– Хелена возвращается в особняк Ползиллан, – холодно сообщил Филип, – поскольку, раз в Канаду я уезжаю один, вряд ли есть смысл и далее притворяться, что наш брак был успешным. Но я оставляю экономку и совсем немного прислуги, а у мамы и у Майкла Винсента будут полномочия поверенных, и они будут следить за счетами. Я попросил Майкла присылать сюда Саймона Питера Рослина раз в месяц присматривать за делами.
– Саймона Питера Рослина! – Я был поражен.
– Да, он сказал мне, что вы знакомы по Оксфорду. Я и не знал, что он твой друг.
– Он мне не друг, – сказал я. – Я видел его пару раз, а как-то мы выпили вместе, но он был одним их тех трудолюбивых мальчиков из простых школ, что работают на стипендию: делу – время, а на потеху и часа не остается. Кроме того, он старше меня. Он был уже на третьем курсе, когда я поступил на первый. – Саймон Питер Рослин был двоюродным братом Ребекки, единственным сыном ее дяди Джареда. Это был бледный, замкнутый, очень скучный молодой человек, его отличали невероятное усердие в работе, фанатичная преданность левым партиям и полное отсутствие интереса к развлечениям, близким сердцу большинства выпускников. – Кажется, он успешно закончил юридический, – сказал я, – но разве что мальчики из простых школ поступают в Оксфорд с мыслью, что там только и занимаются тем, что зубрят ad infinitum[14]. Впрочем, мне кажется, он действительно хорошо учился.
– Он отлично работает у Майкла, – заметил Филип. – Мне кажется, Майкл когда-нибудь сделает его партнером. Он уже два года как помощник поверенного и создал себе имя.
– Правда? – сказал я. Мне было неинтересно выслушивать историю о похвальных попытках фермерского сына преуспеть в профессии среднего класса. – Удивительно, что Майкл взял его в свою фирму, если учесть, что Майкл – один из величайших снобов, доставшихся двадцатому веку от девятнадцатого. Но может быть, он думал, что таким образом отдает дань времени и поступает демократично.
– Мне Саймон Питер нравится, – упрямо повторил Филип, наливая себе еще апельсинового сока. Я оглядел элегантную мебель, картины маслом на стенах и неожиданно представил себе, как Саймон Питер Рослин раз в месяц будет обедать в Пенмаррике, когда приедет проверять счета. Саймон Питер Рослин с его неумелым оксфордским произношением, голубыми невеселыми глазами за очками без оправы и мягкими белыми руками, дергающими за юридические ниточки, с помощью которых он проникнет в мой дом, на мою землю.
– Должен сказать, – произнес я с рассчитанной небрежностью, – я нахожу крайне несправедливым, что Саймону Питеру Рослину будет дозволено приходить сюда, когда ему взбредет в голову, а мне даже нельзя будет и носа показать в течение трех лет.
– Несправедливым? – воскликнул Филип, посмотрев на меня своим тяжелым, холодным взглядом. – Не вижу в этом ничего несправедливого. Это просто удобное решение сложной проблемы – как еще можно избежать семейных неурядиц, пока я нахожусь за семь тысяч миль на другом краю света? Честно признаться, меня удивляет, что ты так из-за этого расстраиваешься. Что для тебя Пенмаррик? Я понимаю, что теперь, когда Сеннен-Гарт закрылся, ты будешь искать работу, но уверен, что Уильям с удовольствием примет твою помощь в управлении поместьем Карнфорт, если твой тесть даст ему работу, конечно. На самом деле теперь, когда ты так хорошо обеспечен, тебе и работать-то незачем. Твоя жена – богатая наследница, и, когда умрет старый Карнфорт, ты станешь хозяином особняка Карнфорт. У тебя будут и деньги, и земля, и, честно признаться, мне кажется, что в особняке жить гораздо приятнее, чем в этой разваливающейся могиле. Ты богат! Улаживая юридические проблемы с помощью Майкла и Саймона Питера, я исходил из того, что тебе не нужен ни Пенмаррик, ни мои деньги, если я умру раньше тебя.
Сердце мое замерло. А когда забилось опять, я почувствовал себя так, словно меня ударили ниже пояса. Мне нечем было дышать.
– Я не совсем понимаю, – очень четко произнес мой голос откуда-то издалека. – Ты хочешь сказать…
– Я только что составил завещание, – сообщил Филип. – Я все оставил Джонасу.
Я уставился на него. Поначалу мне было даже трудно понять, что он сказал. Мне показалось, что молчание длилось вечно, хотя на самом деле прошло, может быть, не более пяти секунд, пока наконец мне удалось выдавить вежливое:
– Понимаю. Ребекка очень обрадуется.
– Мне казалось, что это будет справедливо, – сказал он. – В конце концов, как я и сказал, ты получишь особняк Карнфорт и все деньги Карнфортов, а у мальчика нет ничего, кроме фамилии Касталлак. Я собираюсь сделать его моим наследником, оплатить его обучение, позаботиться о том, чтобы он знал все о нашем родовом поместье, и так далее. Когда я вернусь из Канады, ему будет семь и я смогу узнать его получше. Он сможет проводить в Пенмаррике выходные.
Я ничего не сказал. Я лишился дара речи.
– Я решил сообщить тебе о своем решении раньше, чем другим, – продолжал Филип, – потому что после Джонаса это более всего касается тебя.
