– Нет, спасибо, – коротко отвечал я. – Мне это неинтересно.
Я все еще был расстроен разговором с отцом, но в тот вечер уже раскаялся за свое некрасивое поведение в отношении Хью и решил найти его, чтобы сказать, что передумал. К тому времени приглашать девушек было уже поздно, и мне не пришлось бы смущаться, став свидетелем преждевременного интереса Хью к анатомическим подробностям Ханны.
Но в тот вечер мне суждено было смутиться. Безуспешно поискав Хью в доме и даже спустившись к пещере на случай, если он решил устроить вечеринку без меня, я пришел к выводу, что он, должно быть, решил рано лечь спать, и тихонько подошел к его комнате.
– Хью? – позвал я, постучав. – Это Адриан, можно войти?
Послышался легкий скрип матраса и шум, словно перевернули стакан. Не услышав отказа, я повернул ручку и вошел.
Он был в постели с Ханной. Я чуть не застал их во время свершения прелюбодеяния.
Когда я одевался следующим утром, Хью прокрался в мою комнату и тихонько прикрыл за собой дверь.
– Прости меня за вчерашнее, – мягко сказал он, явно беспокоясь, что обидел меня. – Понимаешь… – И он стал рассказывать бесконечную историю о крепости домашнего вина, о том, что он совершенно случайно встретил Ханну и… – Я вовсе не хотел чего-либо затевать, – говорил он, – но прежде чем сообразил, что происходит… ну, ты ведь понимаешь, как это бывает.
Он остановился, ожидая поддержки, а я уставился на него. Глаза его были большими и честными. Обаятельная полуулыбка играла на губах. Казалось, у него и мысли нечестной отродясь не бывало.
– Я тебе не верю, – услышал я свой неожиданно резкий голос. – Вчера это было не в первый раз. Ты развлекаешься с этой глупой горничной уже несколько недель.
Странно, но я был убежден в своей правоте. Воспоминания о его увлечении полуклассическими открытками, похотливые разговоры во время прошлых каникул, его склонность ко лжи – все соединилось у меня в мозгу и стерло последние сомнения.
– Итак, ты знал! – сказал Хью. Он засмеялся, потом расслабился. – Тогда почему же ты не сказал мне сразу? А я столько времени притворялся, потому что боялся тебя шокировать и потерять твою дружбу! Мне хочется, чтобы мы остались друзьями, потому что я знаю, что, как только ты начнешь интересоваться девушками, мы можем здорово повеселиться. – И неожиданно он мне во всем признался: как шантажом заставил Ханну переспать с ним еще на прошлых каникулах, пригрозив рассказать отцу, как она выходила «из кое-чьей спальни» рано утром, – я предположил, что он имеет в виду Маркуса, – и как после первого раза ему больше не пришлось ее шантажировать.
– Она думала, что у меня нет опыта, – усмехнувшись, сказал он. – Как же она удивилась, когда поняла, насколько я посвящен.
– Ты хочешь сказать, что до Ханны…
– Да, я ходил к той проститутке в Пензансе, но, честно говоря, ее никому не порекомендую. Она старая и душилась вульгарными духами. Я потерял охоту к ней ходить.
– Но… – На секунду я лишился дара речи. – Как ты мог? – произнес я наконец. – Самое грязное из всего, что можно представить. И тебе было четырнадцать – четырнадцать! Об этом даже говорить отвратительно!
Выражение его глаз чуть изменилось. Они стали светлее и как будто бесцветнее.
– Мой дорогой Адриан, ты говоришь так, словно существует одиннадцатая заповедь: «Не прелюбодействуй в четырнадцать лет!»
– Я ничего не могу поделать, – сказал я, расстроенный. – Прости, но мне кажется, это так… так низко, так мерзко…
Он вышел из себя. Вздрогнув, я понял, что и не представлял, что Хью может выйти из себя. Улыбка исчезла с его лица, вежливое дружелюбие спало, как маска, а в глазах загорелась дикая, неуправляемая ярость Пенмаров. Тогда-то я и увидел настоящего Хью, увидел, какой характер скрывали мягкие черты его матери, об этом характере молча свидетельствовали портреты Пенмаров в галерее. Это был характер искателя приключений, умного, опасного искателя приключений, не знающего угрызений совести.
– Черт тебя побери! – заорал он. Глаза его сверкали. Лицо было красным от гнева. – Черт тебя побери, несчастный святоша! Не смей меня поучать!
– Я и не поучал. Я просто сказал…
– Ты только что сказал мне, какой ты святоша! Ты ведь ничего не знаешь. Нет, даже и не говори мне, как хорошо ты учишься, – мне все равно, если ты получишь самые высокие баллы на всех экзаменах, – факт остается фактом: ты ни черта не знаешь о важных вещах. Ты ведь не представляешь себе, каково это, когда тебя, самого умного, самого красивого члена большой семьи, никто не замечает, словно тебя и нет! Если никто не ценит меня в семье, так почему бы мне не проводить время с людьми, которые по-настоящему ценят меня за мои реальные качества? Ханна для тебя, может быть, и «глупая горничная», но для любого, кто хоть что-нибудь понимает в жизни, она женщина, расположения которой хотел бы добиться любой мужчина, и если хочешь знать, она сказала, что в постели я намного лучше, чем твой любимый братец Уильям!
– Что… что ты… ты хочешь сказать…
– Я так и думал, что ты не догадаешься! Ты, наверное, чрезвычайно обескуражен, узнав, что твой обожаемый Уильям не так совершенен, как ты думал!
