когда-то она была так богата, что могла короля всю его жизнь содержать в роскоши… или, по крайней мере, так говорят. Но шахта Кинг-Уоллоу теперь мертва. Отец хотел, чтобы Сеннен-Гарт тоже умер, а я спас его, поставил на ноги…
В шахте тепло. Иногда даже жарко, как в аду. Там влажно, темно и интересно. Спускаться туда – всегда приключение. Да, наверное, это опасно, но я осторожен – только плохой шахтер рискует по-глупому – и знаю, что там не погибну. Я никогда не боялся своей шахты. Когда я там, я никогда ни о чем не беспокоюсь. На поверхности у меня всегда так много проблем, столь многие вещи меня отвлекают, а когда я в шахте, я всегда спокоен. Не думаю, что вы можете меня понять…
Отец не понимал. Нет, мы никогда не ладили. Может быть, потому, что наши темпераменты были слишком различными, не знаю. Все, что я знаю, – это что он был чертовски плохим мужем матери и чертовски плохим отцом мне. Может быть, он не хотел этого. Может быть, я его плохо знал, но таково мое мнение, и не думаю, что в ближайшем будущем оно изменится. Я расстроился, когда он умер, чувствовал себя виноватым, потому что он умер в разгар одной из наших ссор, но, честно признаться, он не слишком помогал при жизни мне, а особенно матери. Даже до того, как они расстались, я помню, как часто он оставлял ее одну в Пенмаррике. Ничего удивительного, что она искала моей дружбы! От него она дружбы не видела…
Да, я был ее любимчиком. Ну и что? Я ведь был лучшим из детей, поэтому неудивительно, что она выбрала меня. Другие не помогли бы ей, как я, а ей нужна была помощь в те дни, когда… да практически все время, что я себя помню. Да, все время, что я себя помню, я помогал матери, был ей компаньоном, и чем старше я становился, тем более необходимым мне казалось занять подле нее место отца, стать им. Но черт побери, что еще я мог сделать? Это ведь было моим долгом. Мать была совсем одна в этом мире, о ней было совершенно некому позаботиться, кроме меня. Конечно, мне надо было занять его место! Да, черт побери, я хотел занять его место! Мне было смертельно неприятно, что она несчастлива, и все, чего мне хотелось, – это заботиться о ней так, чтобы никто больше не смог обидеть ее. Понимаете, она была такой красивой, такой уникальной, исключительной женщиной, что нельзя было допустить, чтобы она страдала. – Я посмотрел на него. Мне было жизненно необходимо, чтобы он меня понял. – Вы ведь понимаете, не правда ли? – сказал я. – Я просто не выношу, когда она страдает. Вот, в общем-то, и все. Я просто не мог видеть ее несчастной.
К моему удивлению, психиатр не придал сцене в Брайтоне столько значения, сколько я. Мне удалось заставить его согласиться, что это была неприятная сцена, но, когда я попытался убедить его, что страдания матери в Брайтоне стали причиной моей импотенции с Хеленой, он, к моей ярости, не разделил моей точки зрения.
– Но если сцена в Брайтоне не важна, – спросил я, решившись вытянуть из него объяснение, – то почему я вспоминаю о ней каждый раз, когда пытаюсь заняться любовью с женой?
– Мне кажется, вы сказали, что это не всегда так. Мне кажется, что это случилось только в самый первый раз… – он заглянул в свои записи, – хотя, разумеется, вы о ней впоследствии не забыли.
– Да, но…
– Сцена в Брайтоне, бесспорно, важна, – прервал меня он, – я не говорю, что она не важна. Но, на мой взгляд, мистер Касталлак, это просто симптом более серьезного недуга. – На моем лице, должно быть, изобразилось недоверие, потому что он добавил: – Рассматривайте это следующим образом: у вас в мозгу существует команда – не иметь сексуальных отношений с женщиной. Вы ее не осознаете, но она существует и посылает вам сигналы, которые вы не можете игнорировать. Когда у вас появилась возможность вступить в сексуальные отношения с вашей женой, эта команда немедленно отправила сигнал, чтобы вас остановить, – в данном случае это было давно подавленное воспоминание о Брайтоне. Может быть, это был слишком сильный сигнал, но ведь и ситуация была серьезной. Впервые в жизни вы были практически вынуждены вступить в сексуальные отношения. Деваться вам было некуда. Это было неизбежно. Поэтому и сигнал должен был оказаться настолько сильным, чтобы вас остановить, что он и сделал.
– Конечно, это все очень умно, – сухо сказал я, – я знаю, что человеческий мозг способен на разные штуки, и я не буду настолько нахален, чтобы спорить с вами, но как с этим справиться? Что мне делать, чтобы излечиться? Как вы будете меня лечить?
Он невесело улыбнулся и покачал головой.
– Быстро излечиться невозможно, мистер Касталлак. Ведь у вас не головная боль, от которой можно проглотить две таблетки, и вскоре все пройдет. Мне кажется, я могу вам помочь, но нам придется еще много раз встретиться, прежде чем наступит хоть сколько-нибудь заметное улучшение. Понимаете, вам необходимо говорить со мной гораздо больше, особенно о ваших детских годах. Вы предоставили мне прекрасный набросок о своих родителях и происхождении, но мне нужно больше, чем несколько набросков, если вы хотите, чтобы я вам помог.
