– Ещё стопочку? – предложил Пинчуков. – Как лекарство.
– Лекарство? – усмехнулся Волков. – Разве есть лекарство от ежедневных ужасов? Главное, какой смысл большевикам в таких зверствах? Врагов себе плодят. Чем им угрожала Шнейдер? Настенька? Я?
– Слушайте! – перебил Пинчуков и замер.
Вдалеке раздались несколько сухих винтовочных залпов.
– Ну, а это как назвать? – хмуро произнес Волков. – Чехи проводят чистку среди русского населения. Кого вычищают? Кого расстреливают? Кто им дал право? Без следствия и без суда… Изверги, хуже большевиков. По крайней мере, не лучше. «Освободители»…
Пинчуков промолчал и налил ещё по одной.
– Сколько я бежал, не знаю. Казалось, полдня, пока не упал без сил под какой-то стог. Лежу, перед глазами круги цветные, ничего не вижу вокруг, грудь горит внутри, и сердце сейчас лопнет. И кажется мне – да так натурально кажется – будто все это на самом деле со мной уже было. И лес, и воз с сеном. И матрос со свистком, и лошадь, таскающая сено…
Пролежал я долго. Уснул, и приснилось мне, что я умер. Проснулся в страхе – нет, живой. Встал и пошёл наудачу в ту сторону, где вроде бы должен быть Сибирский тракт. Вообще, нужна любая дорога, а уж она куда-нибудь да приведёт.
Слева направо: Е. А. Шнейдер, И. Л. Татищев, Пьер Жильяр, А. В. Гендрикова, В. А. Долгоруков. Тобольск, 1917 г.
Когда вышел на дорогу, солнце пошло на закат, быстро темнело. Странно, мне поначалу совсем не хотелось есть. Потом захотелось зверски. Я шёл пшеничным полем, пшеница уже колосилась вовсю. Я срывал колосья, растирал в ладонях, но зерна ещё не затвердели, и погрызть досыта не удалось, но хоть мучного молока из колосьев пожевал. Когда совсем стемнело, ушёл в лес ночевать, снова нашёл стог.
Попытался уснуть, но какой там сон – холодно! И страшно: чуть звук какой или ветка треснет, сердце от ужаса заходится.
Утром снова вышел на дорогу. Навстречу крестьяне. Женщины, в основном. По народной привычке, здороваются с незнакомым и при том как-то странно смотрят на меня. Потом понял: ведь я без шляпы, только носовым платком голову обмотал. И оттого всем непривычен и подозрителен.
Проходил мимо какого-то хутора. На огороде пугало. Снял я с него рваную шляпу, нацепил на голову и пошёл дальше. Теперь встречные не удивлялись.
Голод меня уже с ног валил. Долго собирался с духом, наконец, в следующей деревне постучал в самую бедную избу. Вышла худая пожилая крестьянка. Попросил кусочек хлеба. Она вынесла довольно большой ломоть, а когда попросил попить, принесла воды и стала извиняться, что квас у неё не готов.
– Надо было побогаче дом выбрать, – хмыкнул Пинчуков
– Не скажите, – возразил Волков. – Богатые, как правило, прежде ищут выгоду. Выгодно отдать меня красным – отдали бы. Бедный человек чаще добр, сердечен и честен. Можете мне поверить. Хотя и среди бедных вы тоже встретите редкостных подлецов.
Только я попил воды и пошёл со двора, как из дома напротив, из окна, женщина машет мне, зовёт. Подошёл. Она из-под полотенца на столе достала мягкий, ещё горячий хлеб.
– Спрячьте на дорогу, – говорит. – Сейчас я вам ещё огурцов дам.
Вот вам весь русский человек! Ни одного вопроса – откуда, куда иду. Видели только, что трудно мне, на лице читали беду.
Рассовал я огурцы по карманам, ушёл в лес, там поел спокойно. Ничего вкуснее не знал в жизни, как этот тёплый хлеб и огурцы – сладкие, только с грядки.
Пошёл я дальше на восток. К вечеру хотел было попросить в очередной деревне ночлег, но не решился. Пошёл в лес, там зарылся в свежий стог. И так сладко выспался, что почувствовал себя счастливым. А почему нет? Жив, невредим, меня не преследуют, от голода не помру – ведь я в России. А в Екатеринбурге уже белые могут быть. Может, уже пришли.
Утром, как запели птицы и солнышко согрело стог, я проснулся, нашёл ручеёк, попил воды, умылся и снова в путь.
Так несколько дней шёл. В деревнях мне давали не только хлеб, но часто приглашали за стол, кормили обедами и даже один раз налили чарку перед едой.
Так дошёл до широкой реки – не знаю, как называется. Через неё мост. А на мосту стража. Издалека не пойму, кто.
Идёт навстречу женщина с ребёнком. Спрашиваю, можно ли мост пройти. Она остановилась, внимательно на меня посмотрела и говорит:
– Не надо вам туда идти. Там красные, тут же вас арестуют.
Огорчился я. Она смотрит сочувственно:
– Идите, в той стороне увидите церковь. Заходите, там хорошие служители. Всё вам скажут и помогут.
Пришёл в церковь, там как раз всенощная закончилась. Дождался, пока церковь опустеет. Собрался с духом – всё же открываться страшно. Думаю, была не была, все в руках Господних. Если Бог спас меня, значит, для чего-то я ему понадобился. Захожу в церковь, там дьякон уже уходить собрался.
– Отец дьякон, я к вам с просьбой.
– Пожалуйста, – говорит. – Говорите.
