Мне стало так неловко, что мурашки побежали по телу. Я резко сказал:
– Какого черта ты хочешь? – А про себя подумал только: «Не хочу мешаться в ее проблемы. Не сейчас. Пусть ей поможет Саймон-Питер. Он ее двоюродный брат. Пусть она обратится к нему».
– Пожалуйста, Джан! – Ее темные глаза искали во мне жалости. – Пожалуйста, помоги мне! Если бы ты сказал мне, куда обратиться, чтобы сделать аборт… Хью рассказывал истории обо всяких местах в грязных районах Пензанса, и я подумала, что если бы смогла найти там кого-нибудь для себя, кого-нибудь надежного…
Она остановилась. Наступила долгая тишина. Наконец мне удалось произнести:
– Нет.
– Джан…
– Нет.
– Хорошо, – надувшись, сказала она. – Тогда я сама. Я кого-нибудь найду.
– Знахарку с грязной улицы? Черт побери, ты что, не понимаешь, как это рискованно? Слышал я о таких абортах! Чарити сделала аборт несколько лет назад, Уильям мне об этом однажды рассказал. Она чуть не умерла, а потом, когда она захотела иметь детей, выяснилось – с ней сделали такое, что больше ни о каких детях не может идти и речи. И еще она знает девушек, которые… но не буду говорить о мертвых. Послушай, я скажу тебе, что делать. Попроси Саймона Питера отвезти тебя в Лондон и дай взятку гинекологу, который все сделает как следует, в приличной больнице, где не будет никакой опасности. Уверен, что если заплатить достаточно денег…
– Но Саймон Питер – юрист, – сказала она, – а аборты запрещены законом. Я не могу обратиться к нему, я не могу попросить никого из Рослинов! Подумай, что они скажут! Они перестанут со мной разговаривать! Да я и так боюсь, что они узнают, что случилось.
– Но черт побери, Ребекка, что я-то должен делать? Бросить жену и самому отвезти тебя в Лондон? Что я скажу Изабелле? Как мне объяснить ей это?
– Я не прошу, чтобы ты ехал в Лондон, – спокойно сказала она, на ее напряженном лице темным пятном горели глаза. – Этого я от тебя не требую. Да и как я поеду в Лондон? Что я скажу детям?
– Ты должна. Послушай, давай я позвоню Доналду, Доналду Маккре. Он сейчас в Лондоне. Он встретит тебя на станции, присмотрит за тобой. Он наверняка знает человека, который все сделает как следует, в нормальной больнице. О деньгах не беспокойся. Я заплачу. Но этим надо заниматься серьезно, понимаешь? Нельзя ходить к знахарке с грязной улицы.
– Я не могу принять от тебя деньги, – сказала она.
– Не глупи. Мне ничего не стоит помочь тебе деньгами.
– Но что я скажу детям?
– Скажи, что плохо себя чувствуешь. Скажи, что беспокоиться им не о чем, но что врач велел проконсультироваться со специалистом из Лондона. Будь открытой, уверенной в себе, и они ничего не заподозрят. Понятно? Ты меня слушаешь? Сделаешь, как я говорю?
– Да, – сказала она глухо. – Да, Джан, сделаю.
Но не сделала.
Через два дня из ближайшей телефонной будки мне в панике позвонила Дебора, сказала, что матери очень плохо, но что та запретила вызывать врача.
– Она зовет вас, – прошептала Дебора, плача в трубку. – О дядя Джан, я так боюсь… она такая белая, столько крови…
– Я приеду через десять минут, – сказал я. – Не волнуйся, Дебора. Все будет хорошо. – Но, положив трубку, позвонил оператору и вызвал из Пензанса «скорую».
– Ну что ж, – часом позже сказал мне врач в больнице. – Вам лучше мне все рассказать. Кто этот мясник? Тот, кто это сделал, заслуживает пожизненного заключения, чтобы больше ни одна женщина к нему не попала.
– Я не знаю, – бесцветным голосом сказал я. – Я не знаю, кто это был. – Я застыл от потрясения. – Я отказался помочь ей найти знахаря. Я хотел отправить ее в Лондон, к гинекологу. Она отказывалась ехать, боясь, что ее пуритане-родственники об этом узнают. Еще она не знала, что сказать детям, но мне казалось, когда я последний раз ее видел, что мне удалось заставить ее одуматься.
– Ребенок ваш?
– Нет.
– Тогда почему…
– Хотел помочь. Это моя невестка.
– Понимаю. – Он помолчал, а когда заговорил, сказал только: – Мне очень жаль. Мне очень жаль.
– Но разве вы ничего не можете сделать?
– Обещаю вам, мы сделаем все, что возможно. А вам лучше пока позаботиться о детях. Сколько лет девочке?
– Семнадцать.
– Вам лучше сказать ей, что положение сложное, что матери лучше на некоторое время остаться в больнице. Мальчика, наверное, лучше держать подальше от всего этого. Есть какие-нибудь родственники, к которым его можно было бы отправить?
– Я позвоню Саймону Питеру Рослину.
– Поверенному?
– Да, он ее двоюродный брат.
– Хорошо. Спросите, не сможет ли он сразу же приехать в больницу.
– Очень хорошо, – тупо сказал я и медленно пошел по белым, стерильным больничным коридорам к буфету в холле, где у них имелась телефонная будка.
