пробила насквозь стекло, засунула голову в комнату и застряла в таком положении. Ее тяжелое тело немощно обвисло и потащило за собой голову, почти совсем перерезав шею об острый край разлома. Липкая кровь прыскала на стекло выбросами пульсаций и гадко и страшно расползалась по нему, обвиваясь ядовито-горячим испарением. Птица еще била крыльями, упивалась в человека умоляющим взглядом, хотела, надеялась, требовала жить. Иван Моисеевич застыл, оцепенел, замер. Он не знал, что делать и надо ли что-то делать. Вдруг сразу замерли все звуки, и мир провалился в невероятную, ватную тишину.
Каким-то чудом его сознание зацепилось за звонок телефона и не отлетело прочь. Иван Моисеевич отвел загипнотизированный взгляд от глаз птицы и поднял трубку. Кто звонил по телефону, не запомнил, то был случайный и безадресный звонок, который тем не менее напомнил оробевшему человеку о нем самом, о жизни, о мире людей. Не понимая, что делает, он набрал номер заводской приемной и попросил прислать на помощь Павла Дмитриевича Дилякова.
— Немедленно, я умоляю! Со мной случилось что-то страшное, — говорил он в трубку.
Павел Дмитриевич застал свояка в том же ступоре от потрясения, которое так просто не проходит. Не спеша, взял его за руку, как маленького, повел на улицу, затем вокруг школы. Они остановились под окном директорского кабинета. Здесь лежала еще одна птица. На первый взгляд она не был ранена, окровавлена, но двигалась слабо и безвольно. И вот в последний раз вздрогнула телом, и из ее клюва потекла струйка почти черной крови. Жизнь птицы отошла на глазах двух остолбенелых мужчин.
— Она разбилась о стекло, — догадался Павел Дмитриевич. — Чего же они бились в окно, чего летели сюда? — размышлял он вслух.
Оба тела погибших птиц они завернули в пожелтевшие газеты и закопали неподалеку на цветнике.
— Сегодня пойдете ночевать к нам, — пригласил Мазура Павел Дмитриевич. — Вам лучше не оставаться одному. А я тем временем постараюсь понять, что все это значит.
Последнее соображение заставило Ивана Моисеевича согласиться на предложение своего советчика и спасателя. Он только переживал, что к нему не смогут дозвониться из больницы от жены.
— А мы и без звонка все узнаем, — успокоил его Павел Дмитриевич. — Не сомневайтесь, сегодня новостей больше не будет.
Он привел его к себе домой, напоил горячим чаем с медом и заговорил на продолжительный и крепкий сон. А потом передоверил спящего гостя жене и ушел в степь.
— А чего? — очнулась вопросом Надежда, в конце концов не надеясь на ответ.
Рассказчик снова не обратил на нее внимания.
***
Вдруг всем показалось, что повеяло настоящим осенним холодом, сиротством, окончанием чего-то прекрасного и надежного, чего-то дорогого до слез, необходимого до немого вопля души.
— Давайте перейдем в веранду, — предложила хозяйка. — Пусть наш чернокнижник отдохнет, я чайку заварю, блинчики с сыром разогрею. Оно, гляди, и веселее станет.
Притихшие слушатели зашли в темную веранду и боками прижимались друг к другу, пока хозяин не зажег свет. Затем к ним возвратилась уверенность. Они сели вокруг довольно большого стола, заставленного фруктами и сладостями к чаю — первейшему и любимейшему развлечению в этом доме, дружно потянулись к золотистым сочным грушам.
Вскоре поспел кипяток, и приготовленный напиток уютно разлил вокруг милый домашний дух, дух обжитого гнезда, приятных отношений, бессловесного человеческого понимания. За окном давно притаилась ночь, об оконные стекла бились, привлеченные светом, жирные мотыльки, какие-то жучки и мелкие насекомые. А вдалеке зашлись беззаботным восторгом сверчки.
— Еще будет тепло, — сказал Павел Дмитриевич. — Еще много лета нам будет впереди...
— Ой, как жаль, что мы к вам поздно дорогу нашли! — Надежда уже чувствовала себя здесь, как дома. — Если мы вам не надоели, конечно, — прибавила она, косо посматривая на молчаливого Петра.
— Жаль, да, но лучше поздно, чем никогда. Так ведь? — улыбнулся хозяин. — Так вот, пошел я в степь, — продолжил он рассказ, по старинке изредка прихлебывая чай из блюдца.
***
Степь — это большая сила, живое разумное существо. И мудрое. А мудростью своей охотно делится с людьми, так как весь белый свет проникнут сознанием. Это не наши утлые тела рождают мысли и осознания, они лишь вылавливают их из окружающей среды. А для этого надо настроиться на это восприятие, выйти на нужную волну.
Долго Павел Дмитриевич гулял в полях, слушал конец дня, наблюдал вечер, купался в ночи, говорил со звездами. И они кое-что ему рассказали.
Наутро гость проснулся бодрым и спокойным.
— Ну, что вы мне скажете? — обратился он к хозяину.
— Сегодня или завтра Юля родит вам двух деток. Скорее всего, это будет разнополая двойня. Если первой родится девочка, а вторым мальчик, то — мужайтесь, но простите мне — вы его потеряете. А если случится наоборот, то ваш сын будет жить.
