Ему было шесть, это был крепко сбитый, плотный, сильный мальчик. Он не считал нужным употреблять слова «пожалуйста» и «спасибо», поэтому перемещался от одной тарелки с пирожными к другой, а если содержимое тарелки его не удовлетворяло, то швырял ее на пол. Он отказался от молока, опрокинул свою чашку чая и рассердился, когда его мать, чрезвычайно смущенная, попросила его сесть.
Моя мать наблюдала за ним в задумчивости. Я чувствовал, что у нее руки чешутся, чтобы его отшлепать. Вскоре она посмотрела на меня, а когда наши взгляды встретились, неодобрительно подняла бровь.
– Ну хорошо, Джонас, – сказал я. – Хватит. Сядь и веди себя прилично, иначе отправишься в мою комнату и будешь там сидеть, пока мама не пойдет домой.
Он показал мне язык. Его голубые глаза расширились от злости.
– Очень хорошо, – спокойно произнес я, ставя тарелку. – Если ты этого добиваешься. – И приготовился подняться.
– Ты не можешь меня тронуть! – закричал он, неожиданно занервничав. – Ты мне не отец!
– К счастью, – добавил я, улыбнувшись.
– Джан, – несчастным голосом проговорила Ребекка. – Джан, я…
– Не волнуйся, я его не трону. – Грациозно, как танцор, я пересек комнату, взял его за шкирку и быстро выволок из комнаты, а он вопил от ярости и унижения.
Выйдя в холл, я закрыл за собой дверь и ослабил хватку. Он замахал на меня своими маленькими кулачками, но я крепко зажал его под мышкой и понес, по-прежнему орущего и брыкающегося, в свою комнату.
– Скотина! – орал он, покраснев от гнева. – Злой, уродливый старик! Я тебя ненавижу!
Наверное, для шестилетнего ребенка даже человек двадцати шести лет кажется пожилым.
Я запер дверь, положил ключ в карман и посмотрел на него.
– Выпусти меня! – крикнул он, повелительно топнув ногой. – Выпусти меня! Я хочу к маме!
– Тебе нужен отец, – сказал я, – но, к счастью для него, он никогда не узнает, какое чудовище он породил.
Он почувствовал, что его оскорбили, и снова накинулся на меня, размахивая кулачками. Один из его слабосильных ударов пришелся на чувствительную часть моего тела, и я неожиданно вышел из себя.
– Ну хватит! – сказал я, побелев от гнева, и, когда он увидел, что выражение моего лица переменилось, весь его задор испарился и он сделал шаг назад. – Хватит с меня твоего непослушания и плохих манер! Пора уже тебе понять, что нельзя делать все, что хочется, пока мать бегает за тобой с извинениями! Подойди сюда!
Он отпрянул, очень маленький, притихший. Я наклонился, поднял с пола у кровати тапку.
– Мамочка! – закричал он в панике. – Мамочка!
– Это тот случай, когда «мамочка» не прибежит на помощь, чтобы избавить тебя от заслуженного наказания.
– Мамочка! – Он в отчаянии бросился к двери, забыв, что та заперта, а я поймал его, развернул и стянул штанишки его белого матросского костюмчика.
Он начал горланить, прежде чем я успел к нему прикоснуться. В конце концов я шесть раз звонко шлепнул его тапкой и отпустил. Я еще с детства помнил, что унижение – гораздо более эффективное наказание, чем физическая боль, и мне не казалось необходимым делать удары такими же сильными, как в школе. Порка была символической, просто демонстрацией авторитета; он запомнит унижение, а не полдюжины полученных звонких шлепков.
Он поднялся. Лицо было залито слезами. Он снова бросился к двери, задергал розовыми пальчиками ручку и бессильно заколотил о доски.
– Мамочка, мамочка, мамочка!..
– Нет, – сказал я. – Ты останешься здесь, пока мама не пойдет домой. Ты достаточно напроказил для одного дня.
И тут я услышал, как Ребекка из коридора зовет меня.
«О боже!» – подумал я.
– Мамочка! – взвизгнул Джонас. – На помощь! На помощь! Мамочка!
– Джонас! – Я услышал ее шаги вверх по лестнице, потом загремела ручка двери. – Джан? Что ты делаешь с Джонасом? Пусти меня!
– Хорошо, – сказал я своим самым спокойным голосом. – Одну минуту. Я отопру дверь.
Я отпер дверь. Она ворвалась внутрь.
– Мамочка! – кричал Джонас, громко всхлипывая. – Мамочка!
– Джонас, дорогой…
Он кинулся к ней в объятия и шумно зарыдал у нее на груди.
– Ну-ну, дорогой. Мамочка здесь… – Она кинула на меня бешеный взгляд. – Что ты с ним сделал?
– Я шесть раз шлепнул его по попе. От этого не было бы больно даже козявке. Совершенно незачем расстраиваться.
– Как ты посмел! – взорвалась она. – Как ты посмел даже пальцем его тронуть без моего разрешения! Из-за того что у нас отношения, ты думаешь, что можешь обращаться с моими детьми как хочешь!
– Послушай, Ребекка, перестань говорить ерунду. Ты когда-нибудь видела, чтобы ребенок вел себя более отвратительно, чем твой сын? Нельзя все время потакать ему! Иногда детей следует наказывать, и, мне кажется, сейчас был как раз такой случай.
