Я терпеливо выслушал ее воспоминания, а потом помчался в Морву обедать с Ребеккой. Поскольку стоял август, дети в школу не ходили, но Джонас отправился на автобусе в Пензанс, чтобы потратить карманные деньги на золотых рыбок, а Дебора на целый день ушла к подруге в Зеннор. Жильцов тоже не было; Ребекка решила, что, поскольку Дебора закончила обучение в школе секретарей и вскоре сама начнет зарабатывать на жизнь, дополнительный доход ей не особо нужен и, кроме того, жилец бы нам мешал.
Я приехал, и мы, как всегда, отправились в спальню, а когда Ребекка наконец спустилась вниз, чтобы приготовить обед, я еще несколько минут понежился под простыней. Я дремал; я уже засыпал, когда услышал стук копыт под окнами спальни.
Кто-то галопом подъехал к задней двери.
Я сразу сел и прислушался. Может быть, кто-то приехал за мной? Но кто знает, что я в Морве? Только старый Уолтер Хьюберт, с которым я работал в крошечной конторе в Пенмаррике, а Уолтер не послал бы за мной, если бы не было срочного дела.
Значит, это было что-то срочное.
Я спрыгнул с кровати, отдернул штору и высунулся из окна, которое выходило во двор.
Тогда-то я и увидел его. Солнце золотило его волосы, сияло на загоревшей коже. Он спрыгнул с лошади и со всех ног побежал к задней двери. При виде выражения его лица у меня кровь застыла в жилах.
Я повернулся, схватил рубашку, натянул брюки и босиком выбежал на площадку.
Ребекка уже звала меня.
– Джан! – Она стояла внизу лестницы. Глаза на ее повернутом кверху лице потемнели. – Джан…
Я слетел вниз по лестнице и проскочил мимо нее на кухню. Он, осев как куль, сидел за кухонным столом, но, когда я ворвался, вздрогнул и повернулся в мою сторону.
– О боже. – Его лицо было пепельно-серым. – О боже.
– Что случилось?
– Он… он упал… Такая простая, маленькая шахта… Мы… мы даже не были связаны… и он упал… Лестница отстала от стены. Лестница прогнила, и он упал…
Я онемел. Я мог только молча на него смотреть.
– Я спустился вниз, – сказал он. – Я спустился по веревке. У него была сломана спина. Он умер. У меня на руках. Он умер. – Слезы потекли у него по лицу. Глаза ослепли. – Он умер, – прошептал он. – Я ничего не мог сделать. Он только сказал, что…
– Да?
– Он… он сказал: «Может быть, именно этого я и хотел», – закончил Эсмонд и принялся рыдать так, словно у него разрывалось сердце.
Глава 8
Очень нуждающаяся в ремонте, плохо защищаемая, для Ричарда при его талантах она представляла собой небольшую проблему. Он отнесся к ней с пренебрежением и, даже не удосужившись взять с собой оружие, отправился на разведку в ее окрестности… Стрела из арбалета попала ему в плечо… Он умер, завещав драгоценности племяннику Отто Саксонскому, а недвижимость – брату Иоанну.
Было бы приятно констатировать, что после смерти Ричарда жизнь Беренгарии протекала легко, но, к сожалению, она (потеряла) подругу и советчицу, которая всегда поддерживала ее в трудные минуты, сестру короля Джоанну… шок от сообщения о смерти брата вызвал (у Джоанны) преждевременные роды, она родила сына, а сама умерла на следующий день.
Ему было сорок один. Поначалу я не мог поверить, что он умер.
– Ему было всего сорок один, – сказал я. – Он был во цвете лет.
Я вспомнил его жизнерадостность, его непоседливость, невероятную физическую силу и понял, что все это было принесено на алтарь корнуолльских шахт, которые он так любил. Какая огромная жертва темноте, тщетности и разложению!
– Ему было всего сорок один, – повторил я. – Ему бы жить и жить.
Но он прожил дольше, чем и Маркус, и Хью.
– Над вашей семьей тяготеет проклятие, – сказала Ребекка. – Вы всю жизнь воюете друг с другом и умираете молодыми. Это проклятие.
Я вспомнил о тех временах, когда ненавидел его и завидовал его везению. Вспомнил наши ссоры, нашу враждебность друг к другу. Вспомнил зависть, неприятие того, что ему всегда везло, а когда вспомнил, то оглянулся в прошлое и увидел не везение, которому я завидовал, не блеск успеха, не сверкание его огромной популярности, а пустоту, разочарование, потраченные втуне годы горечи и отчаяния.
– В конце мы были друзьями, – сказал я. – Он мне понравился, когда я перестал ему завидовать. Я восторгался им.
Поэтому я оплакивал его смерть, смерть моего великого золотого старшего брата, умершего во цвете лет, а оплакивая, думал о том, как другие будут оплакивать его и трагедию, которая так рано свела его в могилу. На три короткие секунды я задумался о Хелене и о сестрах, а потом мысль о матери, которая сейчас сидела одна на ферме Рослин, пронеслась в моей голове панической вспышкой.
Кому-то надо было принести эту весть матери.
– Я не могу, – сказала Хелена. Ее спокойное лицо застыло от горя. – Я не могу.
