Волков и его конвоиры прошли узким переулком, потом свернули в ещё более узкий и тёмный, который закончился тупиком. Ударами прикладов солдаты направили Волкова через дырку в заборе в грязный, тесный двор, заросший лебедой и татарником.
Дальше пошли сплошь дворами и снова узкими, как норы, переулками.
Спустя час, наверное, Волков понял, что подошли к окраине города.
На одном из поворотов Волков в последний раз оглянулся, и ему показалось, что сзади далеко мелькнул Чемодуров. Мелькнул и снова исчез за углом избушки.
Показалось? Нет, точно, Чемодуров. Волков убедился, когда сворачивали за угол в очередной раз. Чемодуров идёт следом. Старик, который всегда и всего боялся, а в последнее время – собственной тени, идёт за ним. «Зачем? Ведь я уже мертвец. Мои шаги и мысли – всего только вид агонии. Терентий идёт за моими убийцами, не оставляет меня одиноко умереть, а доктора нет. Доктор сбежал. Вот так. Значит, не зря болтали, что доктор – агент красных. Он – агент, а убивать ведут меня, а не его, хоть я никакой не красный, как и старик Лукин, и не контрреволюционер, как несчастный добряк Пинчуков. Как он радовался моему спасению, как слушал внимательно, как переживал за меня, смеялся, огорчался и успокаивал меня… И вспороли ему живот – кто? Те, кого он считал спасителями. И я так считал, а Деревенко их ненавидит, но сам остался живой. За что ему такая награда?»
Дома кончились, теперь шли полем. Чемодуров далеко, не виден почти, – тёмная вертикальная чёрточка у последнего дома, рядом с колодцем.
Прошли ещё немного, и тут Волков ощутил страшную вонь, совершенно невыносимую, так что он едва не задохнулся. Сознание помрачилось, в глазах потемнело.
Отравленный воздух был заполнен ровным и густым гудением. Оно перекатывалось под небом, переливалось невидимыми волнами.
Тысячи, десятки и даже, наверное, сотни тысяч мух – черных, серых и сверкающих синих и зелёных – кружились над огромным выгребным прудом.
Сквозь плотное жужжание, переходящее временами в дрожащий рёв, вдруг прорезался женский пронзительный крик, полный ужаса:
– Не надо! Умоляю! Убейте меня сразу здесь, на месте!.. Только туда не надо!
У берега два легионера загоняли прикладами в выгребной пруд женщину лет двадцати шести, с виду учительницу, в разодранном коричневом платье, с клочками кружевного белого воротника и с полуоторванными кружевными манжетами. Она кричала, потом тонко завыла. Обхватила сапог одного из солдат и стала целовать пыльное голенище, выкрикивая сквозь рыдания:
– Добрые, милые! Убейте сразу, умоляю… У вас ведь есть матери, сёстры, жёны! Ради них пожалейте – убейте здесь, на месте!.. Я же всё для вас делала, всю ночь – сколько хотели… и что хотели… не сопротивлялась и ничего не просила! Пожалейте, расстреляйте на месте… Только не туда! Христом-Богом молю!..
Легионер рванул сапог, но она не выпускала и тоже метнулась вместе с сапогом. Солдат размахнулся винтовкой, как дубинкой, и ударил прикладом женщину по рукам.
Послышался треск перебитых костей, женщина хрипло вскрикнула и оставила сапог. Теперь легионеры с улыбками и смешками легко спихивали её прикладами к жёлтой зловонной жиже. Она пыталась хвататься за землю. Пальцы ничего схватить не могли.
Недалеко от берега уже плавал труп, похоже, женский, только часть спины в таком же коричневом платье поднималась над поверхностью и покачивалась, облепленная огромными черными мухами. Легионеры поддели винтовками, как рычагами, тело умолкнувшей. И, словно бревно, перекатили её в пруд. Женщина утонула сразу и не всплывала.
– Карлсбад! – крикнул прямо в ухо Волкову легионер Иржи. – Курорта! Санатория!
– Нет! – завизжал Волков – так же тонко и резко, как женщина перед ним. – Нет!
– А чому нет? – добродушно удивился толстый четарж. – Правильно говорит тебе брат солдат Иржи: лечебна ванна. Специально для большевиков. Бесплатно, за счёт трудового люда. Больше никогда в жизни болеть не будешь.
– Нет! – крикнул Волков, оседая на землю.
– Встать, встать, добитек!18 – рявкнул другой солдат и ударил Волкова прикладом по рёбрам – послышался хруст. – Вставай!
Волков не вставал, в глазах у него стало темнеть, ударов он уже не чувствовал.
– Доброе тебе скажу, – склонился к нему Янек. – Прыгай сам. Всё быстро кончится, я в тебя сразу выстрелю, и ты уже в раю. Не надо мне тебя бить, колоть. Две секунды – и ты свободный.
Волков не отвечал и не двигался.
Толстый четарж замахнулся сапогом, но почему-то задержался, не ударил. В воздухе послышались странные звуки – так кричат перелётные гуси. Чехи посмотрели в чистое синее небо, где не было даже облаков. Иржи сказал удивлённо:
– Смотри, брате четарж, wer ist da?19 Гости…
Снова кряканье, несколько раз.
Со стороны города приближался, подпрыгивая на разбитой грунтовой дороге, автомобиль рено с открытым верхом и непрерывно сигналил. Подъехав, резко затормозил, обдав всех пылью и синим ядовитым дымом. Открылась передняя дверь, на землю выскочил русский поручик.
