нерезкий, животный запах… странно, но он не кажется неприятным.
— Привет, Гарри. Вот, я принесла тебе кое-что перекусить. Это сэндвичи с индейкой, — говорю я и протягиваю пакет.
Он берет его. Не знаю отчего, но мне все время кажется, что он вот-вот заговорит, хотя и понимаю, что этого не может быть. Наверное, потому, что это так свойственно человеку, так привычно. Общаться с помощью шума.
— Эдди уехал, к своему папе, Гарри. Ты понимаешь, что я говорю? Его здесь нет, — объясняю я как можно мягче и терпеливее. — Знай я, когда Эдди снова приедет, сказала бы. Но я не знаю. Не знаю, появится ли он здесь вообще. Я ничего не знаю. — Его папа приехал сегодня и забрал с собой, домой, — втолковываю я.
Гарри бросает взгляд на сэндвичи. Дождь стучит по фольге с тихим металлическим звуком.
— Ну ладно, поешь хотя бы. — Я вкладываю пакет ему в руку. — Подкрепись.
Бет застает меня в кабинете. Я сижу с ногами в кожаном кресле. Забравшись на письменный стол, я достала с верхней полки атлас травянистых растений. Вместе с ним на меня обрушился душ из дохлых мух, пахнуло минувшими жизнями. Сейчас большая, тяжелая книга лежит у меня на коленях, открытая на странице с изображением желтых «болотных флагов». Вот как называются эти крупные ирисы, мясистые, с зазубренными краями. Лепестки, обвисшие на длинных стеблях, и впрямь похожи на поникшие в безветренный день знамена. Я сразу узнаю их: болотные флаги.
— Дождь кончился. Не хочешь прогуляться немного? — спрашивает Бет. Он заплела косы, надела свежие джинсы и малиновый джемпер.
— С удовольствием. — Я не могу прийти в себя от изумления. — Конечно, пойдем.
— Что ты читала?
— Да так, смотрела атлас диких растений. Тут лежали три старые наволочки, в бельевом шкафу. На них вышиты желтые цветы, и я просто хотела вспомнить их название.
— И как же они называются?
— Болотные флаги. Это о чем-нибудь тебе говорит?
— Нет. О чем? Что ты имеешь в виду?
— Ничего конкретного, может, ошибаюсь. Пойду надену резиновые сапоги.
Мы не уходим далеко, потому что на горизонте небо угольно-черное. Только спускаемся к поселку, а оттуда снова поднимаемся на курган. В окне паба я вижу девушку, принимавшую участие в вечеринке накануне Рождества. Я уверена, что не ошиблась. Она сидит у огня и как раз в этот момент берет полную кружку пива из рук мужчины, сидящего ко мне спиной. Из дверей доносятся зазывные ароматы дыма и пива, шум голосов, но мы идем мимо. Сегодня на улицах много местных жителей. Расходуют калории после пудингов и тортов. С нами здороваются, но я уверена, что никто нас не узнает. Несколько лиц кажутся мне знакомыми, что-то отзывается в памяти, но сейчас я даже не пытаюсь понять, что именно. Мимо проезжает статная женщина верхом на лошади, в хвост которой вплетены серебряные нити мишуры.
Поднимаясь по рыжевато-бурой траве к кургану, спугиваем пару дюжин черных блестящих грачей, которые с важным видом расхаживали вокруг. Ветром их сносит в сторону, издали птицы похожи на рваные пробоины в небе. Бет берет меня под руку и чуть вприпрыжку шагает рядом.
— У тебя сегодня хорошее настроение? — осторожно замечаю я.
— Да. Я приняла решение.
— Правда? А что за решение?
Мы добрались до кургана. Бет, отпустив мою руку, в три прыжка взбирается на насыпь и, повернувшись, смотрит вдаль поверх моей головы.
— Я уезжаю. Не остаюсь, — сообщает она, театральным жестом раскинув руки. Это выглядит как-то по-детски. Бет глубоко вдыхает воздух и с шумом выпускает его.
— Что ты хочешь сказать? Куда уезжаешь?