Вот и все, что Павел Дмитриевич поведал, хотя, как видите, намекнул, что многое не сказал. Иван Моисеевич наклонил голову, и показалось, догадался о несказанном, хотя полностью догадаться обо всем и не мог, не всем это дается Богом.
— Понятно, — тихо сказал он. — Спасибо за ночлег.
— Еще одно, — остановил его Павел Дмитриевич после минутной нерешительности.
Ему хотелось многое сказать, но он не имел права, а еще — боялся, что его откровение окажется молодому отцу не по силам. Но... но хоть чуточку предупредить свояка о страшных потрясениях в будущем, подготовить к ним — стремился. Это в нем говорила человеческая сущность, человеческая слабость к правде, к откровенности, к обсуждению проблем. А этого делать нельзя. Люди должны душой ощущать и понимать как друг друга, так и свою судьбу.
— Еще одно, — все же решился Павел Дмитриевич. — Двое деток — это тяжелое бремя для молодой семьи. Не забывайте, что вы обещали взять меня кумом.
— И все?
— Все.
— Что же из этих слов можно понять, учитывая, что говорит маг?
— То, что я не покину вас в беде.
— А беда случится?
— Мы все под Богом ходим, я вас предупредил на всякий случай.
На следующий день Юля в самом деле родила двойню, первой появилась девочка, а вторым — мальчик. События развивались согласно пророчеству. Но кто считается с ним в счастливые минуты?
Малыши были крепенькими, горластыми и подвижными, еще и оказались страшно прожорливыми, не упускали возможности покричать и лишний раз подкрепиться от мамочки. Все указывало на то, что они будут расти здоровыми и выносливыми.
Через месяц и Евгения Елисеевна родила первинку, дочь Александру.
Кумом Павла Дмитриевича не взяли, наверное, решили пощадить. Но материнство, одинаковые хлопоты сблизили женщин и Диляковы и Мазуры поддерживали дружеские отношения, изредка встречались семьями, вместе проводили свободное время.
***
Но так не бывало, чтобы пророчества Павла Дмитриевича не исполнялись, и повесть о черных розах имела свое продолжение.
Так вот, малые мазурята оказались страшно прожорливыми. На счастье у Юли было вдоволь молока. Чего нельзя было сказать о Евгении Елисеевне.
— У меня и на твою малую, Женечка, хватит, — обещала Юля родственнице.
Но та не торопились одалживаться, надеялась, что у нее со временем тоже все наладится — мало что бывает у женщины, впервые кормящей ребенка. И только убедившись в бесполезности своих ожиданий, начала подумывать, не прибегнуть ли, в самом деле, к обещанной помощи дальней родственницы. Но в это время у Юли возникли непреодолимые проблемы. Ее мальчик Витя начал капризничать и выбрасывать из себя то, чем напитался от матери.
— Ой, нет, лучше пусть Шурочка растет на молоке от Лиски, — поколебавшись, сказала Евгения Елисеевна. — Ребенок не будет зря отказываться от материнской груди. Наверное, Юлино молоко невкусное, а может, даже горькое.
Павел Дмитриевич удивился:
— Ты еще сомневалась? Помни, что все мужнины нелады обязательно оставляют в женщине разрушительный след. Несомненно, что и на молоке это сказывается. Почему, ты думаешь, династические женщины не прибегают к адюльтеру, пока не родят венценосцу преемника? Именно поэтому — чтобы не портить генетический код своих наследников. Женщине достаточно раз переспать с дебилом, как в ближайших поколениях оно обязательно вылезет. Не без оснований говорят, что мужчине можно все, а женщине — нет. Это же не от ханжества возникло.
— А когда женщина перестает рождать, тогда и ей все можно! — рассердилась жена на Павла Дмитриевича. — А причем здесь молоко?
— Женщина, отравленная болезнью мужа, не может считаться безопасной в любых проявлениях. Вспомни, классическую литературу, — за бедного и больного идет лишь бедная и больная. А к сожалению, Иван Моисеевич оказался носителем тяжелых болезней. Если бы Юля была умнее или наблюдательнее, то не пошла бы за него замуж или хотя бы не отважилась рождать от него детей.
— А для чего тогда жить?
— Не знаю, как считаешь ты, а я вступал в брак не ради детей, а для того чтобы найти свою биологическую завершенность.
— Выходит, ты нашу Шурочку не любишь?
— Крестись, оно пройдет, — посоветовал ей муж. — Как это можно не любить родного ребенка? Меня даже чужие детки трогают. О своих даже и речи нет.
Лиска давала жирное и даже сладкое молоко, которое нравилось грудным детям, поэтому спрос на него был в поселке немалый. Но бабушка Ирина, Лискина хозяйка, приходилась Евгении Елисеевне свояченицей по дяде, и договориться с ней сложности не представляло. То, что Лиска приносила в дойках с целинных толок, сразу пришлось и Шурочке по вкусу, в конце концов, девочка лишь добирала от Лиски, когда не наедалась материнским молоком. Так вот, разминку она начинала с Евгении Елисеевны, а заканчивала хохулей — бутылочкой с соской.
Так вот и вышло наоборот — Юле требовалась кормилица для сына, с чем она и пришла к Халдеям.
— Лючия, — так она называла дочку Людмилу, — ест, за уши не оттянешь, а он возьмет сосок в рот, а потом скривит мордочку и выплевывает.