Папа редко приезжал к нам, по крайней мере – когда я был совсем маленьким, поэтому каждый раз, когда он появлялся, это был большой праздник. Мама немедленно прекращала всякую общественную жизнь, забрасывала даже благотворительность; викарию очень не нравилось, когда она отказывалась в последнюю минуту, но ему просто приходилось терпеть. Когда приезжал папа, все откладывалось в сторону. Дом чистили сверху донизу, чулан заполнялся самой вкусной едой, какую можно было купить в магазинах. Мама переезжала из комнаты, где она обычно спала, когда была одна, в главную спальню с двойной кроватью, толстым ковром и акварелями на стенах. Вазы наполнялись цветами, серебро чистилось, Уильяма и меня одевали в лучшую одежду, а мама доставала из пыльных чехлов в шкафу свои лучшие наряды.
Мне становилось плохо от перевозбуждения. Каждый раз, услышав цокот копыт на улице, я мчался к окну, выходившему на улицу, и вставал на цыпочки, чтобы увидеть, не остановился ли экипаж. Уильям, спокойствие которого меня злило, притворялся, что читает утреннюю газету, и время от времени кусал ногти. Мама бродила из комнаты в комнату, глаза ее блестели, на щеках горели пятна, руки сжимались, словно она не могла выдержать более ни секунды ожидания.
Наконец, после того как проходила, казалось, вечность, к воротам подъезжал двухколесный экипаж, и папа, сам неся багаж, шел по садовой дорожке к передней двери.
Мама говорила, что папа очень похож на иностранца. Он не был похож на англичанина.
– Что не удивительно, – говорил папа, – потому что я родился и вырос в Корнуолле.
Он был смуглым, волосы его были черны как вороново крыло, кожа была очень бледной, а темные глаза притягивали к себе. Мы не сводили с него глаз, когда он говорил, хотя сложно было сказать, происходило ли это оттого, что мы, не стыдясь, его идолизировали, то ли оттого, что он обладал какими-то гипнотическими качествами. Он был всего на дюйм или два выше мамы и несколько плотноват. «Хорошо сложен, – говорила мама. – Какая у него прекрасная фигура!» Она, конечно, никогда не забывала ни о ком из нас во время его визитов, но папа, без сомнения, был главным. Нашей обязанностью было не приставать к нему, а просто помогать ей сделать его пребывание у нас настолько прекрасным, насколько возможно.
Я говорил с ним об истории. Папа был историком, «замечательный ученый», по словам мамы, и был так занят исследованиями в Оксфорде и у себя в усадьбе в Корнуолле, что у него не было времени оставаться у нас долго.
«Он так занят, что мы должны считать за счастье, что мы вообще его видим». Она часто говорила это, когда он уезжал. Цветы в вазах увядали, и она тоже немного сникала, становилась тише, время от времени вздыхала, убирала красивые наряды и опять доставала поношенные платья, которые обычно надевала. Прислуга возвращалась; жизнь продолжалась; все шло по-старому.
Она ему, конечно же, писала. Мне было пять, когда я научился читать имя на конверте и понял, что у папы фамилия не такая, как у нас. Я спросил Уильяма:
– Почему фамилия папы не Парриш?
– Потому что у него другая фамилия, – спокойно ответил он.
– Тогда почему наша фамилия не Касталлак?
– Потому что у нас другая фамилия.
– Почему?
– Ах, Адриан, ну почему ты только и делаешь, что спрашиваешь: почему это, почему то? Ты самый противный приставала, какого я знаю. Наша фамилия не Касталлак, потому что мама так хотела. Она мне давно рассказала. Она обещала своему папе, что всегда будет носить это имя, Парриш, и что ее детей тоже будут звать Парриш. У него не было сыновей, и его последним желанием было, чтобы имя Парриш не исчезло.
– Понимаю, – сказал я, удовлетворенный, вспомнив бесконечные сказки, где тоже бывали последние желания, и представив себе дедушку Парриша на королевском смертном ложе и его красивую дочь, с разбитым сердцем стоящую на коленях у его одра. В сказке она была прекрасной принцессой, а после смерти короля злая мачеха заперла ее в башне, где она и оставалась до тех пор, пока прекрасный принц не освободил ее.
Трудно сказать, что мне нравилось больше: сказки, легенды или исторические мифы.
– Когда я вырасту, – сказал я однажды папе, – я отправлюсь в Крестовый поход, как Ричард Львиное Сердце, буду носить на груди белый крест и спасать дам, попавших в беду…
– Это был святой Георгий, – важно сказал Уильям, – и кроме того, сейчас уже не бывает Крестовых походов.
– А я его организую, – твердо сказал я. – Я пойду в мир и буду драться со злом.
– Драки – вот зло, – сказал папа.
Но он улыбался мне и держал мою руку, и вдруг я почувствовал такое счастье просто оттого, что иду с ним за руку по улице, и мне было не важно, что я не понимал его слов. Мое сердце почти разрывалось от любви к нему, потому что он был такой хороший, мудрый и добрый.
– А почему папа не живет с нами всегда? – с тоской спросил я у мамы. – Почему он не бросит дела и не приедет жить к нам в Сент-Джонс-Вуд?
– Он живет с нами, когда может, – разумно отвечала мама, – но у него много забот в его поместье в Корнуолле и, конечно же, работа в Оксфорде. Нельзя требовать от него, чтобы он приезжал чаще.