— Домой, разумеется. Сегодня, но попозже. Я уже собрала вещи! — беспечно смеется Бет в радостном возбуждении. — Я поеду по той дороге. — И она, склонив голову набок, показывает на шеренгу высоких тополей, выстроившихся вдоль идущей через поселок дороги.
— Ты не можешь так со мной поступить! — Мысль о том, чтобы остаться в доме одной, наполняет меня неописуемым ужасом. Легче, наверное, нырнуть на дно пруда и позволить, чтобы тебя засосал ил. Меня охватывает паника, в желудке спазм.
— А вот и могу. Зачем мне оставаться? Что мы вообще здесь делаем? Я даже не могу вспомнить, почему мы приехали. А ты?
— Приехали, чтобы… приехали, чтобы привести дела в порядок. Чтобы… решить, что нам делать дальше. — Я с трудом подбираю слова.
— Брось, Эрика. Ни одна из нас не хочет здесь жить. — Произнося это, Бет роняет руки вниз и вдруг искоса взглядывает на меня: — Ты этого не хочешь, ведь так? Ведь ты не захочешь жить здесь?
— Я пока не знаю!
— Но… ты не можешь этого захотеть. Это дом Мередит. Все в нем напоминает о Мередит. И кроме того, есть еще кое-что.
— Генри? — спрашиваю я. Она кивает, один раз. Коротко и резко. — Это наш дом, Бет. Теперь он твой и мой.
— Господи боже, ты хочешь остаться. Тебе правда этого хочется? — В ее голосе недоверие.
— Не знаю я! Не знаю. Может, не навсегда. На время, возможно. Я не знаю. Но умоляю, не уезжай, Бет! Не сейчас. Я еще не могу уехать и не могу оставаться здесь одна. Пожалуйста. Останься еще хоть ненадолго.
Бет, стоя на вершине кургана, сникает, будто из нее вышел воздух. Я сразила ее наповал. Некоторое время мы стоим молча. Я замечаю, что Бет бьет дрожь. Отсюда она кажется невероятно одинокой.
Наконец она спускается ко мне, глаза опущены.
— Прости, — заговариваю я.
— Ты сказала, что должна что-то доделать. О чем это? — Голос Бет звучит тихо, безжизненно.
— Я должна… выяснить, что здесь произошло. Мне необходимо вспомнить… — Это полуправда. Не могу же я рассказать Бет о ее занозе. Нельзя, чтобы она узнала, чем я сейчас занимаюсь. Она начнет изводить себя, а меня к себе не подпустит, совсем как Эдди с его распухшим пальцем.
— О чем вспомнить?
Я с недоумением гляжу на нее. Она не может не понимать, о чем я.
— О Генри, Бет. Я должна вспомнить, что случилось с Генри.
Теперь она пристально всматривается в меня, в глазах отражается хмурое небо. Бет изучает мое лицо, а я жду.
— Ты помнишь, что произошло. Не ври. Ты была уже довольно большой.
— Я не помню. Правда, — уверяю я. — Расскажи мне, пожалуйста.
Бет отворачивается, смотрит вниз, на крыши и трубы домов и дальше на восток, словно пытается туда перенестись.
— Нет. Я ничего тебе не скажу, — говорит она. — И никому не скажу. Никогда.
— Прошу, Бет! Мне необходимо знать!
— Нет! И если ты… если любишь меня, перестань спрашивать.
— А Динни знает?
— Да уж, конечно, Динни знает. Почему бы тебе его не расспросить? — Бет обжигает меня взглядом, в котором сквозит ледяное презрение. На мгновение, потом исчезает. — Но тебе и самой все известно. А если уж действительно не можешь вспомнить… значит, наверное, так лучше.
Сестра идет по гребню насыпи в сторону дома.
У Росного пруда Бет останавливается. Насколько мне известно, до сих пор она к нему не подходила. Она тормозит так внезапно, что я чуть не врезаюсь ей в спину. От ветра по воде бежит рябь, и поверхность кажется тусклой и некрасивой. Я ожидаю, что застану сестру плачущей, но глаза у нее сухие, взгляд жесткий. Скорбные морщины на лице стали глубже прежнего. Бет пристально смотрит вниз, в воду.