– Чем могу вам помочь, мистер Рослин? – спросил я, с неохотой проявляя любезность. – Пожалуйста, садитесь.
– Я постою.
Он подошел к окну, но потом повернулся, чтобы посмотреть на меня. Наступила короткая пауза, и наши взгляды встретились.
– Я много о тебе слышал, – произнес он наконец. – По большей части хорошее.
Я был так удивлен, что потерял дар речи. Я никак не ожидал услышать от него такие слова. Я тупо на него смотрел, а он добавил:
– Нужно мужество, чтобы не следовать за толпой. Не знаю, почему ты не пошел в армию, но мне все равно. Я не поддерживаю войны. Люди должны жить как братья, а не убивать друг друга, нарушая заповеди. Кроме того, ты нужен здесь и сейчас. То, что ты здесь, – это своего рода чудо, но пути Господни неисповедимы. Я вижу в этом Его руку и Провидение. – Он говорил просто и искренне. Хотя я и перерос религию и ходил в церковь, только чтобы сделать приятное матери, его слова произвели на меня впечатление. Через минуту он сказал: – Ты похож на мать. Я ведь мог жениться на твоей матери. Жаль, что не женился. У меня мог бы быть такой сын, как ты.
Смешно в этом признаваться, но я был тронут его словами. Мой отец никогда не показывал, что считает меня чем-то иным, кроме как помехой для него, крестом, который ему приходится нести как часть родительского долга. Все, что бы я ни делал, было в его глазах если не плохо, то неправильно, глупо и неверно. А теперь передо мной стоял чужой человек, к которому я был воспитан в ненависти, и этот человек говорил, что слышал обо мне хорошее и хотел бы, чтобы я был его сыном, а не сыном моего отца.
– Рад узнать, что вы слышали обо мне хорошее, – неуверенно проговорил я, все еще потрясенный его словами, – но как это могло вас заинтересовать?
Он сказал:
– Мне кажется, у нас общие интересы.
– Общие интересы?
– Сеннен-Гарт.
Наступило молчание. Мы стояли, просто стояли, он и я – в доме, где он жил когда-то давно, и я понял, что наконец-то вижу союзника, который понимает меня, говорит со мной о шахте, о моей шахте Сеннен-Гарт, которую я мечтал превратить в самую великую шахту на Корнуолльском Оловянном Берегу.
– Я много раз пытался бороться с твоим отцом из-за этой шахты, – говорил он. – Первый раз, когда он закрыл ее после своего приезда в Пенмаррик. Много хороших шахтеров потеряли работу, многие семьи голодали. Плохие были времена. Я возглавлял депутацию, чтобы убедить его открыть шахту, но он был упрям как осел. Он был тогда молод, года на два или три моложе, чем ты сейчас. Вежлив, но упрям. Неразумен. И если принимал решение, то никогда не шел на попятную.
– Он по-прежнему отказывается открыть шахту, – вырвалось у меня. – Он скуп и не хочет рисковать, но я знаю, что олово там есть, мистер Рослин, знаю, потому что видел старые карты, потому что спускался в Левант. Я знаю. Там под морем есть залежь, она идет на запад…
– Я говорил с шахтерами, и они говорят то же самое. А теперь слушай меня, сынок, и слушай внимательно. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что война может спасти Сеннен-Гарт? Ты ведь читаешь газеты и знаешь, что нам не хватает олова. Если бы мы смогли заинтересовать правительство этой шахтой, если бы смогли убедить его, что под землей еще много олова…
Я понял его план и так обрадовался, что голова закружилась.
– Черт побери!
– Придержи язык, сынок, богохульство поможет открыть шахту не больше, чем твой отец. А теперь послушай меня, ладно? У меня есть свидетельства людей, которые работали на Сеннен-Гарте двадцать лет назад, еще до того, как твой отец закрыл его. Они все говорят, что в шахте еще есть олово, а под самым нижним уровнем, может быть, еще больше, ведь твой отец закрыл ее не потому, что она была выработана; он закрыл ее, потому что она больше не приносила дохода, потому что он не готов был в нее инвестировать, чтобы она приносила доход, потому что ему было все равно, закрыть или не закрыть шахту, которая была источником существования для честного рабочего люда. Еще у меня есть свидетельства людей из Леванта о том, что под морем могут быть богатые залежи, и еще у меня есть свидетельство от молодого горного эксперта из Редрута, Алана Тревоза, который считает – а его мнение непредвзято, – что правительству было бы выгодно рассмотреть возможность открытия Сеннен-Гарта. У меня целая куча свидетельств. Все, что мне теперь надо, – это найти кого-нибудь, кто представил бы этот проект правительству. Я мог бы представить его сам, поехать в Лондон и сделать все, что в моих силах, но я не шахтер, и у меня нет технических знаний на случай, если они станут задавать вопросы. Я обсуждал это с шахтерами, людьми из Сент-Джаста и Зиллана, и они все говорили о тебе. Все знают, что ты любишь шахты, как шахтер; ты достаточно часто бывал на Леванте. Все отзываются о тебе самым лучшим образом.
Я был ошарашен. Лицо зарделось от удовольствия.