– Мне плевать на то, что тебе кажется! Кто ты такой, чтобы учить меня, как воспитывать моего ребенка? Как ты смеешь говорить мне…
– Черт побери! Ты что, не понимаешь, как должна вести себя мать? Я начинаю думать, что ты еще меньше понимаешь в воспитании детей, чем мне казалось!
Она ударила меня по губам. От удара я вскрикнул, не успев взять себя в руки. Я посмотрел на нее. Я был слишком зол, чтобы говорить. Опустив глаза, я увидел, что ребенок, побелев, с округлившимися глазами, смотрит на нас.
– Ты никогда не любил Джонаса! – дрожа, сказала Ребекка. – Никогда! И не думай, что я не знаю почему. Ты ему завидуешь, потому что когда-нибудь он станет хозяином Пенмаррика, а тебе Пенмаррик никогда не достанется, никогда! Ты завидуешь!
– Успокойся. – Я вышел в коридор. – Я отвезу вас домой.
– Мы пойдем пешком! Я больше не хочу тебя видеть, никогда, ты понял? Все кончено. Совсем кончено. Навсегда.
– Да? – сказал я во власти горького гнева. – И кого ты возьмешь следующим любовником? Может быть, своего кузена-слабака Саймона Питера? Уж ты-то сможешь ему кое-что показать! Или Питера Уеймарка? Я слышал, он теперь пустился во все тяжкие. Или молодого фермера Полмарта из-за холмов в Зиллане, ведь он теперь завидный холостяк! Он даже сможет на тебе жениться, если захочет, что маловероятно ввиду твоей репутации моей любовницы.
Она снова меня ударила по лицу. Это был сильный удар сбоку, и ее кольца, вонзившись мне в щеку, оставили болезненный след.
– Боже мой, – сказал я, – это совсем не похоже на поведение леди.
Она разрыдалась и убежала, таща за собой ребенка.
Когда она добежала до конца коридора и свернула за угол, я вошел в свою комнату. Тапка лежала там, где я ее бросил. Я пинком загнал ее под кровать. Через некоторое время я подошел к окну и посмотрел на летний полдень, но не получил никакой подсказки извне, только море лениво перетекало в горизонт, а черные скалы блеклого берега дрожали на жаре.
Я подумал: «Я ее верну. Через неделю она опять будет просить, чтобы я приехал на ферму. Она всегда устраивает безрассудные сцены, а потом о них жалеет. Она вернется».
Но я почувствовал ужасную депрессию.
Глава 4
В то время, о котором мы сейчас рассказываем, молодой король Франции взялся за дело всей своей жизни: разрушение империи Энгевинов и присоединение ее земель к своим королевским владениям. Филипп, известный истории под именем Филипп II Август, обладал большой политической мудростью… хотя он не был хорошим солдатом, зато был проницательным и неразборчивым в средствах дипломатом.
Эгоизм намерений Филиппа был очевиден, но Иоанн готов был рискнуть… Ситуация стала критической. Только Ричард оставался спокойным. «Мой брат Иоанн, – говорил он, – не тот человек, который станет завоевывать себе землю, если найдется кто-нибудь, кто окажет ему сопротивление хотя бы в шутку».
Пока Лиззи гостила у нас, я ничего не слышал о Ребекке, но я был слишком занят, развлекая гостей, чтобы подолгу об этом думать. Но когда Лиззи с мужем вернулись в Кембридж, меня одолела тоска. Наконец я написал Ребекке письмо, в котором извинялся за сцену с Джонасом и предлагал повести ее ужинать.
Она не ответила.
После этого я взял себя в руки, решив не тосковать по женщине с тяжелым характером, которая решила меня игнорировать, и с упоением предался удовольствию длительного пребывания в Пенмаррике. Я каждый день ездил по поместью, предпринимал длительные прогулки; когда было настроение, понемногу писал и начал потихоньку поглощать обширную библиотеку отца. Но когда его исторические и биографические труды исчерпали мою интеллектуальную стойкость, я привез немного своих собственных книг и провел много счастливых часов, наслаждаясь приключениями лорда Питера Уимси, Эркюля Пуаро и бульдога Драммонда. Еще я попытался, с различной степенью успеха, читать некоторые из наименее фривольных современных книг: «О дивный новый мир» Хаксли, который только что издали, напыщенные страдания Д. Г. Лоуренса и более приятные для чтения рассказы Дж. Б. Пристли. Но в целом ранние работы Уэллса, Голсуорси и Уолпола казались мне более занимательными, чем последние литературные шедевры.
Помимо чтения, я увлекся и радио; в Пенмаррике был радиоприемник, но он был допотопный, и я купил новый, который позволял мне с максимальным комфортом слушать репортажи о футбольных матчах. Вскоре я тайком привез из Карнфорт-Холла граммофон и любимые пластинки. Современная серьезная музыка, такая как композиции Вогана Уильямса и Делиба, казалась мне скучной, но Рахманинова я слушал так часто, что и сейчас при звуках его Второго фортепьянного концерта через регулярные интервалы ловлю себя на мысли: вот здесь я переворачивал пластинку. Еще я купил лучшие современные произведения, но моей главной любовью стал джаз, и вскоре мелодии Рахманинова потеряли свою привлекательность, их заменила труба Луи Армстронга. Поначалу такая музыка в Пенмаррике казалась странной; я знаю, что Медлин был чрезвычайно шокирован и приносил виски с содовой в библиотеку с явным неодобрением во взгляде, но вскоре мы оба привыкли, что бывшее святилище отца оскверняют такие недостойные американские звуки, и приняли смену традиций без дальнейших размышлений.