Моя шахта. Сеннен-Гарт. Я годами мечтал о ней в детстве, когда был далеко от Корнуолла и от Корнуолльского Оловянного Берега. Я мечтал о том, как снова открою ее и сделаю самой крупной шахтой в Корнуолле. Я мечтал о том, что сделаю ее лучше, чем Боталлак или могучая шахта Левант, медь и олово которых славились на весь мир. Я мечтал о том дне, когда шахтеры всего мира скажут: «Сеннен-Гарт! Вот это шахта! Чертовски хороша!» – и еще я мечтал о том, чтобы побывать в оловянных шахтах в Скалистых горах или еще где-нибудь в мире и чтобы местные шахтеры смотрели на меня и говорили: «Сеннен-Гарт!» – и имя это стало знаменитым настолько, что мне стали бы предлагать работу на оловянной шахте где угодно и когда угодно, потому что Сеннен-Гарт был моей шахтой, моим делом, делом всей моей жизни и пользовался самой высокой репутацией в шахтерской истории Корнуолла.
Через много лет психиатр спросит меня: «Почему вас так интересует шахтерское дело?» – но объяснить ему это было крайне сложно. Я – корнуоллец, а большинство корнуолльцев рождается либо с шахтерской лампой, либо с рыбачьей сетью в руках, но у меня было пять братьев, и ни один из них не проявлял интереса к шахтам. Как бы то ни было, думаю, я действительно родился шахтером. Некоторые рождаются художниками или музыкантами. Некоторые – юристами или врачами. Я же родился шахтером, а если вы думаете, что шахтерское дело состоит только в том, чтобы молотком откалывать куски породы от скалы, позвольте мне сказать, что первоклассный шахтер получается в итоге долгих лет обучения, когда тяжелым трудом приобретено множество навыков и то чутье, которое значит много больше, чем все навыки и опыт, вместе взятые.
При всем при том причин, чтобы мне стать шахтером, не было. Во-первых, я принадлежал не к тому классу, а во-вторых, шахта, моя шахта закрылась еще до моего рождения. Рядом, конечно же, имелись другие шахты: знаменитый Левант располагалась на скалах у Сент-Джаста, ближайшей к нам деревни, но он отцу не принадлежал, поэтому не было никаких оснований к тому, чтобы я имел хоть какое-нибудь отношение к шахтному делу. Отцу принадлежали две шахты в западной оконечности Корнуолльского Оловянного Берега. Шахту Кинг-Уоллоу, которая перестала работать в середине девятнадцатого века, затопили до самой штольни, но рядом был Сеннен-Гарт, коридоры которого образовывали в скале медовые соты. Там все еще было олово, но добывать его было слишком дорого, поэтому с экономической точки зрения эта шахта была нерентабельна.
Во всяком случае, так сказал отец, когда закрыл ее за два года до моего рождения.
Отец никогда не любил шахту.
А я любил. Шахта звала меня к себе. Она была мертва, но ее призрак звал меня через забытую богом пустошь, и ветер, гулявший в разрушенном моторном отделении, свистел для меня. Сколько я себя помню, Сеннен-Гарт был делом всей моей жизни, и борясь за свое дело, я сражался с отцом. Я сражался с ним до самой его смерти.
Как я обнаружил, психиатры только и делают, что задают вопросы о детстве. Но меня об этом спрашивать было мало толку, потому что, честно признаться, я едва помню свои детские годы. Не то чтобы я вообще ничего не помнил. Просто мои воспоминания обрывочны. То, что помню, я помню очень явственно, но воспоминаний так мало, что их можно пересчитать по пальцам одной руки. У меня нет никакого желания воскрешать эти воспоминания в подробностях, потому что, вопреки общему мнению психиатров, я не верю в то, что детство играет важную роль в дальнейшей жизни человека, поэтому мне хочется рассказать о более важных временах вскоре после начала войны, о тех временах, когда я стал мужчиной, моя жизнь действительно началась и я по-настоящему взялся за свое дело. Поэтому не ждите от меня долгих воспоминаний о днях, когда я был маленьким мальчиком и бегал в коротких штанишках. Есть гораздо более важные вещи.
