Я рассказал ему, что отказал Хью в работе, и растолковал почему.
– Верно! – одобрил мои действия Тревоз. – Ну и проблемы же у тебя с этой твоей семейкой!
Но худшие проблемы были еще впереди.
Отец принял сторону Хью, сказал, что желание работать в семейном деле очень похвально, и велел мне нанять его без проволочек.
– Нет, – твердо заявил я, – я объясню почему. Я ему не доверяю. Он станет воровать, как только я отвернусь.
– Ерунда! – воскликнул отец. – Ясно как божий день, что ты отказываешься нанимать Хью, потому что не хочешь признать, что запустил бумажные дела. Ты не хочешь признать, что Хью лучше тебя разберется с административными проблемами, которыми ты сейчас завален…
Это поставило меня в неудобное положение, потому что я понимал, что помощь в офисе мне нужна. Но я не мог признать, что мне нужен Хью.
– Я найму кого-нибудь себе в помощь, – сказал я, – но только не Хью. Ты не можешь заставить меня нанять его.
– Почему не могу? Шахта ведь не твоя, и ты это знаешь, хотя я и позволяю тебе обращаться с ней так, как будто она твоя. Но она принадлежит мне, и не просто принадлежит, я еще контролирую компанию…
– Да, но…
– …и подписываю чеки.
Этой угрозы как раз и не хватало, чтобы я вышел из себя. Несколько минут я орал на отца, осознавая, что проиграл, – шахте очень нужны были деньги, чтобы она работала и была безопасной, поэтому отцовские деньги были жизненно необходимы и их нельзя было игнорировать. Он мог пригрозить выгнать меня и прекратить платить мне жалованье – с этим я смирился бы, потому что в случае необходимости мог бы работать и бесплатно, но я не имел права допустить, чтобы он лишил шахту финансовой поддержки. Поэтому все, что я мог сделать, – это упрямо повторять:
– Я буду работать с любым клерком, кроме Хью. Я ему не доверяю. Больше мне нечего сказать.
– Очень хорошо, – сказал отец, – но Хью все равно будет получать жалованье, хочешь ты этого или не хочешь. Не вижу, почему он должен страдать от твоей тупости и несправедливости.
Мне показалось, что я плохо расслышал.
– Ты хочешь сказать, что я должен платить Хью, даже если он ничего не будет делать?
– Именно так.
– И платить новому клерку?
– Естественно.
– Но это значит, что мне придется платить два жалованья вместо одного!
– Это твое решение, не мое.
– Но шахта не может этого себе позволить!
– В таком случае, если ты действительно заботишься о шахте, тебе придется работать с Хью.
– Черт… тебя… побери… – Я был вне себя от ярости. – Я не буду работать с Хью! – заорал я. – Не буду! Я лучше отдам бо́льшую часть моего жалованья, чтобы компенсировать убытки, но с ним работать не буду! Черт бы побрал вас обоих!
С этими словами я развернулся, вышел из комнаты и захлопнул дверь так сильно, как только мог.
Позднее, когда гнев утих, я с горечью и отвращением понял, как ловко Хью обвел меня вокруг пальца. По возвращении в Корнуолл он сказал, что ему нужна работа, где за минимум усилий платили бы максимум денег, и теперь получил ее: ему надо было только сидеть на заднице и изображать из себя праздного джентльмена, пока мои деньги, тяжелым трудом заработанные на Сеннен-Гарте, текли на его банковский счет.
Мы остались единственной работающей шахтой к западу от мыса Корнуолл. Мы остались одной из немногочисленных работающих шахт во всем графстве. Потому что шел 1919 год, а двадцатого октября 1919 года пришел конец шахте Левант.
Шахта протянула еще несколько лет, пока шахтеры работали выше штольни, но мы все прекрасно понимали, что это конец шахты, которая наравне с Долкоутом, Кукс-Китченом и Боталлаком была одной из величайших шахт в истории Корнуолла.
Легендарный Левант! Для меня и много для кого еще ему не было равных по великолепию, это была самая могучая шахта в Корнуолле, самая богатая медью и оловом среди всех богатых шахт северного корнуолльского побережья. А теперь Левант умер. Поначалу в это было трудно поверить. Когда новость разлетелась по всей Англии, а затем и по всему миру, Сент-Джаст оплакал шахту потрясенным молчанием. Левант умер. Левант, который был настолько велик, что ни один человек не знал его весь, шахта, которая далеко выдавалась в море и углублялась на сотни саженей под корнуолльские утесы. Легендарный Левант! Шахта, куда шахтеры уезжали работать на этом чудовищном изобретении, подъемнике для людей, который за тридцать минут доставлял их в сердце корнуолльской земли; великолепный, внушающий благоговение Левант, где залежи были велики, как соборы, и пение шахтеров отдавалось эхом, словно они находились в огромной церкви. Уникальный Левант! Нет такого шахтера, который не знал бы о нем и не восхищался им, как самой невероятной шахтой изо всех.
Но теперь Левант мертв. Он начал умирать тихим октябрьским днем 1919 года, когда его наконец закрыли в последний раз после долгих конвульсий. Его великолепие закончилось навсегда, галереи были отданы крысам и поднимающейся воде. До сих пор можно ходить по наземным постройкам, бродить среди гниющих руин над мысом Корнуолл, пробираться между горами шлака, поросшего сорняками; до сих пор на скале можно видеть моторный цех, а иногда, в тихие ночи, можно услышать рев печи и смех шахтеров, уходящих из раздевалки. Можно еще гулять по поверхности Леванта, потому что поверхность его покуда жива. Но в глубь шахты спуститься уже нельзя.
