И все же задолго до 1930 года я решил, что с точки зрения выгоды мне лучше быть в хороших отношениях с матерью, и без особого труда завоевал ее расположение еще до смерти отца. Естественно, у меня был скрытый мотив: я случайно обнаружил, что отец назначил наследником брата Филипа, а поскольку существовал шанс, что я унаследую Филипу, если он решит воспользоваться своим правом назначить наследника, то мне было нужно, чтобы Филип хорошо ко мне относился. Но к сердцу Филипа была только одна дорога, и дорога эта называлась «наша мать».
Я не просто не любил Филипа. Я его ненавидел. Я ненавидел его, потому что у него было все, чего он хотел, потому что его любили, потому что он был удачлив, потому что он был любимчиком матери и сыном, которого отец предпочел всем остальным при составлении завещания. Я ненавидел его за высокомерие и презрительное отношение ко мне, я ненавидел его потому, что был ничуть не хуже его и заслуживал такой же всеобщей любви, какой пользовался он. Зависть разрывала меня на части. Даже когда я просто смотрел на него, мускулы у меня напрягались до боли. Я не мог разговаривать с ним без внутреннего напряжения.
Ненависть эта была настолько сильна, что мне часто хотелось излить ее в драке, но о драке не могло быть и речи. Мне нужно было продолжать ублажать Филипа, завоевывать его благосклонность, его доверие. И все же, когда я спрашивал себя, почему я не бросил все, не сел на первый попавшийся пароход, плывущий в Америку, и не попытал счастья на другом континенте, то поначалу не мог дать ответа. Конечно, мне хотелось справедливости. В этом сомневаться не приходилось. Пенмаррик должен принадлежать мне, а не Филипу. Он был старшим братом, это правда, и теоретически имел передо мной преимущество в вопросе наследования, но отец, если бы захотел, мог бы оставить наследство и младшему сыну. До того как меня отослали из Оксфорда (застав в компрометирующей позе во время легкомысленного ночного налета на один из женских колледжей), мне, без сомнения, удалось стать любимчиком отца, и к тому же у него с Филипом были разногласия еще до того, как я потерял отцовское расположение. Завещание, этот шедевр отсутствия логики и вопиющей несправедливости, было нечестным по отношению ко мне вне зависимости от того, насколько ужасно я опозорился в Оксфорде.
Поэтому я хотел справедливости. Но это еще не все. Мне был нужен Пенмаррик. Я долго не понимал, что значит для меня этот дом, и понял, только когда мне пришлось его покинуть и поселиться в Пензансе. Тогда, просыпаясь каждое утро и глядя на спокойные воды южного побережья Корнуолла и тихие пески залива Маунтс, я понял, чего хочу. Я нуждался в северном побережье, в жизненно важном для меня уродстве Корнуолльского Оловянного Берега с его ужасными скалами и злыми, разбивающимися фонтанами брызг, с ревом прибоя, с криками чаек, с чертовски голыми пустошами, греющимися под беспокойным, переменчивым небом. Мне не нужна была одомашненная эспланада Пензанса и убогие пальмы в искусственных садах у «Метрополя»! Я хотел ту, другую землю, лежащую в семи милях через холмы, а больше всего, даже больше, чем землю, я хотел получить свой дом, самый уродливый мавзолей во всем Корнуолле, потому что для меня это был семейный очаг, который я любил, и любовь делала его непостижимо прекрасным для меня. Постепенно, по мере того как проходили месяцы со дня смерти отца, а годы приближали меня к двадцатипятилетию и к трагедии на Сеннен-Гарте, я стал осознавать, что больше всего на свете хочу стать хозяином Пенмаррика – не из-за денег или социального престижа и не потому, что обладание им означало бы успех, а потому что я любил этот дом: каждый его уродливый серый кирпич, каждый квадратный фут корнуолльской земли, на которой он был возведен; само его уродство вызывало во мне сочувствие.
Филипа интересовали только две вещи: наша мать и шахта Сеннен-Гарт. Когда он стал хозяином Пенмаррика, мать я уже приручил, поэтому, естественно, решил переключить внимание на шахту и сказал Филипу, что хочу там работать. У меня не было ни гроша, и мне все равно надо было как-то зарабатывать на жизнь; я подумал, что будет разумно узнать как можно больше о семейном бизнесе, чтобы потом попасть в фавор к Филипу, доказав ему, что я могу быть полезен на административной работе. Кроме того, мне уже наскучило помогать Уильяму в управлении Пенмарриком и я чувствовал потребность в новых трудностях, чтобы развеять скуку.
Шахта представляла собой как раз ту трудность, которой, как мне казалось, я ждал.
