Елфим снова взялся за бороду.
– Не сильно-то он её соблюдал, Рассею… – хмуро возразил он. – Чаво ж он тогда с престола сошёл? Сам же сошёл – никто его не скидывал оттедова. Отрекшись! А, Петруха? – спросил он у ваньки. – Что скажешь на то?
– На все воля Божья, – вздохнул Петруха.
– Вот оно! – торжествующе заявил Елфим. – Сам говоришь: без воли Божией ни один волос с головы не выпадет! А тут царя с престола сверзить. Разве такое без Бога бывает? Или не бывает? – хитро прищурился он.
– Не бывает! – согласился охотно Аким. – У Бога на всё свой расчёт и порядок. Вот и попустил Господь смуту и отречение. Чтоб народ пострадал, от грехов очистился, потом лучше станет – помилует Господь. Он и Государя таким манером от дворян отодвинул, которы кровь нашу пили. Простой народ обдирали, как липу. Пороли и вешали за недоимки и за народную правду. Дворяне никогда на свою руку охулки не положат. Одну войну затеяли, другую. А Государь сроду не хотел войны, он слушал, что народ христьянский думает – через Григорья Распутина, старца из Покровского Тобольской губернии. Так, значит, старец и не велел Царю русский народ на войне истреблять. От тогда дворяне старца Григорья и убили. Потому как война нужна только дворянству, генералам, и фабрикантам, и сельским мироедам. Чтоб мошну набить ещё туже. И остался Государь-батюшка один супротив господ. А вот таперича настало время, сей день Господь царя-батюшку поддержал. Сначала спас, когда от престола подале отодвинул. Одна гибель от того престола шла. Потом снова вернёт, не задержит, когда Расею от злых господ очистит. А до того Государь плавает и будет плавать в студёном море на белом корабле, а корабль тот к берегу никогда не пристаёт. Только ежели Государь простому народу явиться захочет, тогда причаливает.
Тут мужикам принесли щи и кашу с требухой и полштофа водки. Степенно перекрестившись, одни одновременно опрокинули по стопке и неторопливо принялись за еду, постукивая деревянными ложками.
Соколов зачем-то вытащил из глазницы свой протез и принялся с азартом полировать его рукавом, и особенно тщательно – чёрную радужку. Сергеев молча наблюдал, едва удерживая брезгливую гримасу и, наконец, заговорил.
– Вот так, дорогой коллега! – с бодрой уверенностью заявил он. – Слышали, что народ-то говорит! Жив царь. А мудрость народную никто отрицать не может. Надеюсь, вы тоже не станете, – он уже забыл, что пять минут назад проклинал царя.
– В чем вы её узрели, мудрость пресловутую? – презрительно бросил Соколов. – В том, что галлюцинация царя в зипуне ходит среди пьяных и дураков? Значит, свойства здешней сивухи таковы, что после второго стакана кого угодно увидеть можно. Змея Горыныча, например, с красной звездой на харе. Или Бронштейна-Троцкого с православным крестом на груди.
И со шлепком загнал протез на место.
– Я всегда восхищался вашей способностью увидеть в бесспорном явлении новые, спорные оттенки, – с лёгкой обидой проговорил Сергеев.
Соколов долго равнодушно смотрел сквозь коллегу и вдруг вспомнил, что отец судебного следователя Сергеева был крещёным евреем.
– Тем не менее! – уверенно продолжил Сергеев. – Тем не менее, даже у учёных, в частности, у знаменитого исследователя русского народного творчества профессора Грота на этот счёт сформулирован основополагающий принцип: «Любая народная легенда имеет ноги».
Соколов усмехнулся.
– Профессор Грот, может быть, прав, – снисходительно произнес он. – В рамках своей науки. Но вы же сами только что сказали – легенда. Сиречь выдумка. Будь он хоть с ногами, хоть копытами. Вот пусть Грот и занимается сказками, а мы займёмся своим делом. Фактами. А не дурацкими выдумками.
Сергеев пожал плечами и глянул в сторону буфетной.
– Впрочем, всецело соглашусь и с вами, и с профессором Гротом. У легенды, которую мы сейчас услышали, действительно, есть ноги, – продолжил Соколов, – Хотелось бы только узнать, какая тварь эти ноги приделала, а какая запустила сию бредятину в свет и заставляет её разгуливать повсюду, сбивая мужика с толку. Надо же! – физиономия Соколова злобно перекосилась. – Только вообразить: царь с красной звездой на картузе! А?
– На собольей шапке, – уточнил Сергеев.
Соколов визгливо расхохотался.
– Да хоть на заднице! – крикнул он. – Завтра услышим от этих неграмотных идиотов, что Государь под красным флагом ведёт в бой войска товарища Троцкого против Колчака! Потому что Колчак – адмирал, стало быть, изменил царю.
Сергеев лишь развёл руками: мало ли какие диковины бывают на белом свете, но они существуют, даже самые невероятные. Никуда от них.
От необходимости продолжать тему избавил половой.
Звякнул графинчик, весь в ледяной шубе. На столе запылали красным жаром две тарелки сибирских щей с густо рубленой свёклой, с капустой-хряпой, с непременной мозговой костью и с горстью нечищеного чеснока. Неочищенный чеснок во щах зимой – изобретение сибирского крестьянства, лучшее средство от скорбута. Икры и белуги всё же в трактире не оказалось, зато половой принёс, помимо стерляди, четыре огромных куска омуля. Соколов сморщил нос.
