Я, конечно, не жил на ферме, но проводил там много времени. Я знал, что мать этого не одобряет; и она, и Лиззи были бы сильно разочарованы, если бы я женился на Ребекке, и, хотя Уильям ни разу не сказал мне ни единого критического слова о моей личной жизни, я чувствовал, что он тоже не считает Ребекку той женщиной, которая подошла бы мне в качестве второй жены.
Все складывалось очень сложно.
Мне было бы легче, если бы меня снедало желание жениться на ком-нибудь еще, но об этом не могло быть и речи. Это не могло случиться, потому что я прекрасно знал, что у меня не будет ни малейшего желания посмотреть на кого-нибудь еще до тех пор, пока я могу проехать по прибрежной дороге до Морвы и оказаться в спальне фермы Деверол с Ребеккой.
В тот год с деньгами в Пенмаррике было туго. Обслуживание дома стоило дорого, жалованье прислуги выросло, а коттеджам всех арендаторов вдруг понадобился ремонт. Плохой экономический климат начала тридцатых задержался в Корнуолле, и, хотя я слышал, что где-то дела идут на поправку, на разрушенных шахтах Корнуолльского Оловянного Берега не замечалось никаких признаков улучшения. Состояние Пенмаров, казалось, таяло у меня на глазах; Филип не был транжирой по сравнению со многими землевладельцами, которых я знал, но он не укладывался в рамки бюджета и тратил, сколько хотел. Он немало заботился о том, чтобы другие считали за него его пенни, но сам был выше этого. К счастью, Хелена относилась к деньгам иначе. Я заметил, как тщательно она следила за домашними счетами, и заподозрил, что она все чаще и чаще пополняет банковский счет мужа из своих собственных доходов. Самому мне приходилось много работать не только для того, чтобы счета имения выглядели респектабельно, но и для того, чтобы мои собственные скромные финансы были в порядке. Прошли те дни, когда я сорил деньгами; если бы кто-нибудь сказал мне, когда я был еще в Оксфорде, что когда-нибудь я буду не только точно знать сумму своего банковского счета, но и помнить, сколько лежит в кошельке, я бы презрительно засмеялся, но теперь я так тщательно считал деньги, что мог бы отчитаться за каждый потраченный пенни.
«Как это похоже на поведение среднего класса!» – в ужасе засмеялся бы мой брат Маркус когда-то, в золотые довоенные денечки, но времена переменились, а с ними переменились и социальные условия.
– Я слышала, что Саймон Питер Рослин теперь живет в особняке Ползиллан совсем как сельский джентльмен, – сказала мать с отвращением. – До войны такого не могло бы случиться! В те времена Рослину не удалось бы жениться на ком-нибудь из Треарнов из Хелстона, а если бы он даже и женился, то их бы нигде не принимали. Не хочу казаться старомодной, но мне кажется, что все эти перемены вовсе не к лучшему.
Однако времена продолжали меняться. Наш новый король скоро должен был отречься от трона, чтобы жениться на разведенной американке; 1936 год стал годом отречения, и, словно это само по себе не было достаточным несчастьем, нам пришлось переваривать новости о Муссолини в Аддис-Абебе и об образовании римско-берлинской оси.
«Ты, я полагаю, следишь за ситуацией в мире, как обычно, с позиции Болдуина, – язвительно писала мне Лиззи из Кембриджа. – Этого человека надо бы отправить на пастбище к свиньям, которых он содержит. Как он смеет обвинять пацифизм в нынешнем международном разгроме? Как он может проклинать пацифизм, с одной стороны, и при этом пальцем не пошевелить, чтобы поддержать правое дело в Испании?»
Как многие интеллектуалы, приверженцы левых, Лиззи отказывалась от своих пацифистских взглядов, по мере того как война в Испании приобретала размеры идеологического конфликта. Тридцатые годы переваливали на вторую половину, и именно левые, бывшие приверженцы пацифизма, становились воинственными, а правые отступали под знамена пацифизма.
– Все начали такую истерику из-за этой войны в Испании, – жаловался я Уильяму. – Лично я уверен, что обе стороны одинаково плохи, и чертовски рад, что Болдуин решил придерживаться политики нейтралитета. Я просто не понимаю Лиззи, когда она говорит, что все мы должны пойти воевать за коммунистов. Я, конечно, признаю, что фашизм нужно сдерживать, насколько это возможно, но тем не менее не считаю, что надо излишне из-за этого горячиться. Давно прошли те времена, когда люди хватались за оружие и бежали воевать по первому же сигналу. Если бы Лиззи не была так увлечена интеллигентским теоретизированием по поводу этой гнусной гражданской войны, ей хватило бы здравого смысла понять, что любое вмешательство с нашей стороны было бы сумасшествием и непоследовательностью внешней политики.
– Лиззи быстро забудет об Испании, когда новый ребенок чуть подрастет и потребует больше внимания, – спокойно ответил Уильям, но я в этом сомневался. Я знал сестру лучше, чем он.
Вскоре после рождения второй дочери, Памелы, Лиззи приехала в Пенмаррик показать матери обеих внучек. В то время удачные браки, казалось, были в моде; Жанна была явно счастлива со своим вторым мужем и, не намереваясь отставать от Лиззи на поприще материнства, в 1936 году объявила, что осенью ожидает ребенка.
