– Но ты же и есть ублюдок, глупый! Это правда!
– Неправда, – упрямо сказал я, цепляясь за свой порядок, свою аккуратную классификацию и безупречную систему подмен, – и никто не может обзывать меня ругательными словами.
– Тогда ты просто напрашиваешься на неприятности, – заметил Уильям. – Просто умоляешь, чтобы они случились.
Но я ему не поверил.
После этого мы стали все чаще и чаще слышать о Касталлаках. С ужасом узнали, что мальчик, которого мы видели в Брайтоне, не был единственным ребенком; у него были два брата и три сестры, а самым ужасным было то, что папа хотел привезти их всех жить с нами в Алленгейт.
– Как мило со стороны папы подумать, что нам хочется поиграть с другими детьми, – сказал я, когда мама сообщила нам об этих планах, – но, пожалуйста, скажи, чтобы он не волновался. Алленгейт хорош и так, просто для тебя, папы, меня и Уильяма. Нам больше никто не нужен, спасибо.
– Конечно нет! – подтвердил Уильям. – И мне кажется, он не должен был этого предлагать.
– Вам должно быть стыдно! – твердо сказала мама. – Подумайте о том, как вам повезло! У вас есть красивый дом, есть все, что вам нужно, и любящие родители. Вам следует подумать о тех, кому не так повезло. Эти дети росли в ужасном, одиноком доме, с родителями, которые были настолько несчастны, что им было не до детей, а теперь, когда их мама подает в суд, чтобы жить отдельно от папы, детям кажется, что жизнь к ним еще более несправедлива, чем раньше. Вы должны хотеть, чтобы они приехали в Алленгейт, хотя бы для того, чтобы показать им, что такое настоящий счастливый дом.
Я от стыда повесил голову, но Уильям заявил резко:
– Я знаю, папа сказал, что не может развестись с их матерью, но почему она не может с ним развестись? Если она подает в суд, чтобы жить отдельно от него, почему она не может подать в суд на развод? Какая разница между жизнью отдельно и разводом?
– Развод – это очень смелый шаг, – сказала мама, – и миссис Касталлак, видимо, не может на него решиться по религиозным, моральным или общественным причинам. Жить раздельно – это значит, что она останется папиной женой, но только на бумаге. Ему нельзя будет относиться к ней как к жене, и он не будет ездить к ней, как раньше.
– Это похоже на развод, – заметил я, озадаченный.
– Это немного похоже. Но при раздельной жизни брак все еще существует, а при разводе брак перестает существовать, и обе стороны опять могут вступить в брак.
– Ей надо с ним развестись! – сердито сказал Уильям. – Какой смысл в раздельной жизни? Это несправедливо!
– Я знаю, что ее решение – правильное или неправильное – очень неприятно для нас всех, – согласилась мама без колебаний, – но мы должны помнить, что для папы это еще хуже, потому что ему неприятно, когда мы несчастливы. Поэтому мы не должны жаловаться. И еще у папы сейчас много других забот, поэтому мы не должны добавлять ему неприятностей. Например, я знаю, что он очень беспокоится о тех шестерых детях. Он и миссис Касталлак не могут прийти к соглашению, где им теперь жить, поэтому ему приходится часто ездить в Лондон с тех пор, как вы приехали домой на каникулы. Ему надо было проконсультироваться с судьей, потому что только судья может решить это дело.
– А судья решит в пользу папы?
– Мы еще не знаем, что он решит. Но я думаю, что вам нужно знать, что дети могут приехать сюда. Миссис Касталлак ведет себя не очень разумно, и судья может решить, что ей нельзя оставить даже девочек. Но что бы ни случилось с девочками, папа почти наверняка получит опекунство над мальчиками, поэтому…
– Надо всеми мальчиками? – спросил я. – Даже над тем, что был в Брайтоне?
– Филипом? Да, конечно. Он лишь ненамного старше тебя, поэтому я уверена, что вы с ним скоро подружитесь.
Я замолчал. Даже тогда я уже знал, что мы с Филипом никогда не станем друзьями.
В конце рождественских каникул Уильям заболел, и мне не разрешили ехать в школу, пока карантин не закончился. У него была дифтерия. Мама неотлучно была при нем, а папа, который от усталости тоже выглядел нездоровым, мотался между комнатой больного в Алленгейте и судами в Лондоне. Наконец мне разрешили вернуться в школу, а Уильям, которому к тому времени стало немного лучше, остался медленно выздоравливать дома. В марте мама повезла его на две недели в Швейцарию, чтобы он окончательно поправился. Я завидовал ему, потому что он развлекался в Альпах, в то время как мне приходилось упорно учиться.
Когда я приехал домой на весенние каникулы, папа встречал меня на вокзале, а рядом с ним на платформе стоял худой, бледный Уильям, который недавно вернулся из Швейцарии.
– Уильям! – радостно кинулся к нему я. – Ты хорошо провел время? Спасибо за открытку! У тебя по-прежнему осложнение на сердце?
– У меня высокое давление, – важно сказал Уильям, – но в остальном я здоров, спасибо.
Папа обнял меня и погладил по голове:
– Ты хорошо доехал?
Я кивнул и осмотрел платформу.
– А где мама?
– Она ждет тебя дома, – сказал папа, – с детьми.
