Мама хорошо перенесла смерть Марианы, но ее движения теперь стали более медленными, а когда она двигалась, то еще больше сутулилась. Когда я приехал, то обнаружил ее за излюбленным занятием: чтением дневника и обдумыванием событий давно минувших дней. Она словно умела путешествовать и снова жить во времени, где войны не были мировыми, а немцы только недавно стали чем-то большим, чем просто собранием из Руритании[20], бедными родственниками королевы Виктории.
– Мы все так радовались наступлению двадцатого века, – сказала она. – Я очень хорошо это помню. Жанна родилась как раз в самом конце тысяча восемьсот девяносто девятого года. Какой она была хорошенькой малышкой! Такой милой, с ней было так легко управляться. Иногда, когда она еще была младенцем, она напоминала мне Стефена. Странно, но я до сих пор ясно помню Стефена, хотя он умер более пятидесяти лет назад! Мой первый ребенок… Так печально, что он умер таким маленьким. Но потом родился Маркус, и мне стало полегче. Потом родилась Мариана. Потом Филип…
– Хелена тебе пишет?
– Да, каждый месяц. Она много работает для Красного Креста, и я уверена, что она им очень полезна. Милая Хелена. Я ее очень люблю. Надеюсь, увижу ее еще раз когда-нибудь, хотя вряд ли. Чувствую себя очень старой и усталой, да и не может же человек жить вечно.
– Ну хватит об этом, мама! Когда война закончится и я окончательно вернусь домой, я хочу увидеть тебя живой и здоровой, поняла? Я мечтаю, чтобы ты присутствовала на крестинах моего сына, когда бы это ни случилось. Тебе еще рано умирать! Я этого не потерплю.
Она засмеялась. Я расслабился и улыбнулся. Вскоре она сказала:
– Кстати, о внуках…
– Да, я хотел спросить тебя о Джонасе. Может быть, мне следует с ним повидаться, прежде чем я уеду?
– Нет-нет, у тебя и так мало времени. Проведи его с Изабеллой. Я справлюсь с Джонасом, а если станет совсем трудно, позвоню Уильяму и попрошу помощи.
– Лиззи говорила, что он тебе угрожает…
– Нет, ему только нужны деньги, и он пытается обосновать свои требования, говоря, что имеет на эти деньги права. Угрозы его глупы: он говорит, что пойдет в полицию и скажет, что ты организовал аборт его матери и что тебя надо преследовать по закону как виновного в ее смерти. Полиция, конечно же, ему не поверит, но это будет неприятно, и…
– Но боже мой, мама, это же шантаж!
– Нет, дорогой, но я даю ему деньги потому, что мне его жаль, а не потому, что боюсь его глупых угроз.
– Но он подумает…
– Мне все равно, что он подумает. Он просто глупый мальчишка, который еще не дорос до того, чтобы понять, что так поступать нельзя.
– Это опасный молодой негодяй! Послушай, мама, когда он придет в следующий раз, я хочу, чтобы ты послала за Уильямом, как только его увидишь, поняла? Я не желаю, чтобы все это продолжалось.
– Ну…
– Пожалуйста, мама! Я настаиваю.
– Хорошо, дорогой. Но…
– Обещаешь?
– Да, хорошо. Если хочешь.
Я убедился в том, что она действительно сделает так, как я ей велел, и, все еще злясь на то, что она дает деньги в ответ на дикие угрозы Джонаса, с неохотой ушел и вернулся в Пенмаррик, чтобы провести с Изабеллой последние драгоценные часы своей свободы.
Телефон зазвонил в восемь. У нас уже не было дворецкого, потому что Медлин ушел на пенсию нянчить свой ревматизм, а в начале войны я в целях экономии уволил лакея, но у нас была расторопная главная горничная, которая и ответила на звонок.
– Ваша мать хочет с вами поговорить, сэр, – сказала она, просунув голову в дверь гостиной.
Я поблагодарил ее и прошел в холл. Помню, я подумал, что было бы гораздо удобнее, пусть и не так аристократично, иметь телефон в гостиной. Может быть, после войны…
Я взял трубку.
– Мама?
– Джан-Ив, я держу данное тебе слово. Джонас идет. Он уже почти у входной двери. Ты сам приедешь или позвонишь Уильяму?
– Я сам приеду, – без колебаний ответил я. – Возьму машину. К счастью, у Изабеллы есть немного бензина на крайний случай, поэтому я доберусь быстро. И проучу этого бандита раз и навсегда.
Я повесил трубку и быстро прошел по холлу в гостиную. Когда я вошел, Изабелла встревоженно на меня посмотрела.
– Что было нужно твоей матери?
– Джонас опять не дает ей покоя. Послушай, дорогая, я хочу уладить все эти дела с Джонасом до отъезда. Я должен идти, прости. У меня нет выбора.
– Джан!
– Я быстро.
– Но…
– Мне очень жаль, дорогая, но выбора нет. Мне надо идти. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее, и попытался не обращать внимания на злость в ее глазах. – Жди меня в спальне, – сказал я. – Я пройду прямо наверх, когда вернусь. – И, оставив ее в гостиной по-прежнему злой, я выбежал в ту часть конюшни, которая была переделана под гараж.
Ехал я быстро. Я несся по главной дороге через Сент-Джаст. Вскоре я устремился по пересеченной местности пустоши, а когда перебрался через перевал, ведущий в приход Зиллан, солнце исчезло в темнеющем море, а на странный пейзаж вокруг опустились сумерки. Я свернул и помчался по проселочной дороге, ведущей на ферму.