– Что? Кого взяли? – крикнул он.
Чехи не отвечали, с любопытством рассматривая поручика.
– Отвечать! – крикнул поручик.
Легионеры заулыбались – весело и нагло.
Из автомобиля властно донеслось негромкое:
– Zum Befehl!20
В машине позади водителя сидел офицер в мундире австрийского капитана, но с красно-белой ленточкой на рукаве. Он был без фуражки, лицо неподвижное – череп, обтянутый сухой, будто задубевшей на солнце, жёлтой кожей. Глаза закрыты черными круглыми очками. Рядом с капитаном сидели доктор Деревенко и согнутый пополам Чемодуров.
– Не знаете, кто перед вами, ракальи? – рявкнул поручик легионерам.
Волков узнал капитана – два часа назад он проезжал по Вознесенскому проспекту вместе с генералом Гайдой.
Чехи вытянулись во фронт, щёлкнули каблуками, винтовки к ноге.
– Так точно! Перед нами – брате капитан Йозеф Зайчек, начальник военного сыска! – крикнул толстяк. – А с нами – большевик! Красный шпи́йон!
– Шпион? – медленно переспросил на чистом русском капитан Зайчек. – Что же шпиона до военного сыска не довели? Понятно: так вы же сами шпионы! И расправляетесь со своим, потому что он провалился. Теперь заметаете следы. Чтобы вас не схватили!
– То не так, брате капитан! – перепугался толстяк. – То настоящий шпи́йон, но до тюрьмы тащить приказа не было.
– А голова у тебя есть? – бесстрастно поинтересовался капитан.
– Есть голова! – радостно гаркнул толстяк.
– Уже не вижу твоей головы, – прошелестел капитан и многозначительно глянул на поручика.
Тот выхватил из ножен зазвеневшую шашку.
В животе у толстяка ухнуло, булькнуло и даже в спёртом зловонном воздухе распространился запах свежих экскрементов.
– Ладно. Оставим ему голову до другого раза, – медленно произнес капитан, и поручик вернул шашку в ножны.
Доктор вышел из автомобиля, взял Волкова под локоть и повёл к машине.
– Незаконно арестованного русского гражданина капитан Зайчек забирает, – объявил поручик. – Прошу в авто, господин Волков.
Чемодуров подвинулся на диване, и Волков с трудом забрался в автомобиль.
– Владимир Николаевич хорошо – успел… – шепнул ему Чемодуров.
– Владимир Николаевич… капитан… – начал Волков. И не было сил продолжать.
Капитан усмехнулся и слегка кивнул ему. Доктор крепко пожал Волкову руку.
Волков уткнулся лицом в плечо доктора и заплакал – беззвучно. Зато слезы лились свободно и обильно, а вместе с ними вытекали боль, ужас смерти и страх чудовищного, хуже смерти, унижения.
В КОМЕНДАТУРЕ у подполковника Сабельникова Волков долго не мог произнести ни слова застывшими губами. Чемодуров тоже молчал, нахохлившись, как воробей после дождя, и только вертел пугливо головой. Мрачный доктор Деревенко коротко рассказал коменданту, что им довелось увидеть.
Подполковник Сабельников помолчал, нажал на кнопку электрического звонка. В двери показался адъютант, поручик артиллерии.
– Слушаю, Николай Сергеевич!
– Викентий Владимирович, там у нас от господина Шустова21 осталось что-нибудь?
Поручик чуть кивнул головой с косым пробором, разделяющим блестящие черные волосы, гладко прилизанные густо пахучим американским бриолином.
– Так точно, привет от Шустова у нас ещё имеется.
– Сюда его.
Поручик исчез и через секунду появился – в одной руке бутылка коньяка, в другой – три серебряных, с чернью, стопки кубачинской работы.
– Однако, величайшая редкость, – оценил Деревенко, глядя, как поручик аккуратно разливает коньяк. – Можно сказать, антиквариат.
– Не пить же монопольку от эсеровского правительства, – усмехнулся Сабельников. – Хотя она исправно начала пополнять армейскую казну, и пьяные доходы растут с каждым днём. Между тем, Ленин так и не отменил царский сухой закон. Знаете?
– Пусть ему хуже будет! – заявил Чемодуров.
– Пусть, не возражаю, – согласился Сабельников. – Только это ещё вопрос, кому хуже. Когда видишь, как в бой идут наши пьяные солдаты… Ещё хуже пьяные офицеры. Кому-то рюмка перед боем на пользу. Таких немного. У остальных пьяная храбрость легко переходит в трусость и панику. Что же, господа, прошу вас – антикварного.
– А что же вы? – спросил Деревенко, беря стопку.
– Воздержусь. Может, перед сном. Когда-то бутылку, даже две мог за один раз. Но то были другие времена. И годы другие.
Волков и доктор осушили стопки в момент, Чемодуров сделал крошечный глоток и сказал, смущаясь:
– По-офицерски не научился.
– Господин полковник!22 – спросил печально Волков. – Неужели нет на них управы?
Сабельников вздохнул и сказал мягко:
– Я не только понимаю вас, Алексей Андреевич. Мало того, сочувствую, переживаю и возмущаюсь, хотя за пять лет войны навидался всякого. Но такого, признаюсь, тоже никогда не видел. И представить не мог.