Схиигумения Магдалина жила на окраине города вплоть до своей кончины в 1934 году. Здесь, в домике матушки на Третьей Загородной улице, собирались по вечерам бывшие монахини и послушницы Ново-Тихвинской обители, приходили сюда и новые сестры. После должного искуса матушка Магдалина облекала в рясофор сплотившихся вокруг неё сестёр. Под началом своей игумении небольшая община продолжала жить по-монашески, соблюдая иноческие обеты. Это был не единственный островок благочестия, в разных уголках Свердловской области монахини Ново-Тихвинскогомонастыря жили небольшими общинами, стараясь сохранить монастырский дух и уклад. Сестры помогали и другим людям сберечь или обрести веру, несмотря на тяжёлое послереволюционное время. Ещё долгие годы у стен бывшего монастыря можно было встретить старых женщин, в которых легко было узнать бывших инокинь по их особенному облику. Они приходили сюда, чтобы помолиться у врат дорогой им обители.
Милостью Божией в 1994 году Ново-Тихвинский монастырь был возрождён».
17. В КОПТЯКОВСКОМ ЛЕСУ
Дом «особого назначения». Выезд через ворота. 1918 г.
НЕ ДОЕЗЖАЯ квартала до Вознесенской площади, куда выходил главный фасад ипатьевского особняка, автомобили загнали в безымянный проулок и заглушили моторы.
Комиссар глянул ручные часы величиной с кофейное блюдце. Ярко-зелёные фосфорные стрелки показывали без четверти двенадцать. Яковлев вышел из машины.
– Павел Митрофанович… – позвал он. – Всем оставаться на местах. И прислушиваться.
Матрос поправил бескозырку, вывернул кончики усов двумя вертикальными пиками, положил руку на деревянный ящик маузера, и они двинулись к Вознесенской площади – неторопливо и уверенно. Красноармейский офицер в мундире без погон и с двумя портупеями крест-накрест (белые офицеры пристёгивали ремни параллельно друг другу) и ординарец – балтийский матрос с красным бантом на форменке и, по последней революционной моде, на груди крест-накрест пулемётные ленты, патроны которых подходят к маузеру.
Не доходя шагов двадцати до особняка, они перешли на противоположную сторону площади, и, крадучись в тени дома купца Попова, заняли позицию за двумя вековыми липами.
Так несколько минут они наблюдали за ипатьевским домом.
Потом Яковлев вопросительно посмотрел на матроса. Тот покачал головой.
Действительно, что-то странное и непонятное творилось за забором. Из-за острога слышались приглушенные голоса, иногда чёткие команды. Цокали подковки офицерских сапог по мощёному двору. Два раза кто-то коротко засмеялся.
Всегда в это время в «доме особого назначения» были тишина и безлюдье. Арестованных охрана загоняла спать с началом сумерек. Скоро за ними укладывалась спать и охрана, не печалясь о распорядке службы. Только пулемётчик клевал носом на вышке, да у проходной точили лясы двое часовых. Каждые полтора часа они сменялись.
Но сейчас окна бельэтажа дома Попова были темны. Обычно охранники гасили там электричество только с рассветом.
Пусто на пулемётной вышке. Нет часовых у проходной.
Яковлев и Гончарюк недоуменно переглянулись. Осторожно обошли площадь, и, прячась в тени домов, вышли к заднему фасаду с коваными воротами, которые, как уверял красноармеец Чайковский, должны быть на амбарном замке.
Ворота оказались без замка.
Снова раздался смех во дворе – теперь громкий, издевательский, и Яковлев озадаченно остановился.
– Что-то не так… – пробормотал Гончарюк.
Неожиданно взревел мотор, распахнулись ворота. Медленно выехал бортовой полуфиат, загруженный доверху. Проехав несколько метров, остановился.
В неверном свете уличного электрического фонаря Яковлев рассмотрел содержимое кузова.
Сначала он решил, что грузовик забит манекенами, какие обычно стоят в витринах лавок, продающих готовое платье. «Зачем им манекены?» – удивился Яковлев. Они были уложены ногами вперёд, так что хорошо были видны парики манекенов – три седых на полу кузова, сверху три русых, а один вообще без парика, сверкнул гуттаперчевой головой. На самый верх был брошен небольшой манекен, очевидно, подростка, в военной гимнастёрке, бриджах и сапогах. Яковлев прищурился, пытаясь внимательнее рассмотреть содержимое кузова, но вдруг понял: грузовик везёт не манекены.
Комиссар вздрогнул и отчаянно посмотрел на матроса. Тот растерянно кивнул – он тоже всё понял.
– И хлопчика не пожалели!.. – вырвалось у матроса.
– Молчи, Митрофаныч! – яростно шикнул комиссар.
Грузовик постоял некоторое время, потом водитель сильно газанул два раза.
– Эй, эй! – раздались крики со двора. – Стой, Люханов! Погодь!..
К водителю поспешил рабочий, на поясе – пистолет в кобуре. Яковлев узнал Павла Медведева, начальника караула. С ним вышли ещё двое.
– Погодь малёхо… – озабоченно сказал Медведев водителю. – Клещев и ты, Якимов! Быстро в кладовую, возьмите там штуку сукна. Накрыть их, не след так везти.
Когда трупы были укрыты сверху серым солдатским сукном, Медведев скомандовал шофёру:
– Пошёл! Да поаккуратнее. Не растряси.
