жили они далеко: часть осела в Запорожье, Горловке и Макеевке, кое-кто поселился в Муроме, а большинство — в Баку. Те приезжали редко. А у его жены почти все жили в Дивгороде.
Молодые и на свое время просвещенные, они не долго сидели за столами, а находили приятность в долгих прогулках по заснеженным холмам окраин. По обыкновению брали с собой детей, а потом катались с ними на санках, съезжая с невысоких склонов. Падали, барахтались в снеговых заносах, разбивались на команды и взапуски лепили снеговых баб, чтобы те высотой были не ниже человека. А потом, нагулявшись часа три-четыре на морозном воздухе, возвращались домой, к горячей печке и отогревались, поочередно сидели под духовкой и попивали чай, обжигая губы о чашки.
Долгими вечерами любили поиграть в «дурака» или в лото, но это скорее был повод к балагурству, веселым разговорам. Так как этим занимались большей частью мужчины, а женщины сидели под печкой, щелкали семечки и слушали их болтовню. В основном рассказывали книжки о шпионах и о войне, пересказывали статьи из журналов «Наука и жизнь», «Вокруг света» и обязательно наслаждались театром одного актера — слушали Павла Дмитриевича. Он временами повторялся, но зато исполнял свои репризы каждый раз по-новому, и его снова слушали, чередуя взрывы смеха с тишиной.
Павел Дмитриевич грустно улыбнулся — уже никого из тех людей нет, остались только они с Женей, разменяв девятый десяток. И еще где-то в Москве живет Юля Бараненко, если Низа не ошибается. Остальные ушли в вечность. Вот уже и дочкины подруги встали в очередь на поезда, курсирующие без возврата. И все же Раисы не стало очень рано.
— Заходите, — открыв дверь, пригласила его Зинаида Андреевна. Она демонстративно вымыла руки под рукомойником, устроенном в кабинете, вытерла о белоснежное полотенце, села за стол. — На что жалуетесь?
— Вы же знаете, что у меня, — тихо, со смирением в голосе промолвил Павел Дмитриевич. — Просто пришел показаться. Только не притворяйтесь и не заверяйте, что я здоровый. Знаю о своей беде. А вас прошу никому о ней не говорить.
— Почему вы не хотите поехать на специальное обследование и лечение? — в тон ему спросила докторша. — Чем же я помогу вам здесь, дорогой мой Павел Дмитриевич? Ведь можно выиграть несколько лишних лет жизни, но надо правильно лечиться.
— Что это за жизнь будет? Не привык я к такой. Нет, уж пусть будет, как будет. Догнала меня проклятая война, не убежал от нее, — Павел Дмитриевич показал на грудь: — Сюда вошла пуля немецкая, а вот здесь, — он занес руку за спину и показал под правую лопатку, — вышла. Навылет прошила. И как раз на эти места теперь уселась безжалостная болезнь.
— Давайте я вас осмотрю, сердце послушаю, — предложила Зинаида Андреевна, засовывая в уши дуги фонендоскопа.
— Не надо, сердце у меня в порядке. Я вообще ни на что не жалуюсь. Сосудами своими доволен, пищеварение у меня хорошее. Ничего не болит. А вот только спать все время хочу и силы теряю, утомляться стал. А адские цветы, которыми укрылись шрамы, прячу от жены, но ведь догадается же.
— Может, давайте кровь проверим, определим гемоглобин? — снова предложила докторша. — А знаете, бывают случаи, что не только больные, а даже врачи ошибаются, и эти симптомы оказываются совсем не злокачественного характера. Вы же не проверялись, и биопсию вам не делали.
— Разве я мало на свете прожил, чтобы ошибаться? — Павел Дмитриевич вздохнул и положил ногу на ногу. — Я к вам не за этим пришел, хоть кровь на анализ сдам, ваша правда, не помешает посмотреть на гемоглобин.
— Слушаю вас внимательно, — Зинаида Андреевна отложила в сторону свой аппарат и подперла подбородок кулачком. — Говорите, я все для вас сделаю.
— Надо будет обманывать мою Евгению до последнего. Сможете? Я чего спрашиваю? Ведь вы же должны будете осматривать меня и другой медперсонал правильно инструктировать.
— Я все для вас сделаю, — еще раз прошептала докторша. — Живите дольше, берегитесь, прошу вас, — она старалась улыбаться, но это у нее не получалось. — Вызвать лаборантку или сами туда пойдете?
— Зайду сам, черкните направление.
— Конечно, — и она наклонилась над заготовленной бумажкой.
— Меня еще что подкосило? — продолжал Павел Дмитриевич. — Раисина смерть. Пусть я пожил, а она ж еще девочка, и выросла на моих глазах, дружила с Низой.
— Низа — это ваша дочка?
— Да, а вы разве не знали ее?
— Не застала, я в село позже приехала, но слышала что она у вас талантливая писательница. Странное имя. А знаете, Раиса, кажется, вспоминала ее.
— Правда? — встрепенулся Павел Дмитриевич от того, что, оказывается, недаром сюда пришел.
К этому визиту Павел Дмитриевич уже успел переговорить и с Таисой Шерстюк, и с Клавдией Глицкой, но чего-то нового не узнал. И не удивительно: разве могла Раиса доверить этим болтушкам серьезные вещи? Уже все село знало б, что у нее перед смертью ум за ум заехал, если бы только она сказала непонятные им слова. А так, поддерживая разговор о том, что Таиса любит любовные романы, Раиса сказала, что лично она больше любит кино, особенно часто пересматривает фильм «Собака Оттонов». Там очень, дескать, замечательные актеры снимались. А Клавдии сказала, что в детстве мечтала стать актрисой. Вот и все.