На секунду я подумал, что он уже уехал, но неожиданно увидел его велосипед, прислоненный к стене маслодельни, и понял, что он все еще там. Я остановил машину во дворе, вышел и быстро прошел на кухню.
Он сидел там, где до него, должно быть, сиживал его отец, развалившись на стуле и закинув ноги на край стола. Я едва узнал его, потому что не видел три года, а между тринадцатью и шестнадцатью годами подростки сильно меняются. Детская плотность телосложения исчезла; он по-прежнему был крепок, но это была крепость худого, жилистого тела. Выражение лица было по-прежнему агрессивное, а губы надуты. Волосы, светлые в детстве, стали грубого каштанового цвета. Он небрежно зачесывал их назад, не разделяя на пробор. Выглядел он тем, кем и был: хулиганом из рабочего класса с неясным будущим; и хотя я искал в его лице пусть самого легкого сходства с Ребеккой, это было тщетно.
– Так это ты, – сказал он, не поднимаясь со стула. – А я-то думал, соизволишь ли ты повидаться со мной, пока находишься дома. Наверное, не соизволил бы, если бы не старушка.
В его выговоре корнуолльский акцент смешивался с лондонским просторечием кокни, и все это усугублял жаргон муниципальной школы. Ужасное произношение.
– Мама, пожалуйста, оставь нас, – непринужденно сказал я, и она вышла, не говоря ни слова.
– Ну что ж, негодяй, – сказал я, неимоверным усилием воли подавляя гнев. – Проблемы с тобой начались, как только ты родился, поэтому я не удивлен, что во время моего отсутствия они только возросли. Мне казалось, что даже ты не опустишься до того, чтобы изводить свою собственную бабушку, но, как видно, я ошибался.
– Это она меня изводит! – Он встал. Он был выше меня дюйма на два. Голубые глаза сверкали гневом. – Вы оба меня изводите! Я должен был жить в Пенмаррике и иметь столько денег, сколько захочу, я должен был ходить в дорогую школу, а в результате все, что у меня есть, – это комната и содержание на грязной старой ферме дяди Джареда вместе с тремя синими чулками! И никаких денег, кроме тех, что я могу украсть, и образование в местной школе! Ты украл у меня мое наследство, ты и твоя… старуха-мать! Вы обработали дядю Филипа и заставили его изменить завещание…
– Посмотри фактам в лицо, дорогой мой, – медленно произнес я, решившись не унижать себя гневом и какой-нибудь глупой выходкой. Он был уже слишком взрослым для обычной порки, а если бы дело дошло до драки, то он сумел бы постоять за себя, а я мог и оскандалиться. – Посмотри фактам в лицо. Ни я, ни моя мать не имеем никакого отношения к тому, что Филип изменил завещание.
– Имеете! – заорал он. – Мне Саймон Питер говорил…
– Саймон Питер ненавидит и меня, и мою мать. Вряд ли можно ожидать от него объективности.
– Но это правда!
– Это неправда, – произнес я, подчеркивая каждый слог. – Правда состоит в том, что твоя мать привела Филипа в такое отчаяние, что у него кончилось терпение и он отказался от мысли сделать тебя своим наследником. Если бы не твоя мать…
– Не смей говорить мне о моей матери! – Он дрожал с ног до головы. – Я знаю, что ты с ней сделал!
– А раз уж мы заговорили о правде, то позволь мне сказать, что кое-кто, а именно Саймон Питер, наговорил тебе и Деборе кучу лжи. Я не имею никакого отношения к смерти твоей матери, абсолютно никакого.
– Ты убил ее!
– Ерунда!
– Ты просто убийца! Я знаю, как она умерла! Я уже взрослый! У нее должен был быть ребенок – от тебя! – и ты заставил ее пойти к какому-то мяснику, чтобы от него избавиться!
– Я не делал ничего подобного. Я пытался убедить ее поехать к гинекологу в Лондоне. Да и ребенок это был не мой.
– Врешь! – орал Джонас. – Врешь! Любой в приходе Морва знал, что ты спал с ней, когда бы ни приходил в наш дом! Все знали, как она тебя любила и как плохо ты к ней относился! Она никого, кроме тебя, не любила! Мама была хорошая, красивая и не стала бы спать с любым, кто…
Во мне что-то оборвалось. Горячий, опасный гнев ударил мне в голову.
– Дорогой Джонас, – сказал я, – ты явно идеализируешь образ своей матери. На самом деле она не была и наполовину так добродетельна, как тебе хочется думать. Не говоря уже о том, что она бегала за мной, так же как и я за ней, – однажды она даже подцепила меня на углу улицы, чтобы поразвлечься после обеда! – и она не просто так интересовалась последним постояльцем, который провел Рождество на ферме Деверол перед тем, как она умерла. Тебе уже пора понять, что твоя мать…
Его движение было таким быстрым, что застало меня врасплох. Я увидел приближающийся кулак, но, хотя и попытался увернуться, он все равно попал мне в челюсть, и я отлетел к стене. Комната закачалась. Я захрипел, попытался восстановить дыхание, но, когда увидел, что он опять идет на меня, рефлексы сразу ожили.
Он опять попытался меня ударить, но на этот раз я был наготове. Я увернулся от его кулака и нанес ему точный апперкот в челюсть, от которого он сильно закачался и упал. Голова его ударилась о деревянную ножку стола; он с грохотом упал на пол и затих.