– Вот ни столечки! – твёрдо заявила Мутных, показав кончик мизинного черно-красного ногтя. – Ни на золотник душой не покривила. И дочерей я видела четверых – уверена. Одна потом убежала.
– Скажи тогда ещё одну правду: ты просила брата забрать тебя в Петроград?
Закусив губу, Мутных кивнула и с трудом выговорила:
– Просила. Очень.
– А он что? Почему не взял?
– Сказал, сейчас не может. Должен сначала устроиться и мне место приискать. А потом время покажет. Даже сказал, может, мне и не нужно в Петроград. И что я ещё раз крепко подумать должна. Может, здесь, при белых, мне будет лучше. Мало ли как жизнь повернётся…
– А он говорил, как ты себя вести должна, если на допрос вызовут и про него спрашивать начнут? О чём можно рассказывать, а про что молчать?
– Я… я говорила ему, что моя родственная связь и Аня могут мне повредить. Но он засмеялся и сказал, что не одна я такая. И белые меня ещё оберегать будут, потому что я могу много интересного рассказать. Я тогда очень удивилась и спросила, неужто про всё рассказывать, даже про царскую семью? Он сказал, что лучше мне не врать на допросах. Потому что правда всё равно выплывет, и я могу пострадать не за то, что знаю, а за враньё. Я же ничего плохого не делала. И с большевиками ничего не имела, в их делах не участвовала и сейчас перед вами вся, как перед Богом, честная.
Соколов долго молчал, уткнувшись взглядом единственного глаза в лоб свидетельницы. Когда она не выдержала и поёжилась, он произнес неожиданно будничным и даже равнодушным голосом:
– Я тебе верю, Наталья. У вас, капитан, есть вопросы к свидетельнице?
– Никак нет, – поспешно ответил Кирста.
– Протокола мы не вели, ничего нового ты не прибавила. Ты свободна. Можешь идти.
Она медленно встала. Кашлянула недоверчиво, глянула на Кирсту, потом на Соколова.
– Вы сказали, я могу идти? – тихо спросила.
– По сто раз тебе повторять? Иди. Свой гражданский долг ты выполнила. Заодно не будешь жалеть, что осталась в городе, не уехала и выполнила просьбу брата.
– Но он ничего… Никаких просьб не сказывал! – в отчаянии воскликнула Мутных.
– Как так не сказывал? – удивился Соколов. – Ты же сама только что призналась: советовал и даже просил, чтобы ты нам правду говорила.
Мутных живо оделась, взяла муфту и, кивнув всем, направилась к двери.
– Постой, Наталья! – неожиданно приказал Соколов.
Она испуганно остановилась.
– У Государыни, Наталья, чтоб ты знала, было очень слабое зрение. Под конец настолько ослабело, что ей приходилось две пары очков надевать, иначе ничего читать не могла. Тем более, при свече.
– Нет, – вдруг заявила Мутных. – Я видела её без очков. Клянусь.
– Иди-иди. Верю, что видела без очков. Сказал же тебе…
Щадя Кирсту, Соколов не глядел на него. Капитан мгновенно постарел, даже щетина на щеках проклюнулась.
– Что скажете? – спросил Соколов агента Алексеева.
Тот пошевелил бровями.
– В тёмную сыграли.
– А вы что думаете? – обратился он к Степных.
– Похоже на то. Даже очень похоже. Чтоб показания давала натурально. Сама верила тому, что говорит. И чтоб никаких не вызвала подозрений, что врёт по заданию.
– Если вы… – задыхаясь, вскочил Кирста. – Если вы поспешили с выводом, что…
– Господин капитан! – окатил его холодом Соколов. – Контролируйте своё состояние. Если вам любопытно, могу сказать: лично я пока ещё не сделал окончательного вывода о том, что большевики ловко подсунули вам Мутных с фальшивой семьёй императора, а вы приманку по простоте душевной проглотили.
– Зачем им такое выдумывать? – убито спросил Кирста.
– Затем, чтоб не выглядеть окончательно людоедами. И будут на своей версии настаивать, пока есть выгода. Причём, рассчитывают, что самое лучшее алиби для них обеспечим именно мы с вами.
– И чего же вы хотите? – запинаясь, осведомился Кирста.
– Вот! – одобрил Соколов. – Очень своевременный и уместный вопрос. А хочу я, как и мои коллеги, пообедать. Есть здесь какая-нибудь харчевня попроще? Только не кафешантан и не портерная.
– По улице направо, через квартал – трактир Кержакова. Я там столоваюсь. Тихо, добротно и недорого. Проводить вас? Сам-то я уже пообедал… Я рано обедаю.
– В таком случае, попрошу вас за это время доставить кого-нибудь из стрелочников с разъезда. Из тех, кто видел барышню и опознал её на фото.
– Слушаюсь. Тотчас же сам отправлюсь.
Через час, хорошо и недорого пообедав, Соколов с помощниками вернулся. В кабинете Кирсты ждал бородатый мужик средних лет, в старой железнодорожной шинели, в руках держал форменный картуз с двумя перекрещёнными молоточками. При входе Соколова он встал, обеспокоенно глядя на следователя.
– Стрелочник Григорьев в качестве свидетеля доставлен, – сообщил Кирста.
– Вы присядьте, – предложил стрелочнику Соколов. – Итак, – садясь напротив, начал он. – Что вам известно по делу? Только рассказывайте лишь о том, что видели своими глазами и слышали своими ушами.
Медленно подбирая слова, Григорьев очень точно, почти дословно повторил то, о чем Соколов уже прочёл. И сейчас стрелочник несколько раз повторил, что девушка «была в большой кручине». Под конец прибавил:
– Очень хотелось как-то утешить её и помочь – так жалко её было.
