Во вторник нас вызвали в сыскное отделение. Начальник отделения и служащие – ещё дореволюционного времени. Начальник повторил тот же вчерашний допрос, затем пригласил к себе в кабинет всех троих. Сказал нам, что подозрение в ограблении монастыря – это лишь ширма. На самом деле, нас подозревают в сношениях с Государем и следят за нами почти с самого нашего приезда или, вернее, с нашего ночного обхода дома Государя. Делается это по приказанию Совета. Пьяный солдат в монастыре – агент сыскного отделения. Начальник похвалил Григорьева за то, что не скрыл револьверы, и нас потому, что мы не стали отрицать свои офицерские звания. Всё равно во время обыска у нас нашли зубные щётки и зубную пасту и поэтому разоблачили бы.
Арест Рыбниковых был вызван тем, что они при перемене квартиры прописались в том же участке, но под своей настоящей фамилией. А до того жили четыре месяца под чужой! Ну, не идиоты? При допросе показали, что не знакомы с нами, хотя нас с ними видела масса народа.
Начальник сказал, что наше дело находится в Совете депутатов и, пожелав благополучно выбраться из этой истории, сердечно пожал нам руки и отпустил.
Выходя, мы заметили за собой слежку.
После обеда нас снова допрашивали в Совете депутатов. Арестовали нас, как оказалось, члены следственной комиссии и солдаты охраны Государя. Ободрённые приёмом начальника сыскного отделения, мы перешли в наступление. Протестовали против обыска без ордера, возмущались подозрениями о нашей связи с Государем. Член следственной комиссии даже начал извиняться за причинённое нам беспокойство, объясняя всё особенными условиями жизни в Тобольске из-за пребывания Государя. Упорнее всех нас обвинял солдат охраны. Он ухватил за самое уязвимое место – наш ночной обход дома губернатора в день приезда. Спрашивал, почему мы выбрали домой такой кружной путь. Наши объяснения, что мы мало знали город и шли той же дорогой, что и днём, мало его убеждали.
Пришли мы домой в сопровождении шпика. Скоро он исчез – крепкий мороз был нашим союзником.
На четвёртый день, когда мы обедали, заметили в столовой новое лицо, какого в Тобольске ещё не было. Сей гражданин тоже нас внимательно разглядывал.
Когда мы вышли и двинулись по одной стороне улицы, а филёр по другой, незнакомец догнал нас, попросил закурить и тихо спросил: «Вы не из Москвы?» – «Да!» – отвечаю. – «Знаете штаб-ротмистра Леонтьева?» – «Знаем». – «Я от него к вам».
Я указал на нашего шпика и предложил встретиться вечером в той же столовой «Россия». Он быстро завернул за угол и скрылся.
Вечером мы сидели в «России» и ужинали, а за соседним столом снова за стаканом чая сидел сыщик. Мы ломали голову, как поговорить с посланным. Сколько можно, затягивали ужин в надежде, что сыщик уйдёт. Но он потребовал второй стакан чая, потом третий, четвёртый… Тогда я шепнул Михайлову: «Сидите на месте», а посланцу дал знак: «Следуйте за мной» и вышел из зала. Расчёт удался. Сыщик сначала поднялся вслед за мной, но увидел, что Михайлов и Григорьев остались, растерялся и остался наблюдать за ними.
В передней я сказал посланному, чтобы он зашёл к нам в десять вечера, дал адрес и вернулся в столовую.
Около десяти часов, убедившись, что сыщик ушёл, я расставил на углах нашего квартала Михайлова и Григорьева для наблюдения и стал ждать посланца. Он пришёл аккуратно в десять и сообщил нам, что отряд гардемаринов во главе с Леонтьевым прибыл неделю назад в Екатеринбург через Омск и уже отбыл в Москву, так как оттуда сообщили, что на наше предприятие нет денег. И миссия наша невыполнима. Нужно возвращаться. Именно с этим Леонтьев и послал к нам офицера.
Итак, задача наша была признана невыполнимой, так сказать, официально.
Утром нас ждал приятный сюрприз: милиционер принёс предписание покинуть Тобольск в 24 часа. Срок был для наших сборов слишком короток, и мы сказали, что сейчас же пойдём за лошадьми. Милиционер обещал к полудню доставить наши документы.
Заказали мы тройку и стали ждать. Второй сюрприз: вместо милиционера явились в нашу квартиру два десятка солдат охраны Государя с офицером и членом следственной комиссии. На этот раз предъявили ордер на обыск и на арест.
Выпотрошили все вещи, перерыли все вверх дном, заглянули даже в печку, но ничего подозрительного не нашли. Офицер приступил к допросу. Кто мы? Какого полка? Кто были начальники во время войны? Где были на фронте? Где теперь стоит полк? Счастливая мысль поехать сюда под своими фамилиями и с документами своего полка дала нам возможность отвечать честно и без запинки. Это, видно, оказалось не по сердцу офицеру. Он перечитал наши отпускные билеты и заявил, что они неправильные. Хотя печати есть, но нет бланка полка в верхнем углу. Я его спросил: «Вы производства военного времени?». – «Да». – «Понятно, почему вы плохо знакомы с нынешним делопроизводством. На удостоверениях и отпускных билетах теперь бланк не полагается, только печать», – соврал я.
