– Сегодня приезжает Адриан, – нервно сообщил Джан-Ив, крутя дверную ручку. – Ты ведь не собираешься прямо сейчас предъявлять отцу ультиматум? Адриан решит, что я имею к этому какое-то отношение.
Он даже Адриана боялся. Мое терпение лопнуло.
– Да проваливай ты, черт бы тебя побрал, – устало сказал я. – Мы уже обо всем поговорили.
– Но ультиматум…
– Это моя проблема.
– Хорошо, – пробормотал он и выскользнул за дверь так быстро, как только мог.
Я смотрел ему вслед, пока он не пропал из виду, а потом вернулся в контору. Я не ждал, что Джан-Ив примет мою сторону, а не отца. У меня было чувство, что на суде, если на него нажмут, он будет крайне ненадежным свидетелем.
К моему удивлению, у матери были серьезные опасения в отношении моего плана, и, хотя она и согласилась выполнить мою просьбу, у нее оставались сомнения в его успехе.
– Я уверена, что между Марком и Элис нет ничего дурного, – сказала она. – Она совсем не относится к тому типу женщин, которые его привлекают, кроме того, она внучка мистера Барнуэлла, одного из его старейших, самых уважаемых друзей… Да, я знаю, Роза Парриш принадлежала к этому же классу, но мне не верится, что Марк может выставить себя дураком дважды! Что до Элис, то я, конечно, не удивлюсь, если узнаю, что она давно мечтает о роли хозяйки Пенмаррика: в конце концов, она отдала этому дому десять лет своей юности; разумеется, она относится к этому как своего рода инвестиции! Но мне кажется, ей скорее нужен брак, а не связь.
Но меня доводы матери не убедили. В глубине души я считал, что врожденное достоинство не дает ей возможности реально оценивать ситуацию, и в тот же вечер, когда она ушла спать, я уселся за кухонный стол и написал ультиматум. Я потратил немало времени и исписал несколько черновиков, но в конце концов мне удалось сказать все, что я хотел.
«Сэр! – написал я. – Настоящим уведомляю Вас, что у моей матери возникло сильное желание с пользой для себя воспользоваться новшествами, внесенными в закон о браке. Ни она, ни я не хотим начинать скандальный юридический процесс, но если Вы не исправитесь и не измените некий достойный сожаления взгляд на предмет, который мне нет нужды Вам называть, то Вы можете оказаться ответчиком в прошении о разводе на том основании, что изменили своей жене с Элис Пенмар. Если Вы полагаете, что это пустая, безосновательная угроза, то могу Вам сообщить, что у меня есть доказательства Вашей измены, достаточные для того, чтобы мать могла с помощью своих поверенных подать прошение. Если же Вы полагаете, что развод будет тихим, а детали будут освещаться по минимуму, то позвольте Вас заверить, что ничего подобного не будет. Вам удалось легко отделаться в ситуации с Розой Парриш. На этот раз Вам это не удастся. Помня о позоре, унижении и боли, которые Вы причинили моей матери в прошлом, не думаю, что Вы можете считать ее теперешнее желание развестись с Вами, чтобы дать Вам почувствовать хотя бы малую толику того, что ей пришлось переносить с тех пор, как Вы женились на ней в 1890 году, необоснованным. Мать начнет консультации с юристами через неделю после получения Вами этого письма, если не услышит от Вас положительного ответа. Остаюсь, к несчастью, Ваш сын, Филип Касталлак».
Перечитав письмо в последний раз, я решил, что оно достигнет своей цели, поэтому положил его в конверт и заклеил. Потом отправился спать, чтобы успеть урвать последние часы, остававшиеся до рассвета.
В Пенмаррик, чтобы доставить письмо, я прибыл в начале десятого. Дом тихо купался в сентябрьском солнце. Лужайки белели от ранних заморозков, цветы были побиты ночным холодом. Оставив лошадь конюху, я подошел к передней двери и позвонил.
Дверь открыл один из ливрейных лакеев, но дворецкий появился в холле, как только я переступил порог.
– Доброе утро, Медлин, – сказал я. – Отец в столовой?
– Он еще не вставал, мистер Филип. Он сегодня неважно себя чувствует. Что-нибудь передать ему?
Я заколебался, теребя в кармане письмо, и, пока я мялся у входной двери, послышался хорошо знакомый, удивленный голос:
– Доброе утро, Филип! Не слишком ли рано для светских визитов?
Под портрет первого Пенмара через холл упала тень; в следующую секунду мой сводный брат Адриан Парриш, совсем не по-священнически одетый в пуловер и широкие брюки, начал спускаться ко мне по лестнице.
Мы посмотрели друг на друга, и я, встретив его взгляд, вспомнил прошлое. От гнева я одеревенел.
– Как поживаешь? – спросил я. – Думаю, хорошо?
– Неплохо, спасибо, – сказал он. – В настоящее время жизнь меня не обижает.
Неудивительно. Жизнь никогда его не обижала. Может быть, половина моей ненависти к нему происходила оттого, что жизнь относилась к нему воистину лучше, чем ко мне.
А надо мной опять насмехался несправедливый мир. Я отвернулся и вынул из кармана письмо.
– Отдай это, пожалуйста, отцу, – сказал я, протягивая ему конверт. – С наилучшими пожеланиями.
И прежде чем он успел ответить, я направился во двор к лошади.