– Покойников? – поинтересовался водитель.
– Покойники – всё ж не дрова… Да чтоб по дороге не выпал кто.
Грузовик снова газанул и двинулся по переулку в объезд дома к площади, окутав всё вокруг удушливым дымом изношенного мотора. И снова крик:
– Стой, Люханов! Стой, сукин кот!
– Ну? – водитель высунул голову из окна кабины.
Из ворот выбежали несколько красноармейцев, впереди – высокий и худой рабочий в смазных сапогах, кавалерийских галифе, в рабочей поддёвке. За поясом у него тускло мигнули в белесом свете два маузера. Лицо худое, нервное. Волосы до плеч, как у актёра, развевались на ходу.
Его Яковлев сразу узнал: Пётр Ермаков. видный местный большевик, военный комиссар Верхне-Исетска.
– Куда рванул, Люха?! Контра белогвардейская – застрелю! – он выхватил маузер.
Мотор чихнул и заглох. Снова в окне показалось лицо водителя – теперь побледневшее, испуганное.
– Никуда я не рванул, Захарыч!.. Куда? Да с таким грузом… Вот, тормознул, стою, команды твоей жду, – оправдывался Люханов.
– Ждёшь? Ну, жди, – остывая, подошёл к машине Ермаков.
– Да куда ехать-то?
– Всё сейчас узнаешь. Сколько человек в кабину берёшь?
– Одного. Можно двух, если второй на подножку.
– Сейчас ещё сколько там коробков47 пригонят. Вместе и поедем. Свадебным поездом, – хохотнул он.
Из боковой улицы вылетели со свистом и разбойничьим гиканьем четыре брички и заняли всю площадь. За ними на громадном пегом мерине появился матрос. При каждом шаге лошади всадник подскакивал, шлёпаясь о жёсткое кавалерийское седло, по правому колену его била деревянная кобура маузера.
Присмотревшись к верховому, Павел Митрофанович, прошептал:
– Знаю моремана: Ваганов из Кронштадта. Упёртый эсер. После шестого числа48 к большевикам перекинулся.
Из пролёток спрыгнули пять красноармейцев и двое рабочих и сгрудились вокруг Ермакова. Тот долго объяснял им что-то вполголоса. Потом махнул маузером и скомандовал, отправляя пистолет за пояс:
– Вперёд! В последний путь сатрапов отправляем!
Первым во главе колонны прошлёпал на мерине матрос Ваганов, за ним загремели колёсами по булыжнику брички. Подкованные копыта высекали и разбрасывали жёлтые искры, которые исчезли, когда лошади сошли на грунтовку Вознесенского проспекта. Двинулся полуфиат, переваливаясь и скрипя рессорами.
– Куда они? – спросил матрос Гончарюк.
– Выясним, – произнес комиссар и зашагал в переулок к автомобилям. – А сейчас уходим.
– Как же так?… – растерянно говорил матрос, плетясь вслед за комиссаром: у него почему-то стали подгибаться колени. – Что ж не так у нас вышло, товарищ комиссар?
Он догнал Яковлева и едва не отшатнулся, когда комиссар резанул его взглядом, полным ярости.
– Вышло… – с трудом выговорил Яковлев. – У нас вышло? – повторил он громко и даже с отчаянием. – Это у меня так вышло. Моя ошибка, моя глупость!..
– Как же вы ошиблись, товарищ комиссар? В чем? Всё же предусмотрели.
– Всё предусмотрел глупец Мячин, только мелочь упустил.
– Мелочь?
– Мелкую мелочь! Пустяковую! Изменившую только что историю России. И наши с вами жизни.
– Не могу понять…
– И я не понимаю. Так опростоволоситься! Скажите, в котором часу мы вышли на позицию к дому Ипатьева?
– В полночь без четверти, тик- в-тик. Я по своим проверил.
– Полночь – да! Только какая полночь?
Матрос, не понимая, что от него хочет Яковлев, скользнул взглядом по светящимся часам комиссара.
– На ваших теперь первый час.
Он вытащил из пистона свою луковицу «Павел Буре»:
– И на моих – вроде секунда в секунду…
– Нет, Павел Митрофанович… Не первый час ночи сейчас, а четвёртый час утра! Время-то… Время советская власть сдвинула вперёд! На три часа. Чтоб народишко пораньше ложился и пораньше вставал, а не вылёживался на полатях.
Матрос остановился и покачал сокрушённо головой:
– Кто бы мог подумать…
– Я!.. – выдохнул комиссар. – Я мог! И должен был подумать! Не подумал, хотя именно для этого мне была дана голова. Решил, что никого на свете нет умнее Константина Мячика, боевика-экспроприатора. И теперь придётся ответить за всё. Точнее, за всех. Так и заметьте себе для памяти: из-за преступной глупости боевика Константина Мячина, он же комиссар Яковлев, была расстреляна русская семья, ни в чем не виноватая перед советской властью, не нарушившая ни одного советского закона и потому для власти трудящихся не опасная. Семья гражданина Романова, бывшего императора, который добровольно отрёкся от власти, так как поверил, что отречением сохранит в России внутренний мир. Его убедили сделать так сначала близкие родственники, потом изменивший присяге генералитет и февральские узурпаторы власти. И все обманули. А советская власть во главе с Лениным пообещала Романовым жизнь. Только жизнь и ничего больше. И тоже обманула.