– Большое спасибо.
– Завтра я повидаюсь с Ребеккой и расскажу ей все. Еще мне хочется посмотреть на мальчика, я ведь его почти не видел. Честно признаться, мне бы больше хотелось назначить наследником Эсмонда, но ведь по условиям отцовского завещания он не может им стать.
Меня охватило неудержимое желание ударить его и отомстить, хотя бы пустячно, за обиду, которую он мне нанес.
– Значит, ты потерял надежду на то, что у тебя родится собственный сын? – простодушно спросил я. – Горько слышать это.
Он даже не поморщился. Он поднял голову, посмотрел мне прямо в глаза и сказал напрямик:
– Я уже признал, что мой брак неуспешен, а раз мы с женой не живем вместе, то вряд ли я могу ожидать появления сына.
– Разве ты не можешь развестись и создать новую семью?
– У меня нет совершенно никаких оснований для развода, и у Хелены – тоже. Даже если бы мы развелись, то последнее, что я надумал бы сделать, – это жениться с целью обзавестись сыном. – Он нервно прошел к буфету и взял в руки графин с виски. – Еще выпьешь?
– Нет, спасибо. Я лучше пойду.
Каким-то образом мне удалось выйти из дома, не потеряв над собой контроль, но когда я сел за руль, то не чувствовал уже ничего, кроме ярости; я так рассвирепел, что мне было страшно вести машину. Мне удалось доехать до ворот поместья; там я остановился, вышел и принялся ходить возле машины взад и вперед, пытаясь успокоиться, но безуспешно. В голове стучало, что мне на три года запретили появляться в Пенмаррике, что меня лишили моего законного наследства в пользу четырехлетнего ребенка, который не способен отличить Пенмаррик от Букингемского дворца.
Ярость причиняла боль; сердце мое словно разрывалось в клочки. Я не мог поверить, что меня так упорно преследует несправедливость. Как будто я могу удовлетвориться особняком Карнфорт! Как будто этот особняк когда-нибудь будет значить для меня столько же, сколько Пенмаррик! Я был вне себя от негодования, меня снедало беспомощное желание отомстить.
– Он об этом пожалеет, – сказал я серым стенам, окружавшим усадьбу. – Я заставлю его пожалеть об этом. Он за это заплатит. – Заухала сова, в темноте вздохнуло дерево, морской бриз остудил щеки. – Я не сдамся, – сказал я им. – В конце концов я получу то, что хочу, сколько бы людей ни стояло у меня на дороге.
Я все ходил взад и вперед, планируя, как буду добывать справедливость и исправлять тот ущерб, который был причинен мне. Я закурил сигарету, выкурил ее до конца, раздавил окурок в пыли под ногами. Потом наконец сел в машину и поехал в Морву, но не доехал еще и до Пендина, когда понял, что мне не хочется видеть Ребекку. Как только она поймет, что я расстроен, то захочет узнать, в чем дело, а как только узнает, то будет на седьмом небе от радости за своего дорогого сыночка.
– К черту Ребекку, – сказал я рулю и развернул машину к холмам в сторону Пензанса. – К черту Джонаса. К черту всех!
Меня охватило самое ужасное чувство одиночества, такое невероятное, словно я стоял один в пустыне, которая простиралась вдаль, насколько мог видеть глаз. Когда я приехал в особняк Карнфорт, мне потребовалось известное время, чтобы обрести равновесие, но в конце концов я взял себя в руки и начал трезво размышлять о ситуации, в которую меня поставил Филип.
Во-первых, я понял, что полон решимости жить в Пенмаррике. Я мог довольствоваться жизнью в особняке Карнфорт, пока был уверен, что унаследую Филипу и что Карнфорт – мое временное пристанище, но теперь я восстал против мысли, что проведу там всю свою жизнь; формально лишившись Пенмаррика, я обнаружил, что нуждаюсь в нем больше, чем когда-либо прежде. Я поставил себе целью во что бы то ни стало доказать Филипу, что он неверно оценил ситуацию и занял неправильную позицию, а поскольку о человеке судят по делам, то я решил, что наилучшим способом продемонстрировать Филипу его ошибку будет проникнуть в Пенмаррик и управлять поместьем. Таким образом я докажу ему, что Пенмаррик, а не Карнфорт – моя главная забота. В то же время я покажу, что у меня есть административные способности. Как только я смогу убедить Филипа, что достоин стать его наследником, он, конечно же, и думать забудет о Джонасе. Его любимым племянником был Эсмонд, а Джонас к тому же воспитывался в рабочей среде, окруженный Рослинами, и, понятно, не подходит для такого наследства, которое Филип намеревался ему оставить.
Филип запретил мне под каким бы то ни было предлогом появляться в Пенмаррике, и его надо было заставить переменить это решение, прежде чем он уедет из страны.
На следующее утро я встал рано, срезал в теплицах Карнфорта огромный букет экзотических цветов и отправился в Зиллан к матери.
Мать встретила меня с большой радостью, восторженно вскликнула при виде цветов и сервировала для нас чай на кухне. Выглядела она хорошо; ее движения не были похожи на движения старой женщины, а когда мы расположились за столом, я залюбовался ее грацией и осанкой. И мне было легче легкого сделать ей комплимент, что выглядит она молодо. Вскоре мне удалось повернуть разговор в нужное русло, и мы, как всегда, заговорили о Филипе и его планах.