Я остановился как вкопанный. На секунду я встретился взглядом с глазами Уильяма, темными и внимательными. Он на момент состроил гримасу.
– Со всеми детьми, – сказал папа, подумав. – Я привез девочек и Хью неделю назад, а Маркус и Филип приехали из школы в Суррее позавчера. А теперь давай найдем твой багаж и поедем домой.
Как только мы остались одни, я прошипел Уильяму:
– Почему ты не написал мне об этом? Ты ни словом не обмолвился об этом в своих письмах!
– Меня мама просила, потому что не хотела, чтобы ты волновался так далеко от дома. А когда я болел, то все равно писать не мог…
– Какие они?
– Ну, Маркус вполне приличный парень, Хью довольно безобиден, девчонки – просто девчонки, а Филип – это просто кошмар. Самый противный тип, какого я знаю.
У меня волосы встали дыбом.
– Я так и знал, – сказал я. – Я так и знал. Я к нему даже не подойду.
– Придется. Ты будешь жить с ним в одной комнате.
– Что?!
– Спален на всех не хватает. Я живу в одной комнате с Маркусом, и папа сказал, что поскольку вы с Филипом одного возраста…
Я пошел от него прочь. Я прошагал по платформе, подошел к папе и объявил твердо, как только мог:
– Папа, я не хочу жить в одной комнате ни с кем, кроме Уильяма. Не можешь ли ты устроить так, чтобы…
– В карету, Адриан, – коротко сказал папа. – Семейные дела на платформе не обсуждают.
В карете я опять попробовал гнуть свое.
– Папа, я не против жить в одной комнате с Уильямом, но я не хочу жить с…
– Ты сделаешь так, как тебе велят, – сказал он резким, твердым голосом, каким никогда прежде со мной не разговаривал, – и точка!
Я замолчал. Я смотрел на него, мои щеки горели, и я подумал в отчаянии: мы ему больше не нужны. Ему нужны другие дети. И когда карета покатила к Алленгейту, слезы неожиданно защипали мне глаза.
Нас вышла встречать мама, она обняла меня так же тепло, как и всегда. Она выглядела совсем как раньше и была так спокойна, что я обнимал ее немного дольше, чем раньше. Когда я наконец ее отпустил и повернулся к открытой двери, я увидел две пары голубых глаз, с любопытством меня разглядывающих.
– Дорогой Адриан, – сказала мама, – познакомься: это Хью, а это Жанна. Хью семь лет, а Жанне пять.
Я холодно на них посмотрел. Маленькая девочка повернулась и в смущении убежала в холл, а мальчик улыбнулся мне. У него была очень приятная улыбка, открытая и искренняя. Золотистые волосы и голубые глаза придавали ему очень невинный вид.
– Ну же, Адриан, – сказал папа. – Где же твои манеры?
Щеки мои опять запылали.
– Привет, – сказал я мальчику.
– Здравствуй, – вежливо ответил Хью и протянул руку.
Помедлив, я пожал ее и отвернулся.
– Как поживаешь, дорогая мама? – четко произнес я. – Спасибо за чудесные открытки из Швейцарии.
– Они тебе понравились? Там так красиво, в следующий раз тебе тоже надо будет поехать и увидеть все своими глазами. – Она взяла меня за руку и крепко ее сжала. – Пойдем, ты познакомишься с Маркусом и Марианой.
Маркус уже стоял в холле. Он был высокий, крепко сбитый, у него была ободряющая, дружелюбная улыбка.
– Привет, Адриан, – сказал он и тоже протянул мне руку. – Уильям много о тебе рассказывал. Так приятно наконец тебя увидеть.
Его глаза, светло-голубые, как и у Хью, были чисты, искренни и спокойны. Но почему-то я не мог им доверять. На секунду я представил себе, что меня забрали от мамы и из Алленгейта и отправили жить среди чужих; мне пришло в голову, что я не испытывал бы никаких дружеских чувств к новым людям. Я подумал: они притворяются. Они ненавидят нас так же, как мы ненавидим их. На самом деле они не хотят с нами дружить.
Мы пошли в гостиную. На подоконнике в классической позе сидела самая красивая девочка, какую я когда-либо видел. У нее были темные, красиво уложенные волосы, розово-белая кожа и все те же светло-голубые глаза.
Я подумал: как странно, что у них у всех эти ужасные глаза, и неожиданно вспомнил Брайтон, женщину в платье кричащих цветов, ее ледяной взгляд.
– Привет, – сказала Мариана, расправляя складки своего изящного белого платья, и осмотрела меня с головы до ног, взмахнув длинными темными ресницами.
Я переминался с ноги на ногу, потрясенный ее женственностью, и обрадовался, когда Хью весело спросил:
– А ты видел на дороге автомобили, Уильям?
– Только один.
– Как здорово! Мариана, надо было поехать с ними на станцию, как папа предлагал, и мы бы тогда тоже увидели автомобиль!
– Мне не нравятся автомобили, – сообщила Мариана.
Мама сказала:
– Жанна! Не стесняйся, дорогая, пойди поздоровайся с Адрианом!
Но малышка, стоявшая за диваном, только спрятала лицо в мамины юбки и не посмотрела на меня.
– Позвони к чаю, пожалуйста, Роза, – попросил папа, входя в комнату. – Маркус, а где Филип?