Он зачитал ей протокол.
– Согласна? Всё правильно?
– Да вроде всё. Так, вроде бы, и говорила. Если не припишешь другого.
– Тогда, если доверяешь, господин Степных за тебя распишется, что всё правильно, ничего не перепутано. Так для закона нужно.
Когда Степных изобразил витиеватую, как у большого начальника, подпись, Медведева встала.
– Могу идти теперь?
– Да, вы свободны, Мария Даниловна, – сказал Соколов. – Будьте здоровы.
У двери она остановилась:
– Так правду ты сказал, барин, что корову у меня не сведут?
Соколов ничего не сказал, ей поспешно ответил Степных:
– Идти, Маня, иди, – сказал он, отводя взгляд в сторону. – Ты свободна, а там видно будет.
– Вона как! – с горечью произнесла Медведева. – Кому ж там будет видно? Вот так верить вам… – она торопливо перекрестилась. – Прости вас Господь.
Соколов аккуратно подшил протокол к делу.
– Что скажете, коллега? – рассеянно спросил он.
Степных пожал плечами.
– Да так как-то всё… Жалко вдову. Без вины, а за мужа отвечает, наказание несёт.
– Что? – прищурился Соколов. – Что вы такое говорите, господин филёр?
И неожиданно взорвался:
– Жалко? Родственницу убийцы? Что же муж её не пожалел? Не соображал, что творит? «Жалко»… – остывая, проворчал он. – В нашем деле такого понятия, как жалость, нет и быть не должно! Ты вот скажи: как изображали богиню правосудия Фемиду древние?
– Не могу знать-с! – вскочил Степных, вытягиваясь.
– В руках она держит весы – отмерять каждому его судьбу. А на глазах – повязка. Что сия повязка значит?
– Не могу-с…
– А ещё в Департаменте полиции служил… – упрекнул Соколов. – Сие значит, что у Фемиды, то есть, у правосудия, нет предпочтений и нет любимцев. Она изначально ни на кого не смотрит, ко всем одинакова, как того и закон требует.
– И для царя одинакова? – простодушно поинтересовался Степных.
– Ишь, что ему надо – «для царя»! – мрачно усмехнулся следователь. – Царь только перед Богом ответ держит. Или забыл?
– Никак нет!
– Тогда зачем спрашиваешь?
– Понял вас, господин следователь!
– Понял он… – буркнул Соколов. – Какое счастье!
– Так точно-с, господин следователь!
– Николая Алексеевич, – хмуро поправил Соколов.
– Николай Алексе… – договорить Степных не успел.
Раздался металлический удар, вагон качнулся – мигнула «молния» под потолком, шевельнулись черные тени по углам салона.
– Что такое? – насторожился Соколов.
– Вагон цепляют к поезду.
– Электричество от пульмана отключил? И телефон?
– Так точно-с: электричество отключил, а телефон ещё нет.
– Как бы нас сейчас в Пермь не увезли, – озабоченно сказал Соколов. – Ну как можно – цеплять следственный вагон к паровозу без предупреждения!.. Ведь у нас, вроде бы, ещё есть допрос?
– Один, Николай Алексеевич. Агафонова Капитолина – сестра охранника Якимова.
– Сюда её. И скажите машинисту или Чечеку, чтоб подождали.
Степных убежал, а Соколов сидел за столом и не могу почему-то встать. Он с вдруг обнаружил, что его колотит мелкая, какая-то муравьиная дрожь. «Да что это я? Будто на первый в жизни осмотр трупа собрался… А ведь всего только допрос провёл. Не простой, правда, допрос… Таких ещё не было. И не будет никогда».
За окном паровоз дал короткий гудок, вагон ещё раз дрогнул и замер. Со свистом зашипели пневматические тормоза. Тотчас же появился Степных с миловидной женщиной лет двадцати пяти – в скромной шубейке, бледной, с нескрываемым испугом в больших синих глазах.
Исполнив процессуальные формальности, Соколов задал всё тот же рутинный вопрос:
– Скажите мне, Капитолина… Как вас по батюшке?
– Александровна, – робко произнесла женщина непослушными губами.
– Грамотная, как полагаю?
– Грамотная.
– Да не робейте вы так, не надо дрожать. Вам ничего не грозит… если будете говорить правду. А если путать нас будете, скрывать что-либо – закон накажет. На полную меру.
– Неправду… – откашлялась Агафонова. – Я неправду никогда не говорю. И никому.
– Вот и хорошо. Расскажите, что вам известно по делу?
– По делу? По какому делу? – испуганно спросила Агафонова.
– По делу об убийстве царской Семьи.
– Мне? Мне ничего самой по себе не известно.
– Это как? – нахмурился Соколов. – Разве не ваш брат был охранником в доме, где под арестом большевики держали царскую Семью?
– Мой. Мой брат Анатолий. Только о Семье я от него слышала. А сама ничего не знаю.
– Вот и расскажите.
– Да ты не робей, Капа! – подбодрил Степных. – Господин следователь тебя защищает, тётка Фемида тоже. Ничего не бойся.
– А я … – откашлялась женщина. – Я ничего не боюсь, никакой тётки, совесть моя чистая. Что вам рассказывать?
– Ну, хоть с родителей и начни.
Агафонова задумалась. Начала говорить несмело, дрожащим голосом, но постепенно успокаивалась.
