– Замечательно, просто великолепно! – восхищался комиссар Яковлев, рассматривая снимки, и сестра Августа застенчиво краснела и смущалась.
Первый фотохудожник монастыря сестра Августа
А Пётр Гузаков, уфимский боевик, прибывший со своим отрядом, беседовал с матерью Магдалиной, добродушно поддразнивая её.
– Взять те же ваши мастерские, – говорил он. – Понимаю, у вас особенные мастерские. И всё ж таки, средство производства. Кто их хозяин, по закону?
– Как это – «кто хозяин»? – понемногу начинала сердиться схиигумения. – Что ты мыслишь? Вот наш хозяин – Господь живота нашего! – указала на большую икону Спасителя, перед которой теплилась лампадка рубинового стекла, бросая на стены живые красные отсветы.
– Пусть так, согласен, – усмехался Гузаков. – А вы, матушка, можете узнать у владельца, как он относится к экспроприациям – поддерживает или против?
– Что за слова немецкие? Будто из ружья палишь. Русских тебе мало? Сказал бы по-людски, по-русски: «разбой», «грабёж», «татьба ночная». А то есприацию притащил, чтоб народ легче дурить.
– Нет, матушка, не совсем так, – мягко возразил Гузаков. – Тут восстановление справедливости, а не обман и не разбой. Отобрать – да, но то, что у народа было украдено или на неправедные деньги нажито. Допустим, если работники захотят взять монастырские мастерские в свою собственность…
Ново-Тихвинский женский монастырь. Около 1918 г.
– А какие работники в наших мастерских? Сёстры – вот работники. Всё их трудами.
– Нет, матушка, я говорю вообще про эксплуататоров, а ваши мастерские – так, к слову, – чуть отступил Гузаков и тут же снова нажал. – Отобрать у эксплуататоров средства производства – разве это не справедливо?
– И где ж ты, такой быстрый, у нас есплутаторов отыскал, в каком огороде выкопал? – рассердилась схиигумения. – Сёстры сами и образа пишут, и вышивают, и землю пашут, сеют, жнут, за скотиной ходят… Вот ещё научились светом картинки творить с Божьей помощью. Мы ничего не прячем и в карман себе не кладём. В наших монашеских облачениях даже карманов нет.
– Но вы же работникам не платите, – продолжал вкрадчиво терзать настоятельницу Гузаков. – Тут можно увидеть эксплуатацию.
– Кому платить? – раскраснелась мать Магдалина. – Сёстрам? Послушницам? Невестам христовым деньги ни к чему. Всё, что от торговли, идёт на содержание обители, на прокормление, на разные материалы, на инструменты, на подаяния… В одну только больницу для бедных две тысячи в год отдаём! Золото покупать надо для вышивки? Надо. Ты, что ль, нам золотую нить дашь? Не дашь. А кто даст? Никто. Сам же признался – вы только отбирать навострились. Вот открой сам мастерскую да запусти, а потом думай, как у самого же есприацию делать. У нас другая награда за труды. Доходы наши – там они! – она решительно указала на потолок. – Один Господь их считает.
И поскольку Гузаков промолчал на это, добавила чуть мягче:
– Не понять тебе, милок. А почему? Потому как от церкви отбился. Пожалеют ещё твои большевики, накажет вас Бог за небрежение Святой церковью Христовой.
– Разве только одни большевики перестали в церковь ходить? А дворянство? Ещё раньше сплошь в атеисты подались, – не сдавался Гузаков. – Взять хоть графа Толстого…
– Граф Толстой отлучён за ересь, – строго перебила схиигумения. – И не навсегда, а до времени, чтоб поумнел и отрёкся от грехов и заблуждений. Перед смертью покаялся граф. В Оптину Пустынь ездил грехи замаливать и прощения у Господа просить.
– Там у него сестра в монахинях была, кажется, – заметил Гузаков. – Вот и ездил навестить.
– Может, и сестру заодно проведал, – не стала возражать мать Магдалина. – Чего же сестру не повидать-то, раз из дому сбежал, жену и детей бросил!
– Но, матушка, согласитесь, в церкви сейчас всё не так, как ещё недавно. Вы ходили на народное шествие по случаю Первого мая, праздника солидарности всех трудящихся мира?
– Мы только крестным ходом ходим. А ваши не признаём, потому как мирские затеи, – поджала губы настоятельница. – У монастыря свой устав, не про вас писан.
– А напрасно не пошли! Увидели бы интересное, – весело заявил Гузаков. – Первого мая в общей праздничной колонне трудящихся Екатеринбурга шагала целая группа, двадцать, наверное, душ церковных работников – священники, дьяконы, протодьяконы… И все в праздничных облачениях. Несли клирики кадила, образа, хоругви. А ещё и транспарант несли, вполне мирской. Написали на красном кумаче белыми буквами: «Да здравствует Свободная Православная Церковь – Дочь Трудящегося Народа!»
– Так и что? – фыркнула настоятельница. – Мы все из трудящегося народа, никого из богатеев здесь, да по другим приходам, нет. Сама я из купеческой семьи. Но скажу тебе, милок, чтобы ты хоть чуть поумнел: никогда ни родитель мой, ни братья шкуру с народа не драли. Выгоду искали, без того купечества не бывает. Но не драли, как другие. Дед мой и вовсе из крепостных. Вот что тебе скажу: будете церковь притеснять – вашей власти аукнется, Бог накажет, народ от вас оттолкнётся. Сам-то крещёный? – вдруг спросила мать Магдалина.
