В гостях у Лиззи я в достаточной мере отвлекся от собственных проблем, чтобы начать интересоваться политикой. На самом деле было невозможно жить с Лиззи и не заинтересоваться хотя бы одним из текущих вопросов, в данном случае интеллектуальных «за» и «против» пацифизма и его эффективности в борьбе против нарастающей волны фашизма.
– Но разве фашизм – не просто преходящее увлечение, – спрашивал я рассеянно, – не реакция на всю эту большевистскую истерию двадцатых годов? Ведь нельзя принимать всерьез таких людей, как Мосли? Конечно, я понимаю, что выступление фашистов в зале «Олимпия» было позором, но…
– Мосли! – сказала Лиззи, глядя на меня так, словно я был в высшей степени неразвитым школьником. – «Олимпия»! А как насчет Гитлера и его приспешников? Если уж ты хочешь поговорить об излишествах, устроенных фашистами в прошлом году, то как насчет «ночи длинных ножей» в Германии? А как насчет Абиссинии и Муссолини, насчет того, что Гитлер объявил призыв в полном противоречии с Версальским договором? А как насчет…
– Но это же все происходит за границей, – заметил я, приняв спокойный, удовлетворенный вид, чтобы поддразнить ее. – А здесь, у нас, все в порядке, не правда ли? Безработица падает, экономика наконец оживает, серебряный юбилей…
– Сентиментальная поглощенность восхитительной королевской фамилией, – сурово заявила Лиззи, – не оправдывает пренебрежения к зловещей международной ситуации. Единственная надежда избежать международного хаоса – это пропаганда пацифизма: одностороннее разоружение и личный отказ каждого воевать, на мой взгляд, единственное морально оправданное решение нынешних европейских проблем.
– А Болдуин[17] до сих пор верит в Лигу, – успокаивающе напомнил я. – Посмотри, он ведь заменил Хоара Иденом на посту министра иностранных дел.
– Политики! – фыркнула Лиззи. – Они верят только в то, во что хотят верить, в зависимости от того, когда следующие выборы! Я уже устала смотреть, как Болдуин манипулирует идеей вооружения!
– Мне кажется, не имеет значения, будем мы вооружаться или нет, – утешал ее я. – Никто больше не начнет полномасштабную войну, даже твои злейшие враги в черных рубашках со свастикой. Ведь есть же предел всему.
– Ты рассуждаешь, как Болдуин, – холодно сказала Лиззи, – когда у него настроение типа «я простой англичанин, курю трубку, люблю природу».
Но я только посмеялся над ней.
В сентябре, как раз после возвращения из Кембриджа, я столкнулся лицом к лицу с Ребеккой в Сент-Джасте. Я не видел ее несколько месяцев, а как только понял, что она уделяет больше внимания своим постояльцам, чем когда-либо уделит мне, то заставил себя о ней не думать. Я считал, что самый тяжелый период моей одержимости ею уже позади; я даже почти убедил себя, что она утомительная женщина, которая была утомительной любовницей и стала бы, без сомнения, утомительной женой, если бы я совершил ошибку и женился на ней. Даже ее внешность уже не нравилась мне так, как когда-то. За последние два года она располнела в ненужных местах; в ее черных волосах появились серебряные пряди, а вокруг глаз и рта – заметные складки. Она не была стара, ей еще не было сорока, но теперь я явственно видел, что она на семь лет меня старше.
Я встретил ее в Сент-Джасте дождливым сентябрьским днем. Посмотрел на нее, и она мне не понравилась. Я был свободен, недоступен ей.
– Добрый день, Ребекка, – пробормотал я из вежливости, думая, что она, как всегда, промчится мимо меня, надувшись, но, к моему удивлению, она остановилась и рассеянно улыбнулась:
– Как поживаешь, Джан?
– Хорошо. А ты?
Она пожала плечами:
– Хорошо. – Она мне снова чуть улыбнулась. Ветер раздул полы ее распахнутого плаща, обнажив черный свитер и узкую серую юбку. – Я слышала, ты развелся, – сказала она.
– Почти. Мы получили в суде определение nisi[18].
Ребекка казалась снова похудевшей. Ее талия была по-прежнему тонка, бедра по-прежнему красиво вылеплены, грудь по-прежнему слишком пышна.
– Наверное, ты хочешь опять жениться, – сказала она.
– Наверное, – сказал я. – Когда-нибудь.
– У тебя уже есть кто-нибудь на примете?
– Нет.
Она откинула со лба прядь темных волос. Я снова вгляделся в ее лицо в поисках следов увядания, но не увидел ничего, кроме белой кожи, черных ресниц и влажного, пухлого рта.
– Как дети?
– Хорошо. Дебора сейчас ходит в Пензанс учиться печатать и стенографировать, но ей это не очень нравится. Джонас учится хорошо.
– Значит, днем ты одна.
– Да, – сказала она. – Одна. – Она чуть покраснела, отвернулась и стала смотреть на улицу.
– А жилец?
– Сейчас никого нет. – Она покраснела еще сильнее, поудобнее ухватилась за ручку корзинки, с которой ходила за покупками, и попыталась пройти мимо меня, но я перегородил ей дорогу.
– Можно, я отвезу тебя домой?
– Мне надо еще пройтись по магазинам.
– Я подгоню машину и подожду тебя на площади.
Она не возражала. Получасом позже я вез ее в Морву, а через час мы оказались на ферме в постели.