– Жанна, конечно же, не может, – сказал мой зять Доналд Маккре по телефону. – Самая новость была для нее таким шоком, что она упала в обморок, и теперь похоже, что ребенок родится на два месяца раньше. Я сейчас повезу ее в больницу.
– Кто-то должен сказать твоей матери, – сказал Уолтер в моей конторе. – Бедняжка. Для нее это будет ужасный удар.
– Лиззи, – сказал я, сжимая телефонную трубку влажными от пота пальцами. – Лиззи, кому-то надо сказать маме, а я не могу даже подумать об этом. Что мне делать?
– Пусть кто-нибудь из чужих скажет ей, – посоветовала Лиззи сухо и практично из далекого Кембриджа. – Что, если новый священник?
– Она его не любит. Он ее едва знает.
– Тогда Доналд…
– У Жанны того и гляди случится выкидыш.
– О боже, целый поток несчастий! Жанна очень плоха?
– Доналд сказал, что везет ее в больницу.
– О боже, надеюсь, она не потеряет ребенка, она его так хотела.
– Но, Лиззи, кого мне попросить сказать маме? Кого?
– Может быть, доктор Солтер…
– Он умер два года назад. И мистер Барнуэлл тоже умер. Если бы Адриан был здесь…
– Адриан знал бы, что делать. Позвони ему. Послушай, Джан, перезвони мне, как только узнаешь что-нибудь о Жанне, пожалуйста. Я ужасно за нее волнуюсь. Доналд ничего не говорил о кесаревом?
– Нет. Лиззи, может быть, ты все-таки знаешь кого-нибудь, кто мог бы сказать маме о Филипе?
– Попроси Адриана, – повторила Лиззи. – Адриан сможет. – И прежде чем я успел сказать что-либо еще, нас прервал оператор и разговор окончился.
– Что мне делать? – спрашивал я у Адриана пятью минутами позже. – Я знаю, что я слаб, труслив и все такое, но я просто не в состоянии заставить себя это сделать. Ты не знаешь кого-нибудь, хоть кого-нибудь, Адриан, кто мог бы…
– Не бойся, – произнес он. – Твоей матери, должно быть, часто приходилось бояться, что он погибнет во время несчастного случая в шахте. Расскажи ей обо всем ясно, медленно и как можно более просто. Скажи, что у тебя плохие новости, что с Филипом произошел несчастный случай, когда он обследовал одну из старых шахт. Об остальном она догадается.
– Я не могу, – прошептал я. Без стыда признаюсь, что в тот момент я уже и сам плакал. Мое неанглийское отсутствие самообладания опять меня подвело, в глазах стояли слезы. – Не могу.
– Можешь, – сказал он. – Я знаю, что можешь. Не бойся. Для старых людей смерть – понятие более близкое, чем для людей нашего с тобой возраста, они привыкли думать о том, что она означает. Твоя мать – верующая; а еще она – сильная женщина, которая пережила много трагедий. Она справится. Но сказать ей должен ты. Посылать чужого человека было бы неправильно. Ты теперь ее единственный сын и поэтому именно ты – наилучшая кандидатура, чтобы сказать ей, что даже со смертью Филипа она не осталась одна на свете. А теперь давай собирайся, садись в машину и поезжай в Зиллан, чтобы она не услышала новость от какого-нибудь совершенно чужого человека.
Я поехал. Я ехал, все еще хлюпая носом, по дороге вдоль берега, а потом по дороге, которая вела через пустошь в Зиллан. На гребне кряжа я остановился, высморкался, привел себя в порядок. Потом достал сигарету и выкурил ее. Наконец, когда немного успокоился, снова завел мотор и проехал последнюю, самую долгую милю вниз по холму к ферме.
Ее я увидел, еще когда подъезжал. Она деловито щелкала садовыми ножницами по кустам шиповника, что росли вдоль стены у крыльца.
Увидев меня, она махнула рукой.
Я остановил машину и вышел. Летний воздух был теплым, спокойным и бесконечно мирным. Пела птица, жужжала пчела, где-то рядом в высокой траве стрекотал сверчок.
– Джан-Ив! – Она улыбалась. Легкий ветерок взъерошил ее седые волосы. Она выглядела молодо для своих лет, она была счастлива, весела. – Какая приятная неожиданность!
Слезы защипали мне глаза. Заболело горло, не давая мне говорить.
– Ты приехал на чай? – спросила она. – Оставайся!
Я покачал головой.
– Что-нибудь случилось?
Я сглотнул, прокашлялся. Я не мог говорить. Чтобы выиграть время, я снова открыл дверцу машины, словно что-то там забыл, и завозился в бардачке.
– Что случилось? – Через секунду она была уже рядом со мной. Удивительно, как все еще быстро она двигалась. – Дорогой, ты ведь не привез плохих новостей?
Я кивнул, закрыл дверцу, завозился с ручкой. Я все еще не мог смотреть ей в лицо, но неожиданно почувствовал, как она замерла, напряглась, на лице появилось молчаливое выражение страха.
– Филип, да? – сказала она.
Я посмотрел на нее. Она не дрогнула. Голову держала высоко, взгляд не изменился, спина была прямой, напряженной и гордой. Тихим августовским днем мы стояли перед облагороженной временем старой фермой. Наконец после долгого молчания она сказала ясным, холодным голосом:
– Конечно, это случилось на шахте.