– Еще одна ложь об Уильяме – и я…
– Мне всегда хотелось знать, отчего папа так любит своих внебрачных деток. Конечно, тебе он благоволит больше, чем Уильяму, и все же…
Я был настолько поражен, так запутался, что смог выговорить только:
– У папы нет любимчиков.
– Что?! – Он скептически уставился на меня, а потом засмеялся. – Прости, правильно ли я тебя расслышал? Ты вправду сказал: «У папы нет любимчиков»? Губошлеп, как тебе удается пребывать в таком неведении, если нам стоило провести всего одну ночь в Алленгейте, чтобы понять, кто его драгоценный мальчик!
Но я только и смог выдавить из себя:
– Неправда. Это неправда.
– Это правда, черт тебя побери! Правда! – К этому времени он был так зол, что едва мог говорить. – Во имя всего святого, ты что думаешь, мы не заметили, что папа всегда разговаривает с тобой за обедом, сидит с тобой на террасе, в кабинете обсуждает историю? Ты что думаешь, Маркус никогда не волновался, что папа оставит все деньги по завещанию тебе? Ты что, не понимаешь, что из-за тебя Филип не приезжает в Пенмаррик? Тебе что, никогда не приходило в голову, что они не ладят не только потому, что для папы любовница оказалась важнее жены, но и потому, что ты для него важнее нас! Как, ты думаешь, мы себя чувствовали, когда нас всем скопом отправили в Алленгейт, в дом, где вы с Уильямом были маленькими хозяевами? Это было так, словно мы, а не вы были незаконнорожденными! Мы ненавидели вас! Всегда ненавидели! Мы и сейчас вас ненавидим! Мариана даже не хотела, чтобы вы присутствовали у нее на свадьбе, позоря нас на людях, да у нее выбора не было! Без толку было объяснять папе, что он не может пригласить своего любимого сыночка на свадьбу дочери. Но позволь мне вот что сказать: когда папа умрет, ты отсюда уберешься, и Уильям вместе с тобой. Нам вас, ублюдков, до конца жизни хватит, и мы вас выкинем отсюда при первой же возможности!
Мне удалось вставить:
– Если ты еще хоть раз назовешь меня ублюдком…
– Ублюдок, – повторил Хью и, как уличный мальчишка, сплюнул мне под ноги.
Я его ударил. Мы дрались до крови. Я был выше его, руки у меня были длиннее, но он был мускулист и вынослив. Мы дрались так яростно, что уже стали задыхаться от изнеможения, и остановились, только когда кто-то распахнул дверь и прервал нас.
Это был Уильям.
– Какого черта здесь делается? – удивленно спросил он. – Я услышал вашу возню из другого конца коридора!
Хью развернулся, ярость его ничуть не уменьшилась.
– Пошел ты… – грязно выругался он. – Пошли вы оба… ублюдки!
Глаза Уильяма расширились, а Хью пролетел мимо и хлопнул у него перед носом дверью, закрывая ее за собой.
Я медленно опустился на кровать.
– Черт подери! – воскликнул опешивший Уильям. – Что происходит? Никогда не видел Хью таким злым! Что ты ему сказал? Что случилось? Объясни!
Но когда я смог наконец говорить, я произнес лишь:
– Я не поеду на свадьбу.
Мы с Уильямом проговорили два часа, но я не передумал.
– Я не поеду, – твердил я. – Мы там не нужны. Они все нас ненавидят, даже Мариана.
– Ерунда! – сказал Уильям. Он уже начинал злиться. – Хью врет, как всегда, и ты это знаешь. Он вышел из себя и напридумывал всяких глупостей. Это неправда.
– Мне все равно, что ты скажешь, – я не поеду!
– Папа разозлится!
– И пусть, – безразлично сказал я. – Но я в Лондон не поеду.
– Но на меня-то ты за что злишься? – с печальным изумлением спросил Уильям. – Ведь не я же затеял эту заваруху!
Но конечно, я был зол и на него тоже. Я уже давно подозревал, что «кружка пива в дружеской компании» была не единственной целью его вечерних вылазок с Маркусом в ближайшие кабачки, но мне очень хотелось, чтобы это все-таки было именно так, и теперь, получив доказательства его вины, я чувствовал себя так, как будто меня предали. Я словно разделил его слабости, и чувствовал себя виноватым и униженным, и ненавидел его за то, что он упал в моих глазах.
– Послушай, старина, – разумно рассуждал он, – тебе необязательно надолго оставаться в Лондоне. Если ты приедешь на свадьбу и сразу после церемонии уедешь…
– Отстань от меня, – сердито отозвался я. – Незачем сотрясать воздух, потому что я не еду на свадьбу, и ни ты, ни кто-либо другой не заставит меня передумать.
Я сдержал слово. Все уехали в Лондон, а я остался в Пенмаррике. Я даже не ходил в церковь в Зиллане, опасаясь, что мистер Барнуэлл будет разочарован моим поведением, поэтому посещал службы в Сент-Джасте и проводил большую часть времени у себя в комнате или гуляя по пустоши. Тогда-то, предоставленный самому себе, я и начал писать. Поначалу я принялся было за проект, который предложил мне как-то раз папа, и стал писать автобиографию, но, конечно, был еще слишком молод, чтобы взглянуть на свою юность беспристрастно, поэтому убрал рукопись в ящик стола, где она и пролежала двадцать лет. Потом я попробовал писать стихи. Это мне понравилось больше. Долгие часы я сидел перед окном, смотрел на море и пытался уложить свои взволнованные мысли в безупречную словесную форму.