– Я нахожусь в храме Божьем и надеюсь, что вы, служитель Господа, меня не выдадите.
– Даю вам в том моё слово.
Рассказал свою историю.
– Стало быть, вам нужен Екатеринбург…
И рисует на бумаге дальнейший мой путь. Указал, через какие деревни можно идти без опаски, а какие следует обходить.
Забыл сказать вам, Пинчуков: тут не только дьякон был, но ещё и церковный староста. Даёт мне десять рублей и долго извиняется, что больше дать не может. Моей благодарности не было предела.
Дьякон повёл меня к себе домой, накормил очень хорошо и оставлял ночевать. Но я отказался, потому что боялся навлечь неприятности на добрых хозяев. Дьяконова супруга мне продуктов мешок спроворила – хлеба, масла коровьего, колбасу домашнюю, бутылку молока, ещё что-то.
Переночевал снова в лесу и пошёл по указаниям дьякона. Везде, где он говорил, я находил добрый сердечный приём.
Так я дошёл до большого села Успенское. Не доходя села, встречаю двоих мужиков с топорами. Поздоровались.
– Далеко идёте? – спрашивают.
– В Успенское. К родне. Правильно иду?
– Да вон на ту церковь идите и попадёте.
Успенское мне дьякон не советовал. Не доходя, свернул в сторону и попал в совсем маленькую деревушку. Выселки, как видно. Никого вокруг, словно всё нежилое. Только в последней избе у окна сидит крестьянка. Смотрит на меня – строго, молча.
Я поздоровался и спросил, каким путём можно обойти Успенское.
– Иди прямо, барин, до поворота, потом свернёшь по левой руке и увидишь – там мужики мост чинят, а Успенское справа окажется. Только поспеши. Через дом от нас живёт большевик. Да вон его мать идёт! Сейчас же донесёт сыну.
Я поспешил, удивляясь: хорош барин в шляпе от пугала огородного! И все же крестьянина во мне женщина не признала.
Дорога пошла дальше широкая, хоть и в топкой грязи после ночного дождя. Скоро увидел боковую сухую тропинку в лес. Только к ней направился, как вдруг спину словно холодом обдало. Оглядываюсь: сзади телега, а в ней – трое.
– Стой! – кричат и лошадь нахлёстывают не жалея.
Я прибавил ходу, надеясь, что телега в грязи увязнет, не разгонится. Навстречу воз с сеном. Пропустил я его и, когда воз поравнялся с телегой и закрыл меня от погони, быстро по тропке нырнул в лес.
Оглянулся. Телега стоит. Мои преследователи расспрашивают мужика, видно, обо мне.
Я – пулей в чащу, куда глаза глядят, без памяти. Скоро понял, что погони уже нет. Тут и лес кончился. Усталый, весь мокрый, вышел на опушку.
Стоит избёнка без дверей. Здесь в таких крестьяне отдыхают на покосе или пахоте. Зашёл туда, снял одежду просушить и как-то задремал. Сквозь дрёму слышу: лошадь фыркнула рядом, телега подъехала. Остановилась у входа – теперь мне не уйти.
На телеге мужчина и женщина. Спрашиваю, не их ли эта изба. Говорят, их собственная. Конечно, я рассыпался в извинениях, что без спросу занял.
– Ничего страшного, – отвечают. – Отдыхайте, Бог с вами. Мы работать пойдём, оставляем провизию: вот чай, хлеб, картошка, сахар. Котелок и таганчик. И спички. Воды в реке наберёте, дрова есть. Отдыхайте, сколько угодно.
Наелся, напился чаю от души. Пошёл в лес, отыскал хозяев, поклонился в пояс с благодарностью и спросил, где можно переночевать. Показали, как в их деревню пройти.
На пути наткнулся ещё на крестьян – стог мечут. Два мужика, две женщины тут же. Одна спрашивает таким сладким голосом:
– Здравствуйте, уважаемый, куда идёте?
Очень мне не понравился её голос. Я не знал, что ей ответить. Потом сказал, что ищу ночлег.
– А вы прямо к нам и ступайте. У нас часто ночуют. А это мой сын. Как, Вася, пусть они у нас переночуют, ладно?
– Мне-то что? – буркнул Вася. – Пусть, если так хочут.
– Вон наша деревня, – продолжает сладкоголосая. – Но сначала к старосте явитесь – такой порядок. Скажите, что на ночлег пришли к Собакиным. Он покажет нашу избу. Располагайтесь пока без нас, отдыхайте. А мы вернёмся до захода солнца.
На всем пути я ощущал себя уверенно, на душе было спокойно. Везде меня встречали и провожали, по крайней мере, как доброго знакомого.
Но сейчас, в ответ на сладкий голос, я почувствовал знакомый холод на сердце. «Не надо идти, – думаю. – Остановись».
А, с другой стороны: ну, что плохого может быть? Красных давно не слышно, наоборот, все больше разговоров о белогвардейской армии. Дошли уже до крестьян имена полковника Каппеля, адмирала Колчака, чешского генерала Гайды. Слышали об их походах на Казань. Хотя, по-моему, большинство народа не очень вникало в события. И революция, и война, и зверства большевиков и белых – всё это далеко, в городах, где господа, дескать, с жиру бесятся. А у крестьян и без того хлопот много – от зари до зари, без продыху. Не до господских забот и глупостей.
Правда, некоторые в разговорах со мной удивлялись: как же так царь бросил свой народ? Разве может Государь вот так, по своей воле оставить власть, он ведь получил её от Бога. Стало быть, труды государственные царю наскучили, и от Божьего завета он отступил? Бог накажет.