Потому что двадцатого октября 1919 года случилось несчастье. Около сорока шахтеров, а я знал их всех, никогда больше не увидели дневного света. Вечером они, как всегда, поднимались на поверхность, когда неожиданно подъемник с треском и ревом обрушился в забой, и больше уже ничего не было, кроме пыли, мертвых тел и плача женщин на земле.
Люди говорили, что оборудование было изношено. Мало денег тратилось на ремонт. Левант был старым и опасным и даже не приносил больше прибыли. Он должен теперь оставаться увечным. Ничего нельзя сделать, кроме того, чтобы позволить ему умереть.
После этого на Корнуолльском Оловянном Берегу установилась жуткая тишина, словно мы наконец поняли, что родились в конце эры, которая длилась в течение тысяч лет, и что мы были последними шахтерами, добывающими олово на корнуолльском побережье. Все шахты либо уже умерли, либо умирали, а Сеннен-Гарт был одной из немногих, остававшихся в живых.
С Хеленой Мередит я познакомился в 1920 году. Старый Алджернон Мередит, которому принадлежал единственный особняк в приходе Зиллан, скончался в очень преклонном возрасте – девяноста шести лет, а поскольку он был холостяком, то его имение отошло к кузенам, Мередитам из Уорикшира. Много поколений Мередитов сменилось в усадьбе Ползиллан, точно так же как Карнфортов в Карнфорт-Холле и Уеймарков на ферме Гернардз, но, поскольку старый Мередит последние тридцать лет был прикован к постели артритом, мало кто, кроме священника, видел его, и только самые старые обитатели Зиллана помнили времена, когда особняк Ползиллан не напоминал собой дом инвалидов. Но 1920 год обещал перемены. Некий Джералд Мередит с сестрой приехали вступать в права владения наследством, и вскоре все сплетники Зиллана истрепали языки до дыр, а слухи летали туда-сюда, как мячики от пинг-понга.
Однако вскоре стало ясно, что особняку Ползиллан суждено остаться домом инвалидов: молодой Мередит был ранен на войне и прикован к инвалидному креслу.
– Впрочем, – сказала мать, – его сестра обладает прекрасным здоровьем. Ему повезло, что она за ним присматривает.
Но я был слишком занят делами шахты, чтобы думать о новых обитателях особняка Ползиллан.
– Нам следует их навестить, Филип, – сказала мать. – Может быть, сходим к ним в воскресенье и возьмем с собой Жанну. Ей следует познакомиться с молодым человеком, даже если он и инвалид. Интересно, он поправляется или навечно прикован к креслу? Мне бы хотелось, чтобы теперь, когда война окончилась, Марк взял Жанну в Лондон и вывез ее в свет. Я знаю, в прошлом году она отказалась ехать, но ему следовало бы уговорить ее или, во всяком случае, повезти ее в Лондон и организовать неформальные встречи. На следующее Рождество ей исполнится двадцать один, а еще ни один молодой человек не выводил ее развлекаться. И теперь, когда Питер Уеймарк женат, а мальчики Карнфорты погибли на войне…
Я перестал слушать. Мне приходилось выслушивать материнские причитания о брачном будущем Жанны по крайней мере шесть раз в неделю.
– …А его сестра очень хорошенькая, – продолжала мать. – В прошлое воскресенье, когда ты пропустил утреннюю службу, чтобы привезти ветеринара для коровы, я видела ее в церкви.
– Гм.
– Она очень привлекательна. Светлые волосы, зеленые глаза, великолепный цвет лица и изящная фигура. Мне кажется, ее зовут Хелена.
– Гм.
– Филип, ты меня слушаешь?
– Да, мама. Ты сказала, тебе кажется, что ее зовут Хелена. – Надеюсь, она не будет разыгрывать из себя сводню для меня и для Жанны. Терпеть не могу, когда мне указывают, что делать.
На самом деле Хелена Мередит оказалась хорошенькой, как и говорила мать. Я нашел ее приятной. В отличие от нее, брат производил впечатление капризного молодого человека и явно тяжело переносил свою неподвижность. Мне он сразу не понравился, но Жанна, всегда отличавшаяся даром сопереживания, преисполнилась к нему жалости и сочла, что он мужественно переносит свое несчастье.
– Мне бы хотелось стать медсестрой, – сказала она матери по дороге на ферму после визита к Мередитам. – Если бы война не окончилась, я бы попросила у папы разрешения пойти в добровольческий медицинский отряд. Как ты думаешь, он позволил бы мне учиться на медсестру?
– Не знаю, что сказал бы отец, – ответила мать, – но я бы это точно не одобрила. Ты слишком молода, чтобы работать до седьмого пота в какой-нибудь большой больнице, и вообще, девушки твоего сословия не становятся медсестрами.
– Да, мама, – сказала Жанна.
Она никогда не спорила с матерью. Больше они не обсуждали эту тему, но я заметил, как быстро Жанна подружилась с Хеленой Мередит и как часто она наведывалась в особняк Ползиллан, чтобы навестить инвалида. Я слышал, что Хелена, в свою очередь, часто бывала в Пенмаррике, но поскольку сам я никогда туда не ходил, то видел ее только по воскресеньям в церкви.