Пильгуй тоже разговаривал с Раисой, причем почти перед самой смертью. Да, он зашел к ней в полночь и увидел, что она лежит с закрытыми глазами и ровно, глубоко дышит. Но только вознамерился бесшумно уйти, как она его окликнула. Сказала, что не спит, а только дремлет, и вот ей привиделся странный сон. Приснилось, будто она находится в Москве, в Малом Театре и смотрит спектакль с участием известных по кинофильмам актеров. Еще и спросила, что бы это значило.
«А я, — рассказывал позднее Евгений Григорьевич Павлу Дмитриевичу, — подумал, что это означает скорый ее отъезд вдаль, и сам испугался. Грех было накликать на нее кончину даже в мыслях, но у нее случился очень обширный инфаркт, из такого мало кто выкарабкивается. А ей сказал, дескать, будете здоровы и обязательно поедете на этот спектакль».
О каком спектакле шла речь, о каких актерах — неизвестно, ничего не сказала. И вот он нащупал у этой женщины что-то конкретное и адресное.
— Да, — подавая Павлу Дмитриевичу направление на анализ крови, продолжала докторша. — Я дежурила, когда к ней приехали дочки. Она пришли ко мне в кабинет и попросили разрешения пройти к матери, а ей же нельзя было не только двигаться, а даже что-то ощущать, даже душой, никаких эмоций нельзя было переживать. И отказать я не могла. Во-первых, у нее не было шансов выжить, а во-вторых, дети не виделись с ней неизвестно сколько. Это явно было последнее свидание.
— Ага, так как далеко живут, — подзадорил рассказчицу Павел Дмитриевич. — По полгода не приезжают.
— Так вот. Поэтому я сама пошла к ней, думаю, надо предупредить, дать ей успокоиться, а уже потом гостей впускать.
— И что?
— А она вдруг спрашивает: «Правда, красивые у меня дети?». Я согласилась. Тогда она и говорит: «Вот я умру и придет к вам Низа Критт, чтобы расспросить обо мне. Так вы ей скажите, что мои девчата не напрасно такие стильные и даровитые, как актрисы. У них есть основания иметь и красоту и таланты, хоть я к этому причастна косвенно. Запомните?». Я не поняла и переспросила, что должна запомнить. И она снова терпеливо, словно детям в классе, повторила: «Мои девчата не напрасно такие стильные и даровитые, как актрисы. У них есть основания иметь красоту и таланты, хоть я к этому причастная косвенно». Может, вашей дочке это о чем-то скажет, а я ничего не поняла.
— Ну вот тебе, — с печальным удивлением сказал Павел Дмитриевич. — Вы правы, Раиса и Низа в детстве очень дружили. Конечно, это какие-то их дела, так как мне эти слова тоже ни о чем не говорят. Спасибо вам за все. До свидания.
И теперь тоже было Рождество. Такое, как и всегда, — не холодное, но снежное. И эти белизна и пушистость совсем не казались украшением на лике природы, они ассоциировались с далеким-далеким расцветом, которого, может, и дождаться нельзя.
Павел Дмитриевич зашел во двор, подошел к крылечку и оперся рукой о яблоневый ствол — холодный. Он приложил ухо к шершавой коре — тихо.
— Что ты там выслушиваешь? — вышла к нему жена. — Смотрю, пришел домой и вместо того, чтобы идти в дом, деревья обнимает.
— В больнице был, — ответил Павел Дмитриевич.
— Что случилось? — Евгения Елисеевна подала мужу руку, чтобы помочь преодолеть три ступени до порога.
— Ходил расспросить о Раисе. Заодно и направление на анализ взял. Ничего будто и не случилось, но на погоду иногда старые раны болят, — он посмотрел на жену, дозируя информацию так, чтобы и приучить ее к ухудшению своего здоровья, и не испугать, не насторожить ничем.
— Да оно уже и пора нам к недугам привыкать, — ответила она, и казалось, что ей отлегло от сердца. — Низа с Сергеем уже выехали из города. Через час здесь будут, если дорога чистая, — известила мужа. — Иди, раздевайся, приляг отдохнуть, а я тебе обед подогрею.
Она вышла на веранду и в изнеможении прислонилась спиной к стене. «Боже, где взять силы? За что ты наказываешь нас? За что ведешь в разлуку такой тяжкой дорогой? Разве мы мало трудились, разве кого-то обидели или обманули? За что ты такой немилосердный к нам? Ой, вижу ж я, что он тает и чахнет, и держится, чтобы меня не испугать. И лечиться не едет. Как мне быть: дальше молчать, прикидываться или настаивать на чем-то? Нет, не буду я его душеньку беспокоить, пусть сам сражается, как умеет. А я все стерплю, все вынесу, а только руки под него подложить мне не смогу. Господи, если ты есть, прости ему человеческое несовершенство, помилуй его, несчастного, родного моего, единственного... Или, может, ты из ревности обозлился и наказываешь его за добро, которое он делал людям? Неужели?» — текли ее мысли, а слез уже и не было, проплакала в течение этого месяца, как заметила, что с мужем творится. Подняла к груди натруженные руки с узловатыми, искореженными от холода пальцами, застонала глухо.