– Папа сказал, что примирения не будет никогда, – объяснил я ему. – Он сказал, что об этом не может быть и речи.
– Правда? Слава богу! Чем больше я наблюдал за ними обоими, тем больше приходил к выводу, что она вернется в Пенмаррик. Ты знаешь, надо отдать ей должное: никто на приеме и не догадался бы, что она когда-то была женой фермера. Я готов был ею восхищаться, если бы так не волновался из-за возможного примирения.
Элис оказалась единственной, кому не очень понравилась свадьба.
– Я не очень хорошо себя чувствую на больших приемах, – призналась она мне. – Я всегда стесняюсь, и мне хочется спрятаться за ближайшей шторой.
– Неправда, Элис! – Я не мог в это поверить.
– Правда! Спроси мистера Касталлака! Он нашел меня, когда я дрожала за кадкой с пальмой, и специально подошел, чтобы поговорить со мной. Он такой добрый! Он мне очень нравится.
Папе явно понравилась Элис, потому что после свадьбы он попросил ее навсегда остаться в Пенмаррике в качестве экономки и даже, как сказал мне Уильям, повысил ей жалованье. Это было справедливо, потому что она прекрасно справлялась с работой. Правда, она была молода для этой должности, но ее имя, Пенмар, производило сильное впечатление на слуг, особенно на таких, как дворецкий Медлин, который воспринимал ее как «дочь молодого мистера Гарри». Независимо от того, что послужило причиной ее успехов – происхождение или природное умение вести хозяйство, факт остается фактом: папе больше не приходилось заботиться о домашних делах и он мог полностью сосредоточиться на работе.
В ноябре, сразу после возвращения Марианы из свадебного путешествия и краткого письма нам, что «все было восхитительно», папа опубликовал книгу о карьере Стефена Ленгтона и его отношениях с Иоанном Безземельным до и после отлучения от церкви. Это было увлекательное чтение, и во время рождественских каникул папа, Элис и я после ужина вели интереснейшие разговоры у папы в кабинете. Элис любила историю почти так же, как и политику. У ее деда была прекрасная библиотека, и она была удивительно начитанна.
Начался новый триместр, а потом пришла весна, и мы все вернулись домой на каникулы. Маркус, который приехал на несколько недель из Оксфорда, остановился в городском доме на начало светского сезона и вскоре прислал папе телеграмму с просьбой прислать «немного больше денег».
Проницательная Элис сказала Уильяму:
– Маркус в Оксфорде, должно быть, познакомился с богатой компанией кутил.
Но Уильям не стал критиковать Маркуса, а просто счел, что у того много расходов.
– Ерунда, – возразила Элис. – Он безнадежный транжира.
Потом, когда мы остались одни, Уильям сказал мне:
– Элис очень любит командовать. Она считает, что всегда права.
– Но она действительно почти всегда бывает права, – немедленно встал на ее защиту я.
– Даже если и так, ей не нужно настаивать на своей правоте так категорично, – заметил Уильям. – Это неженственно, и мне это не нравится.
Но Элис не слишком волновало его неодобрение, и время от времени они продолжали пикироваться, особенно по вопросам внешней и внутренней политики.
Шел 1913 год. Палата лордов, как я и предвидел, отклонила законопроект о праве женщин на голосование, и вследствие этого суфражистки стали еще более воинственными.
– И я не могу их осуждать, – сказала Элис, – хотя считаю, что использование силы в подобных обстоятельствах оправдать сложно.
– Таким образом они никогда не добьются права голоса, – заявил Уильям. – Если хотите знать мое мнение.
– А я и не спрашивала твоего мнения, – заметила Элис, – ведь только недальновидный человек может судить обо всех женщинах по группке экстремисток.
Палата лордов отклонила и законопроект, разработанный с целью смягчить постоянные проблемы в Ирландии.
– Жаль, что палата лордов выжила в конституционном кризисе одиннадцатого года, – колко прокомментировала Элис. – Теперь-то уж точно в Ирландии начнется гражданская война.
– А ирландцы ничего другого и не заслуживают, – сказал Уильям. – Они все равно постоянно грызутся между собой. Конечно же, они совершенно не готовы к самоуправлению.
– Но не настолько не готовы, как это собрание окаменевших реликтов в Вестминстере, – возразила Элис.
За границей назревала вторая Балканская война, но все были уверены, что сэр Эдуард Грей не допустит участия в ней Британии и сможет контролировать конфликт при помощи своей умелой дипломатии.
– Войны не будет, – говорил Уильям. – Никто из глав европейских государств этого не хочет, это стало совершенно очевидно во время последнего Балканского кризиса.
– Да, но как долго сможет сэр Эдуард Грей придерживаться позиции нейтралитета? – задумчиво произнесла Элис. – Ведь бывают времена, когда нейтралитет просто невозможен.
– Точно! – согласился я. – Мне кажется, что война может быть благородным делом, если ее ведут во имя справедливости и свободы.
– Уж не знаю, насколько она благородна, – сказала Элис, – но бывают времена, когда она может быть необходима, в сущности неизбежна.