Он смутился и сказал, что, может быть, это и так, но он всё равно хочет быть уверенным в подлинности наших документов и предлагает нам составить телеграмму в полк с просьбой подтвердить наши бумаги.
Такого хода мы не ожидали и растерялись. При отправке телеграммы в полк, из которого мы бежали, благоприятного ответа ждать не приходилось.
Наше замешательство не прошло незамеченным. И хотя мы, спохватившись, согласились послать телеграмму, попросив время на обдумывание, офицер объявил нас арестованными – пока на дому. Остались на страже пятеро милиционеров, остальные ушли.
Из разговора с нашими охранниками мы узнали, что утром, ещё до нашего обыска, Рыбниковых выслали из города. Григорьев скептически заметил: «Дуракам счастье».
Вскоре нас перевели в участок на улице Декабристов. Здесь мы устроились с комфортом. Всего там было три камеры. Одна для пьяных – тёмная и холодная. Средняя – с печкой и электричеством. И третья, хотя и тёплая, но без света. Мы заняли среднюю.
Холодная камера наполнялась обычно по праздникам. Третья камера почти ежедневно меняла своих обитателей. Многие из них сидели, по их словам, ни за что, вроде одного, который «только и всего, что татарина прирезал».
Заплатив старшему милиционеру 25 рублей, мы пользовались от него два раза в день самоваром. Он ходил за обедом для нас в ближайшую харчевню. Разрешены были книги, газеты. В общем, если не как дома, то сносно.
Из газет мы узнали о взятии Двинска, причём, немцы обошли его с севера, возможно, на участке нашего полка, что должно было вызвать в нём панику. Эти новости были нам на руку. Возможно, телеграмма не дойдёт по адресу. Опять же из газет узнали, что в Тюмень прибыл отряд большевиков для «углубления революции» и что он расправляется как с буржуями, так и с меньшевиками. «Известия тобольского совдепа» были наполнены статьями возмущения и протеста против действий этого карательного отряда.
Скоро нас стали часто посещать, узнав о нашем аресте, солдаты «Союза фронтовиков», выражая своё сочувствие и обещая нас освободить. Следователю мы сказали о возможном разгроме полка, вследствие чего телеграмма, скорее всего, не дошла. И предложили послать новую в штаб дивизии. Рассчитывали, что телеграмма, адресованная в штаб, а не на солдатский комитет, попадёт в руки офицеров, и они дадут благоприятный ответ. Мы потребовали также разрешения прогулок и попутно снова стали возмущаться нашим арестом. В особенности, на них наседал Михайлов: со своей огромной рыжей бородой он внушал нашему застенчивому следователю большое уважение. Бедный следователь успокаивал его, говорил, что он не большевик, исполнил все наши требования и даже от себя разрешил ходить с конвоем в баню.
Прогулки по двору участка и походы в баню через весь город разнообразили нашу жизнь.
К нам снова пришли фронтовики и рассказали, что вернувшиеся члены Учредительного собрания от Тобольска устроили в кинематографе митинг. Присутствующие вынесли резолюцию протеста против большевиков. Фронтовики, считая нас своими, сожалели, что нас не было в кинематографе. Снова обещали нас освободить.
Фронтовики натолкнули нас на новую мысль: устроить «большевистский» переворот в Тобольске и возглавить его! Если это удастся, из гардемаринов создать «Красную гвардию». Лошадей, оружие, деньги можно будет добыть легальным путём и уже не просьбами, а требованиями. И тогда уже будет легко повести борьбу с отрядом охраны Государя, замещая её своими людьми.
Шансов на успех было много. По железной дороге всюду большевики захватили власть. Местные советы, не большевистские, были очень робки. Если из Москвы снова прибудут наши, то стать во главе переворота не трудно. Фронтовики считали нас лучшими друзьями и переворот наш поддержали бы.
Мы стали действовать. Завели дружбу с пожарными и всё время проводили на каланче в беседах. Особенно, сдружились с одним, который точил зубы на судью, посадившего его брата за убийство. В такой деятельности прошел месяц. Безусловно, наши разговоры стали известны в местном совдепе, и депутаты уже не знали, кого видеть в нас, – монархистов или большевиков. А ответа из полка на нашу телеграмму всё не было.
Наконец, появился наш следователь и поздравил нас со свободой, то есть с высылкой из Тобольска. Отъезд должен был состояться на другой день. Пока мы оставались в участке и ходили по городу с конвоем. В городе, по-видимому, о нашем аресте знали, так как мы встречали массу сочувствия, главным образом, со стороны учащейся молодёжи.
Предполагая новый трюк со стороны совдепа, мы отправились туда и потребовали свои бумаги. Требования наши были немедленно исполнены.
Ранним утром мы уехали из Тобольска.
Часов в одиннадцать следующего дня мы подъезжали к станции Тюмень. На вокзале стоял поезд, о радость, – прямо до Москвы! Купили билеты, наполнили чайник кипятком, запаслись огромной связкой баранок. Сидя в вагоне, ждали, когда заварится чай.
Но тут вошли обвешанные оружием и пулемётными лентами матросы и, узнав, что мы из Тобольска едем в Москву, приказали следовать за ними. Нас привели к поезду, стоявшему на запасных путях. Тут был штаб их отряда. Отряд назывался «Первый карательный» и состоял из матросов броненосца «Гангут».