Заговорила она только раз. У постели дежурил полицейский в штатском на случай, если она назовет имя знахаря, врач и сестра тоже там были, но если не считать их, там присутствовали только Саймон Питер, Дебора и я. Саймон Питер на меня не смотрел; он обнимал Дебору, которая беззвучно плакала в носовой платок, а глаза его не отрывались от Ребекки. Больше никто из семьи не пришел; Джонас сидел в приемной с женой Саймона Питера, поэтому мы трое были заключены в четырех больничных стенах, а перед нами на кровати без движения, с закрытыми глазами, с посеревшими губами лежала Ребекка, и жизнь медленно вытекала из нее на наших глазах.
Я мог думать только о прошлом. Я вспоминал четырнадцатилетнюю Ребекку Рослин в клетчатом платье на лужайке перед домом священника, Ребекку Касталлак двадцати одного года, только что вышедшую замуж за моего брата Хью; вспомнил ее неожиданное вдовство, рождение Джонаса, вспомнил, как мучительно она оправлялась от горя. Я снова увидел ее в том алом атласном платье, когда она впервые отдалась мне, наши долгие, неровные отношения в течение десяти долгих, тяжелых лет. Но я не вспоминал о ссорах, о бурных сценах, о словах, о которых мы позже всегда сожалели. Я помнил только счастье, радость, смех; помнил только, как гордился ею, когда мы ходили гулять по вечерам, о том, как хорошо мне было лежать рядом с нею в спальне, о желании, которое возвращало меня на ферму даже после наших первых ссор. Десять лет она была самой важной женщиной в моей жизни, женщиной, которую я любил больше всех на свете. Я любил ее не так, как сейчас Изабеллу, но все равно я ее любил, а она любила меня. Тогда почему, если это было так, мы так часто делали друг друга несчастными?
«Она была в этом виновата, – говорил я себе, а слезы застилали мне глаза, – она виновата. Она никогда не верила мне, когда я говорил, что люблю ее. Она отказалась выйти за меня замуж, а потом отказалась простить, когда я не захотел на ней жениться. Она была эгоисткой, любила причинять другим боль и не пыталась понять другого человека».
Вдруг она заговорила.
Ресницы ее дрогнули, веки приоткрылись, но глаза под ними были слепы. Она открыла рот и произнесла очень ясно, странным, спокойным голосом: «Хью?» – и после этого я уже не ощущал ничего, кроме понимания, что виновата была не она, а я, что я был просто неловким, бесчувственным заместителем Хью, который так ее и не понял. Я смотрел на нее и не мог говорить, я был слишком раздавлен горем и чувством вины, а из ее рта вырвался легкий вздох, и она умерла.
Я вышел в ночь.
Было темно, дул ветер, дождь хлестал в лицо и смешивался со слезами. Я забрался в машину и сидел там, не в состоянии уехать, один-одинешенек на улице Пензанса в то безликое, ветреное мартовское утро. В конце концов мне удалось уехать в пустошь и остановить там машину. Наступил рассвет. Солнце вставало на востоке из-за Маразиона, серый, влажный шпиль горы Сент-Майкл поднимался из холодного утреннего моря, как разбитая мечта.
Домой я приехал не скоро.
– Да, – сказал я Изабелле. – Да, я расстроен. И ничего не могу с этим поделать. Мне очень жаль, но я ничего не могу с этим поделать. Пожалуйста, прости меня.
– Джан, дорогой, да что здесь прощать? – Она обняла меня тонкими детскими руками и прижала мягкую молодую щеку к моей. Через некоторое время она сказала: – То есть прощать нечего, правда?
Я посмотрел на нее.
– Что ты имеешь в виду? – сказал я. Разум мой еще до сих пор не оправился от шока, и я не понимал, что она хочет сказать. – В толк не возьму.
– Ничего, дорогой.
– Если я когда-нибудь найду того учителя, из-за которого она попала в беду, я…
– Да, дорогой. Я знаю.
– И к кому она пошла на аборт? Надеюсь, черт побери, что полиция найдет этого человека.
– Да, дорогой, да. Они найдут.
– Если бы она сделала так, как я ей сказал! Зачем она так запаниковала? Я бы организовал ей поездку в Лондон, ей нечего было бояться! Но наверное, она в тот момент ничего не соображала, все преувеличивала, и ей показалось, что она не перенесет поездку в Лондон. Она, должно быть, решила не утруждать себя… не утруждать меня… она, должно быть, убедила себя, что короткая поездка в Пензанс была наилучшим способом…
– Дорогой, не думай больше об этом. Пожалуйста! Нельзя так себя терзать. Ты сделал для нее все, что мог, но она не последовала твоему совету, вот и все. Постарайся больше об этом не переживать. Я уверена, полиция скоро найдет, кто это сделал. Постарайся отдохнуть.
Она отвела меня в постель. И только там, когда я положил голову ей на грудь, а она тихо лежала рядом, я наконец забылся сном, и от усталости мне ничего не снилось.
Ребекку похоронили несколькими днями позже, в ветреный день на погосте зилланской церкви рядом с Хью. Ее дети были там, все Рослины и ее друзья из Морвы. Ее двоюродная сестра Элис Карнфорт приехала в «даймлере» сэра Джастина с шофером, Уильям и я – в моей новой «лагонде». С нами никто не разговаривал. У Саймона Питера было побелевшее лицо, крепко сжатые губы, он был враждебен к нам, и даже Дебора, которая всегда меня любила, пробежала мимо, не остановившись, чтобы посмотреть в мою сторону. Для меня это было печально, мрачно, угнетающе, и воспоминание об этом расстраивало меня еще много месяцев.