– А вот мы щец сейчас! – весело заявил следователь Сергеев и потёр ладони. Взялся за графин, открыл пробку. – Не возражаете, коллега?
Следователь Соколов благодарно кивнул, потом двумя пальцами несмело взял тяжёлую гранёную чарку на ножке и загрустил, глядя на густую от холода водку. Вздохнул и чарку поставил.
– Что-то побаиваюсь, – признался он. – Два дня в желудке пусто.
– В самый раз! – заверил Сергеев. – Одну под щи очень хорошо и полезно. А там по обстоятельствам.
Соколов снова вздохнул и снова взял чарку.
– Так за что же, Иван Александрович? – нормальным и даже приветливым голосом спросил он.
– За встречу нашу, столь неожиданную, как и замечательную!
– Да, – согласился Соколов. – Бесспорно, счастливую… Сам Создатель привёл вас сюда ко мне на выручку.
– Зачем же так! – запротестовал Сергеев. – Счастливое стечение. В нужное время в нужном месте. Всегда радостна встреча старых однокурсников. Ведь студенческое братство – оно всемирно, прекрасно. Оно вечно! – и он спел добрым уютным басом:
Gaudeamus igitur
Juvenus dum sumus!26
– Нет! – резко прервал его Соколов.
Лицо его перекосилось, голова затряслась, он неожиданно выгнулся назад, и Сергеев привстал в ужасе: «Так у него падучая!»
Но обошлось – Соколов тут же обмяк, расслабился и тихо произнес:
– Простите, Иван Александрович… Лихорадка не отпускает… С вашего позволения, – голос его окреп, – предлагаю, прежде всего, выпить за наше избавление от большевистского ада!
Сергеев с готовностью закивал и поднял чарку.
– За полное избавление! – подхватил он.
– Но это станет возможным, только тогда, когда мы все, русские люди, поймём и осознаем свою вину перед династией российской… перед святой памяти мучеником Государем Николаем Александровичем!
Сергеев, уже поднёсший чарку ко рту, отвёл её в сторону.
– Почему мучеником? – удивлённым шёпотом спросил он.
– Потому… потому… – пытался выговорить Соколов. Он крепко, всей ладонью сжимал чарку за ножку, и водка тряслась и переливалась через край в тарелку со щами.
«Да хоть бы ты выпил, – с досадой подумал Сергеев. – Угомонился бы со своим бредом… Вот грохнется сейчас в припадке – что с ним делать?»
Он вспомнил, что в университете у Соколова была стойкая репутация полубезумца. Не было у него друзей, не было и женщин.
– Я потому так заявляю, – овладел собой Соколов, – что у меня иные, совершенно иные сведения о Государе императоре.
– И какие же? – осторожно спросил Сергеев.
– Расстрелян Государь. Вместе со всем своим семейством, – тихо проговорил Соколов.
– Однако… – покачал головой Сергеев. – Ведь вы здесь, кажется, не были последние полгода и многого не знаете.
– Не был, – подтвердил Соколов. – Да… совсем не был. Но я…
– Николай Алексеевич! – смело перебил его Сергеев. – Что это мы, ей-Богу, как большевики с эсерами на митинге! Давайте приступим, наконец, к главному. А потом и к «слушанию дела». Поговорим подробнее. Мне очень интересно ваше мнение.
– А мне – ваше! – неожиданно скривил улыбку Соколов, чокнулся с однокурсником, одним длинным глотком осушил чарку, съел несколько ложек щей и застыл.
– Да! – вдруг произнес он, словно во сне. – Именно так, а не иначе…
– Что такое? – встрепенулся Сергеев. – Нехорошо?
Соколов прижмурил зрячий глаз и усмехнулся.
– Нет-нет, напротив, Иван Александрович. Мне-то как раз хорошо стало. Физически. Да и душевно. Просто мысль пришла в голову одна, неожиданная… Давайте-ка ещё по одной!
Щи доели в молчании. Соколов слегка опьянел, но при этом живой глаз его оставался чистым и ясным, а стеклянный покрылся пьяной мутью.
– Поверите ли… – заговорил он и потянулся к стерляди.
Но Сергеев его остановил.
– Я бы рекомендовал сейчас сначала кашки, чтобы все щели в желудке замазать. А там и стерлядок. И омуль ещё. А то давайте гуся потребуем!
– Гуся? Настоящего? Жареного? – недоверчиво уставился на него Соколов.
– Гуся, целиком всего!
– Я и забыл уже, что в нашей жизни может существовать такая категория – жареный гусь! Тоже легенда… на ногах… на лапах… лапчатых.
– Не против?
– Нет, но, в самом деле, вы правы: каша, а потом уже остальное.
– Ещё чарку? – предложил Сергеев.
Выпив, Соколов с удовольствием погрузил ложку в миску с гурьевской кашей.
– Да… – чавкал он. – Сейчас мне уже самому не верится, что два месяца из Пензы шёл.… И всё пешком, и всё ночами.
Сергеев покачал головой.
– Какой ужас! И как только вы все это вынесли?
– Сам не знаю, – признался следователь Соколов. – И не знаю, что дальше.
– Все устроится, я уверен.
Соколов кивнул, отложил ложку и усмехнулся.
– Знали бы вы, коллега, что за казус со мной случился в Растегаеве! Не поверите.