И все-таки мне кажется, что я должен вкратце обрисовать факты, которые имеют отношение к моей дальнейшей жизни. В конце концов, шахтеры, положив кусок динамита перед скалой, не ожидают немедленного взрыва; надо сверлить дырки, готовить заряд и фитиль, прежде чем пробить дыру в залежи.
Я родился в Корнуолле и до девяти лет жил на Корнуолльском Оловянном Берегу, рядом с шахтами, благодаря которым корнуолльские олово и медь еще с незапамятных времен стали легендой. Это самое главное, что нужно обо мне знать. Ничто другое так не важно, как это, даже то, что, когда мне исполнилось девять, родители разошлись и меня отправили в Оксфордшир, где я и провел последующие девять лет своей жизни вдали от Корнуолльского Оловянного Берега. Отец решил бросить мать ради любовницы и двух их ублюдков-сыновей, а поскольку он был человеком с большим состоянием и занимал высокое положение в обществе, ему не составило труда убедить судью легализовать их расставание и лишить мать опеки над всеми ее детьми. Это было сделано под тем предлогом, что мать не была «достойна» своих детей. Она была бывшей женой фермера, родилась в домике рыбака в Сент-Ивсе, и, хотя, насколько я помню, все считали, что она леди по рождению и воспитанию, всегда находился кто-нибудь, кто не отказывал себе в удовольствии напомнить о ее происхождении. Отец был одним из таких людей. В суде он упирал на то, что ему хочется, чтобы его дети были воспитаны «леди» в «доме джентльмена», и судья, представитель того же сословия, что и отец, естественно, решил, что это жизненно необходимо. Любовницу отца сочли леди, а поместье в Оксфордшире, где он содержал ее в роскоши, объявили домом джентльмена. Классовая принадлежность была важнее всего; на аморальное поведение, коль скоро все происходило скромно и цивилизованно, не обращали внимания; и у моей матери не было шансов выиграть дело.
Нельзя сказать, что я ненавидел любовницу отца Розу Парриш и ее сыновей, моих сводных братьев Уильяма и Адриана, потому что это было не совсем так. Адриана я совершенно точно ненавидел; он был самым драчливым ублюдком изо всех, каких я когда-либо встречал, но самое опасное в нем было то, что он выглядел как херувимчик и, когда хотел произвести впечатление на родителей, устраивал отвратительнейшие сцены благочестия. Я до сих пор помню, как он становился на колени у кровати и набожно декламировал: «Господи, помилуй всех бедных и страждущих», а его мать наблюдала за всем этим с гордостью. Но стоило ей уйти, и все молитвы немедленно забывались, а он при первой же возможности затевал со мною драку. Не представляю себе, откуда у него было такое всепоглощающее желание драться со мной. Ему всего хватало, а у меня были лишь воспоминания о матери и о Корнуолле да решимость уехать из дома в Алленгейте, как только мне исполнится шестнадцать, чтобы больше никогда не возвращаться под одну крышу с отцом. Но Адриан был полон решимости враждовать со мной, поэтому мы оставались врагами все семь лет, что я провел в этом отвратительном доме. Уильяма я терпел; он никогда ко мне не приставал и большую часть времени проводил с моим братом Маркусом. А Роза Парриш…
Она была нам хорошей нянькой. Поначалу я был с ней груб, дулся, капризничал, но как можно долго грубить человеку, который просто подставляет другую щеку? Она была хорошим, достойным, честным человеком, которого отец извалял в грязи. Вот так! Не стоило этого говорить, не так ли? Но это правда, а я презираю людей, которые извращают правду ради собственных целей.