Вскоре я понял, что откусил больше, чем мог прожевать. Я возненавидел шахту. Темные жуткие галереи под морем ужасали меня, и если бы не приятель Филипа, столп шахтерского содружества Алан Тревоз, я бы бросил обучение еще до исхода своей первой недели под землей. Но Тревоз делал шахту сказочной. Его способность внушать мне чувство уверенности в себе была настолько велика, что мои страхи испарялись, когда он был рядом, и вскоре он мне понравился настолько, что я стал ему доверять. Мне нравился его цинизм, его непочтительное отношение к общественным институтам, а еще мне нравилось, что он относится ко мне как к мужчине, а не следует примеру Филипа, воспринимающего меня только как школьника. Три месяца я ходил за Тревозом по пятам, пока он вкратце посвящал меня в таинства шахтерского дела, и наконец мне удалось без ущерба для моей гордости и достоинства подняться на поверхность, чтобы помогать старому Уолтеру Хьюберту в бумажной работе, что подходило мне намного больше. Вскоре я освоил все аспекты администрирования, включая бухгалтерию, и временами у меня появлялся соблазн изменить цифру-другую, чтобы увеличить свое недельное жалованье. Но здравый смысл всегда останавливал меня. Если бы Филип хоть раз поймал меня на нечестности, мне пришлось бы навсегда забыть надежду когда-нибудь завладеть Пенмарриком, а мечта стать его хозяином значила для меня больше, чем рискованная попытка увеличения жалованья.
К тому времени я убедил себя, что стану наследником Филипа. Даже если бы он женился (несчастье, которое казалось маловероятным из-за его безразличия к женщинам), я подозревал, что он не способен будет зачать что-либо, кроме куска олова, и тогда моим единственным соперником оставался Джонас, сын моего покойного брата Хью и… самой важной женщины в моей жизни ко времени трагедии на Сеннен-Гарте. Моей невестки Ребекки, самой сексуальной женщины к западу от Теймара.
Я почти не помню времени, когда бы я не хотел Ребекку. Впервые я увидел ее в Зиллане во время чаепития со священником. В то время мне было без малого семь, а она была почти вдвое старше меня. Семь лет – слишком рано для плотского желания, но я отлично помню, как любовался ее белой кожей и блестящими темными волосами. В четырнадцать она была привлекательна, а когда в двадцать один вышла замуж за Хью, просто неотразима. Мне тогда было четырнадцать, я переживал одну из сквернейших подростковых депрессий, оттого что был мал ростом и некрасив. Я переживал период самого невыносимого разочарования в жизни, меня снедала самая черная форма братской зависти.
В конце концов Уильям помог мне справиться с муками и несчастьями подросткового возраста. Уильям был героем моего детства, он был самым старшим и лучшим из моих братьев и сестер, моим кумиром, который взял на себя роль отца, руководителя, философа и друга, начиная с того момента, как мне исполнилось шесть. К Уильяму первому я всегда обращался, когда попадал в беду, поэтому, обнаружив, что унаследовал сильную тягу к противоположному полу, которая время от времени проявляется в нашей семье, обратился именно к Уильяму. Мне было шестнадцать, я был переполнен яростью и жалостью к самому себе и, не упуская ни единой отвратительной детали, излил на него рассказ о своем комплексе неполноценности. Женщины никогда не обратят на меня внимания. Я им омерзителен. Лучше бы меня кастрировали еще до достижения половой зрелости, чтобы я теперь не мучился. Никто никогда меня не полюбит. Я ужасен, отвратителен и сексуально непривлекателен.
– Ты, конечно, прав, – сказал Уильям, учтивый, как всегда. – Не могу представить себе женщину, которую привлекли бы ужасный сердитый взгляд, хитрое выражение лица и рот, углы которого всегда смотрят вниз. Попробуй улыбаться. Или смеяться. Или, что еще лучше, разговаривать. Каким бы привлекательным мужчина ни был, он не понравится никому, если ведет себя, как набитая кукла. Самое ценное в мужчине – это легкая манера разговора, приятный голос и способность вести развлекательную беседу. У тебя есть все это. Так что не стоит сдаваться без боя. Мужчине требуется только быть храбрым, обаятельным и чуть-чуть напористым.
Я шумно вздохнул.
– Я не знаю, о чем разговаривать с женщинами, – сказал я ему. – Я не знаю, как быть обаятельным с ними. Да и все равно большинству из них я не понравлюсь.
– Ерунда! – не согласился Уильям. – Большинству женщин приятно любое существо в брюках. Перестань страдать от ложной скромности и наслаждайся жизнью!
Но я не знал, как за это взяться. Я не знал, где встретить девушку, которая прониклась бы ко мне дружескими чувствами.
– Я спрошу у Чарити, – сказал добрый Уильям. – Может быть, она знает подходящую девушку, у которой достанет терпения возиться с тобой.
Чарити была его любовницей, которую он содержал в Сент-Джасте. До того как бросить работу, чтобы целиком посвятить себя благополучию Уильяма, она завоевала репутацию лучшей шлюхи между Лендс-Эндом и Сент-Ивсом, и люди до сих пор помнили ее щедрость, доброту, удаль в постели и плотское гостеприимство. По просьбе Уильяма она дала мне адрес женщины в Мадроне, и после этого у меня уже никогда не возникало проблем на этот счет.
И все же в глубине моего сознания всегда жила мысль о Ребекке.
Они с Хью были очень счастливы. Она никого, кроме него, не видела, а Хью, этот волокита, не видел никого, кроме нее. Они так сильно излучали семейное счастье, что, когда приезжали в Пенмаррик, я не мог находиться с ними в одной комнате, и, хотя, когда я подрос, у меня бывали женщины для утешения, все подростковые годы, да и потом, когда мне перевалило за двадцать, я любил женщину, которую не мог получить.