– Как же по-другому? – развёл руками Гузаков.
– Вишь, нельзя по-другому, кто ж тебя иль твоих детей оберегать будет, помогать в жизни, наставлять, давать надежду жизни вечной? Партия твоя безбожная, что ль, веру даст?
– Партия, конечно, веру в Бога не даст. Но и у нас, среди большевиков, тоже есть люди с духовным образованием, которые…
П. В. Гузаков
– Друг сердечный Петер! – вмешался Яковлев. – Оставь матушку в покое. Не вовремя твоя агитация. Забыл, кто у кого в гостях?
Гузаков виновато-добродушно улыбнулся:
– Простите, матушка, если что не так сказал или не вовремя.
– Бог простит, – отрезала схиигумения.
– Ручаетесь? – лукаво прищурился Гузаков.
– Товарищ Гузаков! – нетерпеливо повысил голос Яковлев. – Помолчи, наконец.
К нему подошла Новосильцева.
– На два слова.
– Здесь?
– Личное.
Яковлев посмотрел ей в глаза и обратился к настоятельнице:
– Разрешите нам переговорить? – он кивнул в сторону спальной комнаты схиигумении.
– Иди, иди, если надо…
Закрыв за собой дверь, Яковлев спросил с тревогой:
– Что-то неожиданное? Говори.
– Говорю, – хмуро сказала Новосильцева. – Ты, полагаю, всё обдумал.
– Почти.
– Обо мне тоже не забыл?
– Как же я могу забыть о тебе? – удивился Яковлев. – Ты всегда со мной.
– После операции куда?
– Ты же знаешь. Куда, кроме Москвы?
– Мне нельзя в Москву, – твёрдо сказала Новосильцева.
– Это почему же? – даже привстал со стула комиссар. – Что ещё надумала? Что тебя теперь пугает?
– Не теперь. Меня всегда пугали твоя ЧК и ваша власть.
– И у тебя есть основания? Или появились новые?
– Основания были всегда. Если бы все ваши были с нормальными мозгами или хотя бы вполовину, как у тебя… Даже слепому видно, сколько мерзавцев, тех же полицейских и жандармов, кинулись в большевики. Ты знаешь, ты должен знать, как они будут доказывать свою преданность новой власти. Чужой кровью.
– Тебя не тронет никто! – заявил Яковлев. – Пока я жив – определённо. Будь уверена. Гарантирую.
– Не говори чепухи! – отмахнулась раздражённо Новосильцева. – Кто и что может кому-то гарантировать? «Пока он жив» – велика гарантия! Кому на войне обещана жизнь? А если тебя в Москве Троцкий арестует? Или Менжинский. Очень даже просто. Ты же, по сути, дезертир.
– Победителей не судят, Дуняша, особенно, на войне. Предъявим Романовых, и гарантирую…
– Гарантировать ты мне можешь одно: десятки лет постоянного страха! Я не имею права рожать в такой стране. Даже ты не можешь точно знать, арестуют тебя завтра или оставят до послезавтра. Мои перспективы ещё хуже. Сегодня я, хотя бы по документам, сотрудница чека. Без жалования. А завтра какой-нибудь красный чин вспомнит мою службу на царя. И в крепость. Это если повезёт. Но, думаю, расстреляют сразу. Такое возможно? Точно?
– Послушай…
– Нет, если не отвечаешь, то выслушай до конца! Я решила рожать за границей. В Швейцарии. Там у меня на счету в банке есть немного денег, ещё из царского жалованья. Года на три-четыре хватит. А дальше посмотрим. Если всё будет хорошо, мы к тебе приедем. Или ты к нам. Так что сделаем так: ты едешь со своими товарищами на запад, в Москву, а я – на восток, а там через Китай и морем в Европу.
– Плохой план! – решительно заявил Яковлев. – Во-первых, некому тебя сопровождать и охранять.
– Дашь пару своих босяков. Боевиков, то бишь.
– Не дам! Железная дорога до Владивостока вся захвачена чехами, полоса отчуждения – тоже. Повсюду власть в руках эсеров, учкомовцев, белых офицерских соединений, казаков, да и просто разбойников. Риск не оправдан. Кроме того… – он усмехнулся. – Найдётся много охотников ухватить чужое сокровище. Это я про тебя. Была бы ты мегерой или барышней хоть средней миловидности… всё равно опасно. А уж завладеть такой, какая ты есть сейчас, охотников найдётся немерено. Нет! Если на то пошло, гораздо проще и надёжнее через Москву. Или из Петрограда морем. Ещё лучше железной дорогой из Питера в Финляндию, дальше через Швецию и пароходом в Нормандию, а там и Швейцария в двух шагах. Самый безопасный и удобный путь.
– Значит, в главном ты согласен, то есть не против, чтобы бы я… чтобы мы переждали самый переполох за границей? У меня и паспорт есть заграничный, действующий.
– Конечно, не согласен! – воскликнул Яковлев. – Но знаю: если ты решила, спорить бесполезно. А паспорт – ерунда. В Москве я тебе любые документы обеспечу и выезд в любую страну, какая примет.
– Да, лучше через Финляндию, – в раздумье сказала Новосильцева. – Пожалуй, так. На том пути больше народа, среди беженцев и эмигрантов затеряться легче.
– Давай к делу, а детали обговорим в Москве.
– Хорошо.
И взяв обеими ладонями его лицо, Новосильцева поцеловала его в губы сказала с сердечной теплотой: