фулиганы многим девкам очень нравятся своей открытой, показной жестокостью, которую деревенские дуры, наехавшие в город, принимают за смелость и молодечество. Но вот чём больше всего неотразим фулиган – тем, что у него всегда в кармане деньга. Даже не считает. Вытащил ворох кредиток, взял сколько там наугад, швырнул на стол или прямо в морду официанту… Такой может хоть каждый день в портерную зазноб своих водить, одаривать, как настоящих барышень: то серёжки, то колечко, дорогое зеркальце или пудреницу с настоящей французской пудрой. А то принесёт платье, бросит на руки девахе своей – дорогое, бархатное, ещё сохраняет колдовской аромат заграничных духов бывшей хозяйки, какой-нибудь барыни или буржуйки.
У «Сибирского Мишки» сиживает и купечество. Теперь многие из них не купцы, а мешочники и спекулянты, но называют себя коммерческим классом. Возят контрабандой продовольствие из деревень и на чёрном рынке зашибают сумасшедшие деньги. Сам мужик в город продовольствие, прежде всего, хлеб, не везёт. Хлеб надо сдавать по твёрдым ценам, их ещё Керенский установил. Но после этих цен на вырученное мало что купишь. В городе дороговизна стала просто беспощадная. И никакие комитеты по дороговизне, созданные ещё Временным правительством, ничего не могут. Цены подскочили до облаков. На всё подряд. На керосин, мануфактуру, посуду, гвозди, топоры, косы, спички, соль, готовую обувь, на материю разную, на кожу – да на всё, даже на селёдку. Меры овса в иной день без досады не купить, поездка на ярмарку выходит дороже выручки. Потому мужик и выжидает хороших цен на хлеб, а пока гноит зерно в ямах, прячет от реквизиторов – от продовольственных отрядов: сначала от «временных», потом от красных, теперь от белых.
Заскакивают к «Сибирскому Мишке» по привычке
чиновники из городского суда и прокуратуры. Опрокинуть рюмку колчаковской монопольки и закусить стерлядкой или вонючим, но очень любимым местными деликатесом – омулем, заквашенным в бочке. Суд и прокуратура совсем рядом, через три дома, за площадью.
Но этот бродяга со стеклянным глазом, причём, чёрным (живой-то глаз оказался серый), с лилово-красными отмороженными ушами, – непонятный. Уши торчат из-под рабочего картуза, но рабочие так картузы не носят. Или он из паровозного депо?
«Нет, – решил половой. – Не рабочий. По сторонам так и зыркает. Определённо, большевик. Шпион, стало быть. Лазутчик. Пластун. Как бы патрульных незаметно кликнуть?..»
Посетитель что-то учуял в молчании полового – слишком внимательно тот рассматривал гостя. И злобно зыркнул на холуя живым горящим глазом.
Малый притворно опустил взгляд. И тут увидел под столом ноги гостя. Старые грязные лапти посетителя были по краям покрыты чёрной коркой. Снег под ними таял, превращаясь в розовую лужицу.
«Господи! Мать честная, ноги-то!.. Как сбил!.. – беззвучно ахнул половой. – Откуда ж ты явился, бродяга? Нет, не большевик. Или он? Вот капитану Зайчеку интересно будет…»
– Так берём что-нибудь, уважаемый? – теперь не нагло, а почти сочувственно спросил половой. – Или не решили? Тогда я попозже подойду («Надо ж все-таки милиционера тихо позвать»).
Но не успел явно-тайный большевик и рта открыть, как из-за спины полового раздался сочный баритон.
– Николай Алексеевич! Родной вы мой! – восклицал усатый, небольшого росточка судейский чиновник в старом вицмундире. Он широко улыбался и протягивал бродяге обе руки.
Тот не шевельнулся. Мрачно сверлил судейского единственным глазом.
Половой отступил на несколько шагов, поглядывая на дверь, и всё не мог решить – бежать за милиционером или дождаться заказа.
– Ужель не узнали? – удивился и даже обиделся чиновник.
Отмороженный злобно продолжал молчать. Усатый чиновник чуть шевельнул в воздухе пальцами, и малый, словно чёрт из табакерки, вмиг оказался рядом.
– Стул, – приказал судейский.
Второй стул тоже явился мгновенно, словно из воздуха.
– Никак не вспоминается? Устали, видно. Издалека, похоже, добирались, – судейский как бы защитил одноглазого от самого себя. – Сергеев, судебный следователь. Мы же вместе учились, Николай Алексеевич. Не могу не узнать однокорытника Соколова и пройти мимо! Или… ошибаюсь? Тогда прошу великодушно простить за беспокойство, – и он отступил на шаг.
– Узнать я вас узнал… – резким и скрипучим фальцетом выговорил одноглазый. – Только что не сразу, Иван Александрович, не обессудьте. Тут про себя забудешь, кто есть…
– Откуда же вы? – спросил Сергеев, присаживаясь. – Каким счастливым светом?
– Из самой Пензы. Счастливым пешедралом.
Сергеев даже привстал от изумления. Снова сел, бросил короткий взгляд под стол, тоже увидел окровавленные лапти, поразился. Вздохнул и покачал головой.
– Из самой Пензы? Неужели? И пешком?..
– Я же ясно сказал: пешедралом! – раздражённо повторил одноглазый. – Ногами – вот этими!
– И уши…
– А что уши? – спросил одноглазый, прикоснулся к правому и поморщился. – Отморозил, конечно, – криво усмехнулся он. – Ничего! Болят… значит, не отвалятся.