– Вот что, – сказал Соколов. – Вы сейчас ещё раз гляньте на фото и укажите, какую из изображённых особ вы видели в сторожке на разъезде №37.
Григорьев сразу указал на Анастасию.
– Она. Я уже говорил.
– Знаю. Хорошо. А раньше вы эту особу когда-нибудь видели? Не в сторожке, а в каком-нибудь другом месте и в другое время? Не приходилось встречать?
– Никак нет. Только в сторожке.
– Хорошо. А почему вы решили, что на картинках из журнала именно та пойманная барышня из сторожки? И что её зовут Анастасия. И что она царская дочь. Ведь в сторожке она не называла своего имени?
– Не называла. Мне здесь называли.
– Кто?
– Да вот господин капитан называли. Ещё кто-то. Теперь уж не помню.
Старательно не глядя на покрасневшего Кирсту, Соколов ещё раз спросил:
– И всё-таки, почему вы решили, что именно эта, указанная великая княжна Анастасия – именно та, что была в сторожке? Ведь на семейном фото она совсем ребёнок. А в сторожке была взрослая барышня лет восемнадцати, может, даже замужняя…
– Ах, вы про это! – с облегчением вздохнул стрелочник Григорьев. – Так это не трудно, тут немного соображать надо. Все знают, что Анастасия из великих княжон – младшенькая. В церкви на тезоименитство всю семью государеву каждый год прославляют. И на картинке – самая младшая. Стало быть, она и есть. Анастасия, значит. Разве я неправильно говорю?
– Спасибо, дорогой Максим Кузьмич! – сердечно пожал ему руку Соколов. – Вы очень, очень только что помогли следствию.
Кирста, не скрывая злости, заявил:
– Надо и других стрелочников опросить.
– Не стоит беспокоиться, дорогой Александр Фёдорович. Ибо и всем другим я задам тот же вопрос: как они в двенадцатилетнем ребёнке опознали взрослую особу, у которой, к тому же, ещё и наружность была сильно попорчена. Вы лучше подайте мне доктора Уткина. И распорядитесь, чтобы приступили к эксгумации. Пусть разжигают костры, греют землю и копают. Судебного медика обеспечьте. Если до вечера управимся, оставлю вас в покое, продолжайте свои поиски, как считаете нужным. Мешать не стану.
Доктор Уткин оказался худым нервным субъектом в поношенном сюртуке, из кармана которого выглядывал деревянный стетоскоп. Он всё время не знал, куда девать руки, взмахивал ими и потирал ладони.
– Успокойтесь, Иван Павлович, – попросил Соколов. – Прошу собраться с мыслями и постарайтесь вспомнить все детали вашей встречи с особой, которая называлась Великой княжной Анастасией.
– Нет! – резко возразил Уткин. – Она не назвалась великой княжной!
– Как так? – опешил Соколов.
– Она назвалась по-другому. Она сказала: «Я дочь Государя Анастасия».
Соколов и Алексеев переглянулись
– Значит, сказала «дочь Государя», – в раздумье повторил Соколов, почёсывая переносицу. – Это очень интересно… Вы понимаете, Алексеев, о чём я?
– Мне думается, господин следователь,. – отозвался Алексеев, – что кто-нибудь из народа или посторонняя личность, скорее, сказала бы: «Я царская дочь», или «Я дочь императора», или «Я Великая княжна». Чтоб побольше впечатления вызвать. А она скромно: «Дочь Государя» и ничего вдобавок. И никого убеждать не хотела.
– Вполне возможно, – согласился Соколов. – Итак, Иван Павлович, я слушаю.
– Как я уже рассказывал…
– Не надо! – перебил Соколов. – Не надо – «как уже рассказывал». Расскажите, как будто в первый раз, заново, с подробностями, которые, возможно, не вспомнили поначалу.
– Я рассказывал уже три раза капитану.
– Значит, расскажите в четвёртый.
– Хорошо. Как прикажете.
…Было это в последних числах сентября прошлого года. Я проживал тогда в доме крестьянского поземельного банка на углу Петропавловской и Обнинской улиц. Тогда дом этот был почти весь занят большевицкой чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, бандитизмом и спекуляцией.
– И саботажем, – подсказал Соколов.
– И саботажем, – повторил доктор. – Тогда же чека стала занимать здание банка, сначала нижний этаж, а потом верхние, где были частные квартиры, и выселяли квартирантов. Мне оставили только одну комнату, где пришлось жить с женой и двумя детьми. И вот числа, кажется, двадцатого, вечером пришёл вестовой от чека: «Доктор, срочно к начальству». Сказали, нужно оказать помощь арестанту. Привели меня в комнату на втором этаже, в ней на диване в полусознательном состоянии лежала молодая особа.
– Опишите больную, пожалуйста, – сказал Соколов.
– Девушка роста выше среднего, упитанная, шатенка. Нос правильный, прямой. Губы не толстые, не тонкие. Рот чётко не опишу – он всё время подёргивался. Шея круглая и короткая. Волосы коротко стрижены, до плеч не доходили. Вообще, лицом она была некрасива, но прелестна и сложена хорошо. Грудные железы хорошо развиты, в гармонии с наружностью. Руки, кисти, ухоженные, даже холёные. Пальцы красивые, средней величины, ногти – совершенно аристократические, чистые, аккуратно подстриженные, хотя следов маникюра я не обнаружил. Да, она выглядела, я бы сказал, прелестно, несмотря на повреждённое лицо. Под одним глазом, под левым, кажется, кровоподтёк, видимо, от удара кулаком. Рассечён угол левой губы. Я исследовал повреждения лица, потом грудь. При этом мужчины удалились, но осталась женщина, чекистский шпик.