– Не бывают, – упрямо сказал Уильям. – Почему нам надо влезать в бесконечную перебранку России с Турцией и вообще во все эти славянские потасовки на другом конце Европы?
– Австрия заинтересована во «всех этих славянских потасовках», – быстро отвечала Элис, – а кто всегда заодно с Австрией, хотела бы я знать?
– Кайзер никогда нас не потревожит, – провозгласил Уильям. – Позволь ему только наряжаться в великолепную форму и устраивать, как мальчику с солдатиками, парады – и он будет абсолютно безопасен. Не создаст никаких проблем.
– Ерунда, – возразила Элис. – Взрослые мужчины, играющие с настоящими солдатиками и ошибочно полагающие, что это игрушки, – угроза для цивилизованного мира.
– Какая же ты мрачная Кассандра, Элис! – заметил Уильям добродушно, но не сумев скрыть нотки раздражения. – Однако думаю, войны все-таки не будет.
– А Черчилль думает, что будет!
– Черчилль – безответственный милитарист!
– Мне кажется, войны не будет, по крайней мере еще какое-то время, – вмешался я, потому что их перепалка становилась слишком уж ожесточенной. – А если она все-таки разразится, я уверен, что это случится только потому, что кто-нибудь нарушит все правила цивилизованного поведения до такой степени, что у нас не останется другого выбора, кроме как вмешаться. В конце концов, ведь это открытый конфликт между добром и злом, когда на карту поставлены принципы, а ведь нужно защищать то, что считаешь правильным. По-моему, нет лучшего повода для конфликта, чем этот.
По крайней мере, в этом они со мной согласились. Я с облегчением вздохнул. Мне не нравилось слушать, как они ссорятся, потому что я всегда чувствовал себя посередине; я обычно принимал сторону Элис, но не хотел поддерживать ее с излишним энтузиазмом, боясь обидеть Уильяма.
Наступило лето. Политические мужи Европы осторожными маневрами завели вторую Балканскую войну в мирное русло, а сэр Эдуард Грей поднялся на новые высоты популярности.
– Я же тебе говорил, – сказал Уильям Элис.
– Я же никогда не говорила, что война будет в этом году, – заметила Элис, но я видел – ей обидно, что Уильям оказался прав, а она не права.
В конце июля приехала погостить Мариана с мужем, но Корнуолл был для них слишком провинциален, поэтому они вскоре уехали. Папа ненадолго отправился в Оксфорд, и, пока его не было, Пенмаррик содрогался от скандалов, учиняемых Джан-Ивом, потому что он не хотел ехать в сентябре в школу. Когда папа вернулся из Оксфорда, я подумал, что он найдет такое непослушание возмутительным, но он терпеливо отнесся к бурным сценам, которые устраивал несносный мальчишка, и успокоил его, пообещав вместе с Уильямом каждые полтриместра навещать его в школе.
Наконец подоспело Рождество. Мне теперь было восемнадцать, я был очень высоким и худым, а кожа становилась чище, и я больше не чувствовал себя таким уж уродливым. Я решил, что жизнь начала налаживаться, а когда наступила весна, принялся с удовольствием думать о том, как осенью поеду в Оксфорд. Когда в июле подошел к концу мой последний триместр в Уинчестере, я с грустью ощутил, что школьные годы наконец закончились, но грустил недолго, потому что вскоре опять очутился в Пенмаррике и вновь обсуждал текущие события с Элис.
А новости того времени были таковы, что могли вогнать меня в депрессию. На Балканах опять возобновились волнения, но никто не принимал их слишком всерьез, потому что по предшествовавшему опыту мы все знали, что тамошние проблемы можно разрешить дипломатическим путем. Настоящие проблемы были внутри страны. Суфражистки поджигали дома, стреляли в поезда и даже бомбили церкви. В Ирландии начиналась гражданская война. И только позднее до всех постепенно начало доходить, что убывающее влияние дипломатии за рубежом может затмить даже серьезный разлад внутри страны. С начала лета и даже после убийства в Сараеве я считал, что мы начали проводить политику нейтралитета, которая убережет нас от конфликта, и что если мы сохраним спокойствие, то кризисы за рубежом, как бывало прежде, утихнут. Потом неожиданно население обнаружило, что Европа разделилась на два вооруженных лагеря, дипломатия становится бессильной и третья Балканская война вовсе не затухает, а, напротив, разгорается в серьезный конфликт.
И все же разговоры о мире продолжались. Я как-то раз читал в «Таймс» отчет о речи Ллойд Джорджа, в которой он заявил, что в 1913 году международная ситуация была намного хуже, как вдруг папа сказал:
– Зайди ко мне в кабинет на минутку. Хочу тебе кое-что показать.
Думая, что он прибавил что-нибудь к своей тогдашней рукописи (статье об интригующей фигуре Уильяма Маршала), я охотно проследовал за ним в кабинет. Мне всегда льстило, когда он обсуждал со мной свою работу, и поэтому я постоянно выказывал интерес к его писаниям.
Но в тот раз я ошибся в причине его приглашения. Когда мы пошли в кабинет, он пошел не к бумагам на столе, а к золотым часам на столике сбоку.