Когда я приехал в контору, там уже был Джан-Ив. Он подслушал наш разговор в холле с Адрианом и, немедленно выбежав из дому, срезал путь через утесы и добрался до конторы за несколько секунд до моего приезда. Оказалось, что он передумал принимать участие в моем плане. Ему очень жаль, но он не может.
– Ты, чертов!.. – От гнева я перешел на лексикон Тревоза. – Ты можешь хоть на что-нибудь в жизни решиться? Да ты не стоишь и рубашки, которую носишь! Ты что, такой трус, что даже не можешь сделать то, что сам решил? Меня от тебя тошнит! На кой черт я с тобой связался!
– А какой черт дернул меня связаться с тобой и твоей чертовой шахтой! – закричал он в ответ. – Не смей обзывать меня и говорить, что не стою рубашки, которую ношу! А ты, в конце концов, кто такой? И не рассказывай мне, как хорошо ты относишься к матери и какой героизм проявляешь на шахте! Не строй из себя образец для подражания! Черт побери, и ты еще смеешь говорить, что тебя от меня тошнит, – да ты и не представляешь, как от тебя тошнит меня! Меня от тебя сейчас вырвет!
Я ударил его, несильно, просто чтобы сбить с ног, чтобы комната поплыла у него перед глазами. Он пришел в себя, поднялся на ноги, отряхнулся.
– Убирайся, – сказал я.
Его глаза были пусты. Он потер то место на подбородке, куда пришелся удар, и уставился на меня своими пустыми черными глазками. Я разбил ему нижнюю губу; когда кровь заструилась по подбородку, я невольно ощутил дрожь.
– Когда-нибудь ты об этом пожалеешь, – сказал он. – У меня долгая память. Ты еще удивишься, какая долгая. Я никому не спускаю обид.
Я сделал шаг вперед, вытесняя его из комнаты, но он неторопливо повернулся и открыл дверь. Прохладный воздух со двора охладил мне щеки. Из-за спины Джан-Ива я видел горы шлака и побережье до самого Пенмаррика.
Он сделал шаг в сторону. Я как раз собирался захлопнуть за ним дверь, но он вдруг замер и развернулся ко мне.
– Адриан идет, – сказал он.
Шахтеры, которые работают под землей, иногда предчувствуют несчастье задолго до того, как оно случится. Если вода заливает штольни над ними, она перестает пропускать воздух и давление в их штольне поднимается так, что в ушах начинается тонкий звон. Они хорошо знают: если в ушах начинает звенеть, пора уходить, причем так быстро, как только можно, потому что пришла беда, и к тому времени, когда шум утихнет, можно не услышать тишины.
Я был не под землей, но чувствовал себя так, словно находился именно там. Холодным сентябрьским утром я стоял высоко на корнуолльских скалах, и шестое чувство шахтера подсказывало мне, что пришла беда, словно тонкий звон в ушах велел мне уходить из шахты.
Но уйти было нельзя. Не теперь. На этот раз я попался.
Я повернулся спиной к двери.
– Может быть, ему нужен ты, – сказал я Джан-Иву, – а не я.
Я зашуршал бумагами на столе, пытаясь найти сигарету. Когда я опять поднял глаза, Джан-Ив снова был в конторе и закрывал за собой дверь.
– Что-то случилось, – сказал он испуганно. – Я не хочу его видеть, не хочу видеть никого из Пенмаррика.
– Возьми себя в руки, черт побери!
Я нашел сигарету, закурил. Мне хотелось выставить его вон, но силы меня покинули. Так мы и стояли в шести футах друг от друга и молча ждали развития событий.
Мы продолжали ждать. Я как раз подумал: «Почему Адриан так долго идет сюда?» – когда во дворе раздался цокот копыт, а потом стук сапог для верховой езды по старым гранитным камням мостовой в направлении к конторе.
– О боже! – с силой выдохнул Джан-Ив, и, словно не мог вынести ожидания ни секунды более, протянул руку и открыл дверь.
На пороге стоял Адриан, но Адриан его не видел. Адриан не видел никого, кроме меня. Адриан отмахнулся от Джан-Ива, словно от надоедливой мухи, и сделал два широких шага ко мне. Мы оказались в двух дюймах друг от друга в маленькой, тихой комнате.
– Ты убил его, – сказал он мне. Его голос дрожал. Горящие гневом голубые глаза смотрели в мои. – Чтоб тебе гореть в аду, убийца!
Наступила долгая, нескончаемо долгая тишина. А потом Адриан опять заговорил, на этот раз более тихим, ровным голосом.
– Папа получил твое письмо, – слышал я его безразличный голос. – Распечатал и прочел. Я там был. Я его видел. Через несколько секунд его хватил удар. Я сразу позвал на помощь, она пришла сразу, но все равно было поздно. – Он развернулся к Джан-Иву. – Полагаю, ты тоже в этом замешан.
– Я… – Джан-Ив дрожал. По щекам у него побежали слезы, как у ребенка. – Я не хотел, я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, пожалуйста, не говори никому…
– О боже, у тебя только что умер отец, а ты только и можешь думать о том, что о тебе скажут! Подите вы оба к черту! – Адриан вышел из хибары во двор, но остановился и повернулся ко мне. – И если ты, Филип, хотя бы нос сунешь в Пенмаррик, я тебя, черт побери…