Потом я закурил и спросил ее:
– Зачем тебе примирение после стольких месяцев вражды?
– Мне было одиноко.
– Даже с жильцами?
– Я просто сдавала им комнаты, и все.
– Да?
Должно быть, это прозвучало скептически. Она неожиданно улыбнулась:
– Знаешь, пятнадцатилетняя дочь и девятилетний сын – великолепные блюстители нравов! Кроме того, у меня не было желания грешить. Все эти мужчины были непривлекательны. – Она поцеловала меня и положила голову мне на плечо. – Я так и не смогла забыть тебя, Джан. Я пыталась, но безуспешно. Когда я услышала, что ты разводишься, то сразу подумала, что ты нашел какую-то женщину… мне нужно было знать…
– Никого нет.
– Тогда… – Она сломалась. – Джан, ты ведь любишь меня, правда?
– Больше всех на свете, – сказал я, и это было правдой. Удивительно, как я мог думать, что она больше непривлекательна. – Я всегда тебя любил, и тебе уже пора бы это понять. Ведь это ты решила, что нам надо разойтись на все эти месяцы.
– Мне все говорили, что я должна тебя бросить. – Ее темные глаза блестели. Голос чуть дрожал. – Убеждали, что ты меня не любишь, а просто пользуешься мной, когда захочешь. Говорили, что если я хоть чуть-чуть себя уважаю, то должна тебя бросить и больше не видеть. – Ее губы дрожали. – Считали, что мне должно быть стыдно, когда в доме есть маленькая девочка, Дебора…
– Дорогая… – Я крепко ее обнял, поняв, как она была несчастлива. – Не думай больше об этом.
– Я пыталась говорить себе, что больше тебя не люблю. После того как ты выказал неприязнь к Джонасу, мне стало легче убеждать себя в этом. В конце концов я сказала себе, что глупо было думать, будто во второй раз, после Хью, можно встретить любовь. Но потом… когда я услышала, что ты разводишься… О Джан, любовь опять вернулась, ты стал так мне нужен…
– А ты нужна мне. Всегда.
Потом мы долго ничего не говорили. Наконец я закурил еще одну сигарету. За окном дождь по-прежнему падал со свинцового неба, а с моря поднимался туман.
– Скоро вернется Джонас, – сказала Ребекка, но не сделала ни одного движения, чтобы встать.
Я подумал о Джонасе. Когда-нибудь Ребекка узнает, что Филип изменил завещание в мою пользу, и начнутся новые неприятности. Джонас всегда будет стоять между нами; это я уже понял. Чем старше он будет становиться, тем сложнее будет ситуация, и я ничего не смогу с этим поделать.
Она словно прочла мои мысли, потому что прошептала:
– Джан… а не могли бы мы… может быть, мы… мы же можем теперь пожениться, правда? Ты получаешь хорошее жалованье у Филипа, у тебя хороший дом в Сент-Джасте, или мы могли бы жить здесь, на ферме Деверол…
Наступило молчание. Я теребил пальцами простыню и не смотрел на нее.
– Но, Джан, ты теперь разведен, что мешает нам пожениться?
– Мне кажется, мы очень быстро начнем ссориться из-за Джонаса.
– Джонас будет хорошо к тебе относиться, если увидит, что мы счастливы.
Я не ответил.
– Его можно отправить в школу, – застенчиво продолжала она. – Я не хочу его отправлять, но, может быть, я поступаю эгоистично и не в его интересах, держа его дома. А на каникулах он не будет причинять нам никакого беспокойства. На самом деле он хороший мальчик, Джан. Я знаю, раньше с ним было трудно, но мне кажется, когда в доме будет мужчина, к которому он смог бы относиться как к отцу, он станет другим.
Я сразу понял, что Джонас никогда не будет относиться ко мне как к отцу. Для него я навсегда останусь злым дядей.
– Хм, – пробормотал я, вылез из постели и начал одеваться. – Вопрос щекотливый. Я подумаю.
– Но мы могли бы… может быть… пожениться?
– Мне надо об этом подумать. – Я начал застегивать рубашку. – Я уже сказал, что люблю тебя, – рассудительно говорил я, – но ведь брак – это серьезный шаг, а поскольку я уже один раз развелся, мне бы хотелось быть уверенным, что в следующий раз все будет хорошо. Может быть, к Рождеству я определюсь.
Но Рождество пришло и ушло, а я все не мог принять решения. Джонас и в самом деле пытался скрыть свою неприязнь ко мне, но маленьким мальчикам трудно притворяться, и я прекрасно видел, что стояло за его мрачной вежливостью. Я понимал, что он не хочет, чтобы я женился на его матери. Словно молча сопротивляясь тому, что она неверна памяти Хью, он завел альбом для всех фотографий отца, какие смог достать, и с любовью прикреплял их к темным страницам. В течение нескольких дней, когда я к ним приходил, он делал под фотографиями подписи, тем самым подчеркивая, что некоторые, может быть, и забыли о его отце, но он этого делать не собирается.
Все это было очень похвально, и, без сомнения, Хью гордился бы своим сыном, но такое поведение мало поощряло меня стать его отчимом. Мне пришлось просить Ребекку набраться терпения, а на Пасху я поклялся себе, что приму какое-нибудь решение до конца школьных каникул. Я сказал себе, что, после того как Джонас будет дома все дни на протяжении восьми недель, я пойму, смогу или нет терпеть его в качестве приемного сына.