– Так-с! – судейский решительно повернулся к половому. – Неси-ка, любезный, нам… Ну, там графинчик для начала. Паюсной два порциона, потом щей, только сегодняшних и с огня. Гурьевской, конечно, две. Да не забудь к графинчику каспийских стерлядок в лавровом маринаде, а к ним белужий бок – тоже на двоих…
Половой глянул по сторонам и тяжко вздохнул, сотворив плаксивую рожу.
– Извиняюсь, господа, но ничего из деликатеса нету. Щи вот могу. Больше никак. Каша есть, монополька. Ни икры, ни стерляди, ни белуги. Всё.
– Как так всё? – удивился судейский. – Мне-то не ври, Ермолай! Насквозь тебя, шельмеца, вижу. Третьего дня ещё все было!
– Так то было третьего, правда ваша. А нонче ничего. Вчера не было привоза. И сегодня. Красные засели в Астрахани. Свои рыбаки тоже не привозят – белых боятся, что арестуют. За спекуляцию.
– Да что же это такое? – растерянно проговорил судейский, оглядевшись по сторонам.
– Ничего нету, – повторил половой.
Но склонился к самому уху Сергеева и прошептал:
– Вот ежели за царские… николаевки золотые, то для таких господ можно и найти.
– Что-о-о? – взревел судейский. – Что ты сказал, образина? Ах ты, подлец! – он схватил полового за ухо, потянул вниз и стал выкручивать. – Николаевки тебе? Империалы золотые? Царя выжидаешь, ушкуйник!.. Говори: много вас тут, изменников, монархистов продажных в трактире сидит? В остроге сгною!
– Виноват! – завопил половой. – Виноват, ваша милость Иван Александрович! Не так вы меня поняли!
– Всё я правильно понял, разбойник!
– Каюсь, не так сказал! Не то слово, по глупости. Оно само вылетело!.. И откуда, проклятое, взялось! Не так меня поняли, господин судья!
– А как надо понимать? – поинтересовался Сергеев и потянул ухо ниже.
– Так, что с других, с нехороших и недостойных гостей – с большевиков или эсеров – и золотые можно стребовать, а с достойных господ, особенно, из судейских, грех вообще деньги брать, – затараторил половой, наливаясь кровью. – Всё сейчас я мигом! За любые, и за «сибирки» тоже, – сдавленно добавил он.
Но судейский потянул ухо ещё ниже.
– Отпустите его, Сергеев, – хрипло проговорил бродяга. – Пусть хоть щей принесёт. Почему-то есть захотелось. Ещё два дня назад. А вы как?
– И я тоже голоден, как зверь! – радостно заверил Сергеев. – Как волк зимой! Как Минотавр! Как циклоп Полифем! Тоже не завтракал. Вошёл вот сейчас, сразу вслед за вами… Но какая удивительная встреча! В наши времена все друг друга только теряют, находит мало кто.
Он разжал пальцы, и освобождённый половой отскочил на безопасное расстояние.
– Запомни, мизерабль! – внушительно заявил малому Сергеев. – Ты давно живёшь не в российской имперской сатрапии и не в красной жидовской малине «ре-се-фе-се-ре». А в вольной Сибирской республике под началом его высокопревосходительства Верховного правителя всей России гражданина контр-адмирала Колчака Александра Васильевича. Только ляпни мне ещё раз про Николашку Кровавого! Никаких «николаевок», подлец! Все царское отменено. Навсегда. Хождение имеют только свои, народные, так сказать, «колчаковки»! – он улыбнулся Соколову и пояснил: – Так в народе называют новые деньги. Ещё «сибирками»…
– Мигом, господа-граждане, я мигом! – заверил половой и исчез в буфетной.
– Чтоб через две секунды всё на столе! – крикнул вслед Сергеев
– Вы что, Сергеев, всерьёз? – мрачно спросил Соколов. – Так уверены?
– Принесёт, принесёт! Никуда не денется.
– Я о другом.
– О чём же?
– О том, что царские деньги отменены. Навсегда. И что эти… «колчаковки» ходят наравне?
– Гм, – кашлянул Сергеев. – Не наравне, Николай Алексеевич, а самостоятельно. Денежные билеты нового демократического и абсолютно свободного государства – Сибирской республики. Это момент принципиальный. Республике ещё не хватает своей наличности, не научились мы печатать деньги с хорошим качеством, чтоб и за границей свободно обращались. Так что иногда и «керенки» идут, – он хлопнул себя по левой стороне вицмундира, под тёмно-синим сукном которого явственно проступали очертания толстого бумажника. – Но это временные трудности.
– Разве золото на всей земле отменили?
– На золотых «николаевках» – народная кровь, – внушительно сообщил Сергеев.
– Да неужели? – злобно хохотнул Соколов. – И как только вам, Сергеев, и вашим большевикам с эсерами удаётся её там разглядеть?
Судейский улыбнулся и сказал дружески-укоризненно:
– Николай Алексеевич, голубчик! Ну, какой же я эсер? Я всегда сочувствовал одной партии – конституционных демократов, то есть партии народной свободы. Но только сочувствовал. Иногда. А теперь, когда в Сибири, наконец, твёрдая законная власть, когда дождались, наконец, Верховного правителя, всенародного диктатора – беспартийного, между прочим!.. Теперь кадеты мне не интересны. Так что я тоже беспартийный. Так для России лучше.