– Довольно поздно, – проворчала мать, которая теперь предпочитала Лиззи остальным дочерям. – На Рождество Жанне будет тридцать семь. На мой взгляд, это слишком поздно для рождения первого ребенка.
Матери было семьдесят семь, но она была в отличной физической форме, не страдала старческим маразмом и для своих лет была чрезвычайно легка на подъем. Правда, она иногда хитрила, притворяясь слабой, когда ей хотелось побольше внимания, но мы все знали, что она на удивление здорова.
– Мама будет жить вечно, – с гордостью говорил Филип, словно это была исключительно его заслуга. – Она выглядит не старше шестидесяти пяти.
Филип был неутомим и, насколько я мог судить, не так уж несчастлив. Большую часть времени в выходные он проводил, бродя по Оловянному Берегу с парой старых друзей с шахты и спускаясь под землю – конечно, больше из ностальгии, чем в надежде найти залежь, которую стоило бы разрабатывать. Хелена много занималась благотворительностью. Казалось, они сосуществовали достаточно гармонично, и, хотя в Пенмаррике принимали гостей редко, Филип каждый год возил жену в Лондон отдыхать.
В то лето Адриан тоже отдыхал в Лондоне. Его старый друг мистер Барнуэлл умер, и вскоре после похорон Адриана повысили до штатного работника собора в Эксетере; прежде чем занять новую должность, он провел неделю в Лондоне, встречаясь с издателями и разными интересными людьми из Би-би-си по поводу своей первой книги по теологии, которую он напечатал весной 1936 года, как раз перед смертью мистера Барнуэлла. Адриан отлично использовал шесть спокойных лет в приходе Зиллан и теперь пожинал плоды, заработав себе репутацию в церковных кругах. Мне очень понравилась его книга. Она представляла собой продвинутый, современный подход к христианству, который показался мне свежим дуновением ветра в покрытой паутиной трезвости Англиканской церкви. Книгу обсуждала национальная пресса, она была не просто отмечена, но во время поездки в Лондон Адриана даже интервьюировали на радио, что привело в благоговейный трепет его прихожан в Зиллане, большинство из которых по-прежнему побаивались новых изобретений в области техники.
Новому священнику было сложно принять паству после такой знаменитости; это был худой серьезный человек по имени Форрест, который сразу не понравился матери.
– Слишком фанатичный папист, – нервно заметила она, хотя бедняга только и сделал, что во время службы немного помахал кадилом. – И простоват, – добавила она. – Жаль, что Адриан уехал.
Я написал об этом Адриану. Он всегда был очень добр к матери, и мне казалось, ему следует знать, что его доброта вознаграждена.
В то лето, как всегда, к нам приехал Эсмонд. Его отец был все еще жив, но уже на смертном одре; думаю, жизнь в огромном особняке в Шотландии угнетала Эсмонда, и он был рад каждый год сбегать оттуда в Пенмаррик. Его мать была в Монте-Карло с богатым американцем, и ему по-прежнему не разрешалось с ней общаться, но Филип и Хелена относились к нему как к родному сыну, и любой, кто увидел бы их втроем, решил бы, что они – его родители. Эсмонду было уже шестнадцать, он был сильным, атлетически сложенным и не только разделял страсть Филипа к Корнуоллу вообще, но и выказывал некоторую склонность к корнуолльским шахтам. В то лето, против желания Хелены, они взяли привычку вместе исследовать заброшенные шахты.
– А если с Эсмондом что-нибудь случится? – призналась она мне однажды в своих страхах. – Филипу так же привычно под землей, как пилоту в небе, но Эсмонд в другом положении. Я ужасно за него волнуюсь.
– Филип о нем позаботится, – успокоил я ее. – Он не будет рисковать жизнью Эсмонда.
После этого она стала немного спокойнее внешне, но я подозревал, что в душе тревога не оставляла ее.
Я не волновался. У меня не было никакого предчувствия катастрофы. Я радовался жизни, работая в Пенмаррике утром и днем, проводя обеденный перерыв с Ребеккой, а по выходным развлекался, как мне нравилось. Для меня это были хорошие дни, к тому времени я полностью оправился от позора, который испытал после возвращения Филипа из Канады.
– Вы выглядите таким здоровым и бодрым, мистер Джан, – сказала старая миссис Тревинт, когда однажды августовским утром я зашел к ней в лавку в Сент-Джасте, чтобы купить сигарет. – Да и хозяин тоже. Он тут проходил час назад с молодым мистером Эсмондом… лордом Руанским, прошу прощения. Так приятно видеть, когда дядя и племянник привязаны друг к другу, как хозяин и его светлость.
Я улыбнулся, заплатил за сигареты, положил пачку в карман.
– На какую шахту они сегодня отправились? – спросил я. – Или они не говорили?
– Хозяин сказал, что они поедут по пустоши к Зиллану, к разрезам Динг-Донга. Жаль спускаться под землю в такой прекрасный день! Но это же корнуолльские шахтеры. Так и сходят с ума при одной мысли об олове. Все они одинаковы. Я вот помню, когда работал Левант…