– Боже всемилостивый, – молился я, когда викарий добирался до самой скучной части службы, а я смотрел, как солнце льется сквозь решетчатые окна церкви, – пожалуйста, сделай так, чтобы папа приезжал к нам почаще. Пожалуйста, сделай так, чтобы он стал жить с нами. Я всегда буду хорошим. Аминь.
Я не понимал, почему мне может быть отказано в такой естественной и разумной просьбе, и нисколько не был удивлен, когда она быстро исполнилась. Папа решил проводить большую часть времени в Оксфордшире, чтобы производить исторические исследования и писать недалеко от библиотеки, и купил старый особняк в деревне Алленгейт в десяти милях от Оксфорда, и мы все уехали из Сент-Джонс-Вуда, чтобы жить там с ним. Ему все еще приходилось уезжать в свое отдаленное поместье в Корнуолле, которое в прошлом отнимало у него столько времени, на Рождество и на Пасху, но он обещал жить с нами весь год, кроме этих двух праздников и еще одной-двух недель летом.
Поначалу такая перспектива казалась слишком замечательной, чтобы она могла осуществиться. В течение нескольких часов я нервничал, думая, что неизвестный особняк в Алленгейте может оказаться ужасным местом, но мне не следовало волноваться. Особняк был самым прекрасным домом, какой мне приходилось видеть, и показался таким огромным после нашего домика в Сент-Джонс-Вуде, что мы едва поверили своим глазам, когда увидели его. Там были многие акры земли, лужайки, клумбы, огород, сад и даже заброшенный розарий. Позади лужаек среди высоких берез бурлил ручей, который с помощью дамбы образовывал небольшой пруд. Неподалеку от дома находились конюшни, а рядом с конюшнями была еще одна постройка, где стояли коляска и карета. Нам пришлось привыкнуть к присутствию конюхов, садовников, дворецкого, горничных, судомойки и повара.
– Папа, должно быть, очень богат, – удивленный, сказал Уильям маме. – Как он может позволить себе все это?
– Милый, папа – джентльмен с изрядными средствами и привык так жить. Таким джентльменам не приходиться думать о деньгах. А теперь нам придется приспособиться к его стилю жизни как можно более безболезненно, потому что он так легко приспосабливался к нашему в Сент-Джонс-Вуде.
Уильям медленно произнес:
– Значит, папа намного знатнее нас.
– Да, дорогой, намного. Как ты знаешь, мой папа был всего лишь сельским врачом, и у нас с ним был очень скромный дом в Девоне, а из слуг были только садовник и кухарка. А твой папа привык к большим домам, великолепной обстановке и к неисчислимому количеству слуг. Он аристократ, хотя у него нет титула, а я всего лишь из среднего класса. Но это не имеет значения. Тебе нисколько не следует стыдиться того, что до сих пор тебя воспитывали в традициях среднего класса. В этом нет ничего постыдного. Средний класс – это опора Англии, и папа гордится тем, что я из среднего класса. Ведь не всем же рождаться в богатых семьях! Самое главное не в том, чтобы вы были аристократами, а в том, чтобы вы стали джентльменами. Джентльмен может отправиться куда угодно и быть принят в любом обществе.
Мы быстро привыкли к Алленгейту, и вскоре я понял, что он нравится мне больше, чем Сент-Джонс-Вуд. Единственное, что мне не нравилось в Алленгейте, так это притворяшки. Нам никогда не приходилось играть в эту игру в Сент-Джонс-Вуде, потому что мама никогда не приглашала гостей, когда у нас бывал папа, но в Алленгейте ей пришлось помогать ему давать ужины для друзей, и, когда друзья приходили и нас им представляли, нам приходилось притворяться, что мы не папины сыновья, что он наш опекун, а что наш настоящий папа умер много лет назад.
Я до сих пор помню, как папа говорил нам, что нам придется играть в притворяшки. Это было вечером перед переездом в Алленгейт, мы были с ним одни, потому что мама была на кухне.
– Понимаете, – сказал он странным голосом, – если люди узнают, что вы мои сыновья, но не носите мою фамилию, они плохо подумают о маме. Поэтому, чтобы защитить маму…
– Но почему люди плохо о ней подумают? – спросил я, запутавшись.
– Ты слишком мал, чтобы понять, – важно сказал Уильям и добавил, обращаясь к папе: – Я понимаю, почему мы должны притворяться ради мамы, но почему мы не можем просто сменить фамилию Парриш на Касталлак? Разве это не будет гораздо проще?
– Боюсь, – сказал папа, – что это невозможно, Уильям. Понимаешь…
– Конечно невозможно! – Я был скандализован. – Помнишь обещание, которое мама дала дедушке Парришу, Уильям? – Я снова повернулся к папе. – Папа, и все же я не понимаю, почему люди станут плохо говорить о маме.
Папа попытался что-то сказать, но вместо этого отхлебнул бренди. Его сигара потухла. Когда он клал изжеванный окурок в пепельницу, я с удивлением увидел, что его пальцы дрожат.
– Адриан, ты еще такой ребенок! – в отчаянии сказал Уильям. – Я знаю, что с этим ничего не поделаешь, но это так. Люди могут подумать, что папа и мама не были женаты, если неправильно поймут ситуацию, это будет ужасно для мамы, поэтому…