Я с тревогой на него посмотрел.
– Но это невозможно! – сердито воскликнул я. – Мне надо работать в Корнуолле, там мои деловые интересы! Я не могу приезжать в Лондон каждую неделю, чтобы с вами разговаривать. Да черт побери, Пензанс находится почти в трехстах милях от Лондона! Чтобы добраться оттуда сюда, нужны часы.
Надо отдать ему должное: он казался таким же встревоженным, как и я.
– Нам нужно с вами видеться по крайней мере раз в неделю, – сразу сказал он. – А поначалу мне бы хотелось, чтобы вы приходили дважды в неделю. Нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы вы жили в Лондоне?
– Нельзя. Мне нужно быть в Корнуолле.
Он тяжело вздохнул и замолчал.
– Послушайте, сэр, – резко сказал я, – но вы ведь можете что-то сделать! Вы должны помочь мне быстрее чем за несколько месяцев! Зачем мне так часто к вам приезжать? Разве вы не можете сейчас же поставить диагноз и объяснить мне, в чем дело?
Но он только сказал:
– Вы должны сами докопаться до истины. На это может уйти много времени. Если бы я сейчас рассказал вам свои предположения, вы бы не только не поверили ни единому моему слову, но даже не смогли бы приложить их к своей ситуации.
– В таком случае я не вижу выхода, – уныло произнес я. – Я не могу остаться в Лондоне, а вы не сможете мне помочь, если я вернусь в Корнуолл. Я не вижу выхода.
– Не оттого ли, что вы не хотите найти выход, мистер Касталлак?
Я справился с собой и сохранил спокойствие.
– Конечно, я хочу его найти, – холодно сказал я, – но, признаюсь, не знаю, как это сделать. Может быть, у вас есть какие-нибудь предложения?
Он заколебался.
– Попробуйте все записывать, – с неохотой посоветовал он. – Напишите отчет о вашей жизни как можно более подробно, а когда закончите, отправьте его мне. Я его прочту, внимательно изучу, а когда вы в следующий раз приедете в Лондон, то, может быть, еще раз ко мне придете. Боюсь, это все, что я могу вам предложить.
– Но я не писатель! – Я сердито на него посмотрел. – Я не привык писать!
– Вы – образованный человек. Умеете писать слова и строить предложения. Попробуйте.
– Но я…
– Это все, что я могу вам предложить, мистер Касталлак, – вежливо повторил он, прерывая спор, так что я не мог уже больше ничего сказать, кроме «спасибо» и «до свидания».
Мне хотелось, чтобы этот эпизод помог мне набраться опыта, как сказала бы Элис, я хотел забыть о поездке в Лондон, но не смог. Наверное, мое положение было слишком отчаянным, чтобы отказываться от единственной соломинки, за которую я мог ухватиться в целом море неприятностей, поэтому я вернулся в Пенмаррик, закрылся в кабинете отца, нашел бумагу, чернила и принялся писать.
Самое странное, что мне это понравилось. Может быть, это занятие не было мне так уж чуждо, потому что отец был писателем, а мать всю жизнь вела дневник, в сравнении с которым дневник королевы Виктории казался численником. Поначалу я сумел сделать только несколько набросков, но постепенно записи становились все более последовательными, и теперь, много лет спустя, я смог отредактировать рукопись и навести порядок в самых важных из записей. Нет, психиатру я их не отправил. Почему? Потому что нашел решение своих проблем, еще не докончив рукописи, а как только я его нашел и принял меры, помощь психиатра мне была уже не нужна.
Потому что через полгода я с собой примирился. После полугода страданий и унижений я спросил себя: что я могу сделать, чтобы стать счастливым? Что я могу сделать, чтобы покончить с этой ужасной ситуацией? А ответ был удивительно простым. Мне нужно было только признать правду. Мне надо было признать свой провал, посмотреть ему в лицо и научиться жить с ним. Это, конечно, было тяжело, но я заставил себя посмотреть правде в глаза.
Я не любил жену. Я не хотел быть мужем. Я даже не стремился бы стать отцом, если бы был какой-нибудь другой способ оставить в будущем наследника для Сеннен-Гарта. Менее всего мне нравилась идея жизни в Пенмаррике по общепринятым стандартам. Конечно, мне приходилось жить там с Хеленой, от этого никуда было не деться, но я решил, что ни Пенмаррик, ни Хелена не помешают мне жить жизнью, которая делала меня счастливым. В конце концов, не было ничего дурного в том, чтобы наслаждаться жизнью шахтера, чаще ужинать с матерью на ферме, а по воскресеньям лазить по скалам с Тревозом. Решимости жить так, как я хочу, а не так, как хочет общество, во мне прибавилось. Никаких больше врачей. Никаких психиатров. Хватит с меня. Хелена мне тоже надоела, хотя я и старался относиться к ней мягко, поскольку понимал, что поступил с ней несправедливо, и не был настолько бесчеловечен, чтобы не чувствовать вины за пустоту нашего брака.
Я жил так, как хотел.
Я знал, что это неправильно. Я знал, что, игнорируя жену, веду себя дурно, знал, что разрушаю брак, делая вид, что его не существует, но к тому времени желание вернуться к прежнему образу жизни стало настолько сильным, что я уже не мог с ним бороться. Я осторожно начал вновь наслаждаться жизнью, но, сам того не зная, стал жить взаймы.