– Конечно, ты молод, – говорил Джаред Рослин, – в некотором смысле, просто мальчишка, но шахтеры, с которыми я говорил, отзываются о тебе как о мужчине, способном на мужские поступки и способном рассуждать как мужчина, когда речь идет о шахте. И еще у тебя есть одно неоспоримое преимущество; ты был воспитан как джентльмен. Ты знаешь, как разговаривать с правительственными мужами, и они скорее послушают тебя, чем рабочего из Корнуолла. Ну вот. Поедешь в Лондон ради нас? – Я начал заикаться, и он добавил: – Лучше сначала хорошенько все обдумай. Не хочу, чтобы меня потом обвинили в том, что я тебя заставил. Сегодня вечером я буду в рабочем клубе в Зиллане, приходи туда после восьми и дашь мне ответ, если захочешь.
– Вам не нужно ждать до восьми. – Я был так возбужден, что едва мог говорить. – Мне не нужно ничего обдумывать. Я думал об этой шахте больше двенадцати лет. Я поеду в Лондон и открою шахту. Клянусь, я найду олово и буду разрабатывать залежи, даже если это будет последним делом в моей жизни.
Глава 2
Военное дело было его коньком, ради него он пожертвовал всем остальным.
Его врагам не было смысла прятаться от него в замках, потому что Ричард мог нащупать слабину даже в самых, казалось бы, сильнейших из противников и использовать ее с невероятным искусством.
Мне нужны были деньги – немного, только на проезд до Лондона, питание и гостиницу. А еще я обнаружил, что мои лучшие костюмы, которые я убрал в гардероб более трех лет назад по возвращении на ферму, мне больше не подходят. Я потолстел; тяжелая работа сделала меня более мускулистым, и пиджаки теперь натягивались на плечах и отказывались застегиваться. У моей матери были сбережения, но я не хотел ни о чем ее просить, а идти на поклон к отцу меня ничто на свете не заставило бы. В конце концов пришлось обратиться к Джареду. Он был очень удивлен, услышав, что у меня нет денег, – наверное, думал, что у любого, кто говорит, как я, их полно.
– Послушайте, – мягко сказал я, – я такой же рабочий, как и вы. Ферма дает доход, которого хватает лишь на то, чтобы жить без роскоши. Теперь мне не приходится просить у матери денег из содержания, которое ей на меня дает отец, но в банке у меня всего семь фунтов, поэтому, если вы мне не поможете, мне придется занять у кого-нибудь еще, а обращаться к ростовщикам, честно говоря, не хочется. И не надо предлагать мне обратиться к матери. Она и так долго меня содержала, и я не хочу, чтобы содержала еще.
Он не стал спрашивать, почему я предпочитал не обращаться к отцу. Он, как и все, знал, что мы с отцом в ссоре. Вместо этого он с неохотой сказал:
– У меня у самого мало денег, но мне бы не хотелось, чтобы ты влезал в долги к ростовщикам. Я поговорю с братом Джоссом. Он женат на богатой женщине, и у него всего один ребенок. Он одолжит мне денег.
Таким образом я получил деньги, сшил костюм и после Рождества поехал в Лондон для встречи с нашим членом парламента. Тот пообещал рассмотреть вопрос. Я сказал, что просто рассмотреть – мало. Это привело его в раздражение, но, когда я напомнил ему о власти моего отца в Дачи и о том, сколько голосов находятся у него под контролем, он пообещал поговорить с министром. Я поболтался в Лондоне еще несколько дней, то и дело возвращаясь в мыслях к Корнуоллу и гадая, как там обходятся без меня на ферме; Лондон мне никогда не нравился, а во время войны этот город нагонял на меня еще большую депрессию, чем в мирное время. Мирное время, казалось, теперь отдалено тысячей световых лет. «Даю немцам ровно полгода!» – объявил Маркус, уезжая из Корнуолла, чтобы записаться в армию, но он, как и очень многие другие, оказался безнадежным оптимистом.
Война затягивалась. Все активные действия произошли в первые четыре месяца, а теперь дело зашло в тупик, или, по крайней мере, так казалось, потому что информации было мало, а слухов много, и сложно было понять, что происходит на самом деле. Общее мнение было таково, что Британский экспедиционный корпус под командованием сэра Джона Френча совершил в августе успешную операцию, высадившись во Франции; он дошел до Монса как раз вовремя, чтобы предотвратить выполнение плана Шлифена[11], и не дал немцам войти в Париж; он выдавил врага за Эссен и вскоре у Ипра остановил продвижение немцев к Ла-Маншу. Теперь же, в декабре, обе стороны остановились, чтобы пополнить запасы, и трудно было сказать, что случится дальше. Силы были равны, и на немедленную безусловную победу ни у одной из сторон не было ни малейшей надежды.
В Лондоне я еще яснее ощутил войну. Находясь в Корнуолле, легко было считать, что конфликт происходит только во Франции, но в Лондоне я почувствовал, что война протянула свои серые, влажные пальцы через Ла-Манш и вцепилась ими в город, который еще так недавно был самой блестящей, богатой и яркой столицей Европы. Мужчины в военной форме, бесконечные разговоры о войне, отчаянная германофобия, новые правила и ограничения, падение качества продуктов и обслуживания – война пронизывала все. Стояла серая, мрачная зима в сером, мрачном городе. Мне была противна каждая лишняя минута, которую эти некомпетентные политики заставляли меня в нем проводить.