И все же я не хочу останавливаться на неприятных воспоминаниях детства. Оно кончилось, и о нем лучше забыть. Есть еще только один человек, которого я хочу упомянуть в связи со своими ранними годами, и этот человек – моя бабушка.
Поначалу я не слишком любил ее, но она ко мне почему-то привязалась, и я, обнаружив, что она разделяет мою любовь к Корнуоллу и Корнуолльскому Оловянному Берегу, в конце концов смягчился. Это открытие я сделал, когда вместе с матерью проводил уик-энд в Лондоне, – мне было девять; мать в то время не очень хорошо себя чувствовала, поэтому бабушка взяла меня на чай в «Клариджес», а на следующий день пригласила на обед к себе на Чарльз-стрит. Там я обнаружил, что у нее есть несколько книг о Корнуолле, а она так обрадовалась проявленному мной интересу, что дала мне почитать свою любимую «Историю шахты Левант». С сожалением должен признаться, что книгу я ей не вернул, но она не очень по этому поводу расстраивалась, потому что, когда умерла годом или двумя позже, оставила мне все свои книги о Корнуолле и Корнуолльском Оловянном Береге.
Я обрадовался такому наследству и подумал о том, как мне повезло, что в тот уик-энд в Лондоне мы повидались, чего не случилось бы, если бы мы с матерью не встретили бы отца, причем встретили при весьма неприятных обстоятельствах. Это произошло во время выходных в середине триместра; мы с матерью решили съездить в Брайтон, что само по себе было прекрасной мыслью, но путешествие оказалось трагическим, потому что, к несчастью, мы выбрали именно ту гостиницу, где остановились отец, Роза Парриш, Уильям и Адриан. В ресторане произошло столкновение. Уверен, что сцена была весьма драматичной, но я плохо ее помню. Гораздо лучше я помню, как мы потом уезжали из гостиницы, садились на поезд в Лондон, а на следующий день пили с бабушкой чай.
Сразу после этого родители расстались. Брайтон стал началом дороги, которая привела меня к семи годам ссылки в Алленгейте, поэтому нечего удивляться тому, что я никогда туда не возвращался.
Ну что ж, достаточно о семейной истории. Теперь, когда я с этим разобрался, можно приступить к рассказу о начале моей карьеры шахтера и о моих самых первых воспоминаниях, связанных с моей шахтой Сеннен-Гарт, которая стала делом всей моей жизни.
Я помню шахту Левант, великолепный Левант, одну их величайших шахт в Корнуолле и последнюю шахту в Дачи, где медь добывали на коммерческой основе. Левант располагался высоко в скалах на мысе Корнуолл, и когда я был ребенком, он притягивал меня, как гигантский магнит крошечную булавку. Я сбегал из дома, как только предоставлялась возможность, и братался с детьми шахтеров, чтобы из первых рук услышать о шахтерском деле. Вскоре от друзей я узнал об их отцах, которые работали на Леванте, невероятном Леванте, о крепи ее главного ствола, которая поддерживала работу уникального подъемника для людей, уходившего на глубину тысяча шестьсот футов, о его галереях, сажень за саженью разбегавшихся под морем, о его невероятном богатстве, скрытом в колоссальных залежах олова. Я часто ходил на мыс Корнуолл и смотрел, как из штолен по желобам течет вода, – она частенько бывала красной, как кровь, окрашенная рудой из скалы. Мужчины швыряли в печь уголь, механизмы крутились, водяной поток шипел. Из галерей внизу поднималось ведро или бадья, из нее руду скидывали в вагонетки, которые везли ее на другой уровень, где ее дробили кузнечным молотом. Шахта жила и дышала, как какое-то огромное животное; у нее была своя собственная жизнь, и когда я это понял, то посмотрел на опустевшие шахты, такие же заброшенные, как Сеннен-Гарт, обреченный на умирание, и мне захотелось, чтобы они ожили, стали живыми, как Левант, потому что мне вдруг показалось, что нет зрелища более одинокого и печального, чем мертвая шахта, которой дали умереть.