– Родители мои, и мать, и отец, – крестьяне Ноговского завода, что в Пермской области. Братьев у меня двое – Евгений, старший, и Анатолий, средний. Евгения в четырнадцатом на войну призвали, и в первый же год он к германцам в плен попал. Он и сейчас у них. Так нам Фёдор Лыткин, из местных, сказал. Он из плена сбежал и там Анатолия видел. У военного начальства мы спрашивать о нём побоялись, чтоб пособие на фронтовика не отобрали. А то и в тюремный замок посадить могли – жену его или родителей. По документу считалось, он просто пропал, и без вести. А вот брата Анатолия от воинской повинности царская власть освободила, как важного рабочего. Но он на то сказал: «Не могу сидеть на печи, когда Женю германец терзает и товарищей моих истребляет». Пошёл добровольцем. Его сначала не брали на войну. Но он добился, чтоб на фронт отправили. Много не повоевал, скоро его ранило, и отправлен был домой, как потерявший здоровье и неспособный воевать. Долго лечился, с полгода. По выздоровлении своём поехал в Екатеринбург, устроился на завод братьев Злоказовых, старообрядцев.
Я хочу, чтобы вы знали: брат мой – очень добрый, заботливый, душа у него чистая. В то время муж мой, Григорий Тихонович, и я служили в Пермской казённой палате. Когда большевики власть взяли, мы с мужем отказались у них служить и потеряли место. Жить стало трудно, с одного огорода жили. И как-то в начале Великого поста Анатолий приехал в Пермь и увидел, что мы бедствуем. Обещал помочь и уехал. Только в апреле он известил нас письмом, что у него товарищ нашёлся, Маленкин, и служит его товарищ у большевиков уездным комиссаром юстиции. Он согласился дать мужу место секретаря у себя. Так мы переехали в Екатеринбург.
Брат Анатолий заботился о нас, бывал у нас каждый праздник, а иногда в будни забегал. На заводе у него давали работу в охране, он тоже записался. Его назначили при доме с арестованной семьёй императора простым служащим, как и других рабочих.
Я часто спрашивала брата о семье Государя – как они живут, какая обстановка, как относятся к простым людям, которые в охране служат, но в большевиках не состоят. Анатолий всегда охотно и по-доброму рассказывал…
– И что такого доброго рассказывал ваш брат? – угрюмо поинтересовался Соколов.
– Рассказывал… Я правду вам говорю. Анатолий рассказывал – условия жизни Семьи под арестом были сносными. Конечно, не сладко им было, но и не тюрьма. Государь Николай Александрович очень простой был, душевный к простым людям. Всегда за руку здоровался с рабочими, которые в охране были. Разговаривал с ними подолгу о самом разном. Рабочим такое обращение нравилось. А вот Государыня и Великая княжна Татьяна – те совсем другие. Гордые, нахмуренные, на людей даже не смотрели, а разговаривали только с доктором. Людям такие презрение и гордость не очень нравились. Государя многие жалели и сочувствовали ему, и Наследника тоже всем было жалко. Ведь ребёнок, болел, как можно было дитя под замком держать? Всё время в коляске для инвалидов, а катал его другой мальчик, поварёнок… – она покачала головой и тяжело вздохнула. – Так, значит, не помню я, какого числа, но в июле месяце – это точно… Приходит, стало быть, Анатолий утром, в одиннадцать часов и сказал, что сейчас пойдёт на вокзал, а потом их всей командой в Пермь отправляют. Смотрю – какой-то он измученный, в глаза не смотрит…
– Жалованье не выдали? – поинтересовался Степных.
– Нет, господин следователь, – смело отрезала Агафонова. – Не надо так про него. Не такой Анатолий, чтобы из-за денег убиваться. Я спрашиваю: «Отчего же ты так волнуешься?» Он ничего не говорит, только головой качает сокрушённо. И слезы на глазах. Но я не отставала, мне самой тревожно стало. Брат собрался с духом и рассказал… Он рассказал такое… Такое… Мужу моему от того рассказа худо стало. А я вообще долго не могла в себя прийти…
Она замолчала.
– Продолжай, продолжай, Капа, – подбодрил Степных.
– Как бы опять хуже не стало…
– Не станет, – заверил Соколов. – Не забывай: твой рассказ не мне нужен, а закону.
– Стало быть… Стало быть, так. Он рассказал нам, что чекисты и латыши минувшей ночью убили Государя, его Семью, детей и прислугу, доктора и фрейлину.
– Как это было?
– Было так. Часу в третьем ночи… А по настоящему, дореволюционному времени, это было в первом часу… К Романовым пришли, где они спали, разбудили и велели спуститься в подвал – заманили их туда. Тут чекисты им сказали, дескать, скоро в Екатеринбург придёт враг, и потому они, все Романовы, должны быть убиты. И за этим стали стрелять. Государь и Государь были сразу убиты. Остальные только ранены – Наследник стонал, девушки страшно кричали, закрывали руками головы и кричали: «Помогите! Спасите!» Латыши их пристреливали, кололи штыками и добивали прикладами. Долго с фрейлиной возились, она всё бегала по комнате, закрывалась подушкой и громко молилась. Анатолий сказал, что на ней было тридцать две раны, а то и больше. Наследник отошёл, а княжна Анастасия оказалась живая, пряталась за матерью с отцом и притворилась мёртвой. Всё одно, латыши догадались и добивали её… – неожиданно Агафонова заплакала. – Деток жалко… не взыщите.