Анастасия застонала, блеснул глаз в узкой щёлке отёка. Девушка затряслась и зарыдала, обхватив Новосильцеву и уткнувшись в её грудь.
– Ничего, деточка, ничего, милая… – шептала Новосильцева, продолжая гладить её по голове. – Всё самое страшное позади… тебя больше никто не обидит. Здесь я и Василий Васильевич. Бог тебя спас, хорошая ты моя…
Из Анастасии вырвалось что-то похожее на приглушенный лай домашней собачки. Она подняла лицо и посмотрела на Новосильцеву.
– Та… Та… Таня… – еле выговорила, выталкивая слова из изуродованного рта. – Таня спасла… Па… папу убили… и маму… Увези, Глафирочка, Глаша… спрячь… убьют…
– Спрячу, спрячу! – заверила Новосильцева торопливо. – Ты теперь ничего не бойся! Никому тебя не отдадим.
Судороги охватили Анастасию, но слёз не было, она только попискивала и тряслась, иногда вскрикивая.
Яковлев взял девушку на руки и понёс к автомобилю.
– Вот это… – поразился Кнобельц. И спросил изумлённо: – Кто она? Откуда здесь?
– Детей романовских знаете? – спросила Новосильцева.
– Откуда же мне знайти? Я имел никакое с ними знакомство.
– Младшая, – сказала Новосильцева.
Яковлев осторожно положил девушку на заднее сиденье, Новосильцева укрыла её своей кожаной курткой.
– Есть вода? – обернулась она к австрийцу.
Тот закивал, обежал автомобиль, открыл багажник и принёс две алюминиевые фляги.
– Вода, – протянул он одну Новосильцевой.
– Коньяк, – протянул другую Яковлеву.
Вылив немного воды на ладонь, Новосильцева осторожно омыла лицо Анастасии, которая по-прежнему тряслась, закрыв глаза.
– Сильно бедняжку изувечили, – отметил Яковлев. – Но жива… просто чудо.
– Значит, чудеса возможны, – отозвалась Новосильцева. – Дай коньяк.
Она попыталась влить коньяк в рот девушки, но он вытекал наружу, пока несколько капель не попали в трахею. Анастасия закашлялась, приподнимаясь.
– А теперь выпей! – приказала Новосильцева, прикладывая фляжку к губам девушки.
Та сделал несколько крупных глотков, словно пила воду. Новосильцева даже засомневалась – ту ли фляжку дал ей австриец. Попробовала. Нет, коньяк.
– Теперь ляг и закрой глаза, – приказала она. – И не думай о том, что было. Только о будущем. О том, как мы с Василием Васильевичем тебя спрячем и вылечим.
Девушка кивнула едва заметно и закрыла щёлки глаз. Дрожь постепенно отпускала её.
– Не было печали, – с досадой произнес Яковлев. – Куда же теперь её? Нужен врач.
– Вот как! – неожиданно разозлилась Новосильцева. – А я и не догадалась.
Яковлев укоризненно промолчал, австриец уставился на лес. И Новосильцева неожиданно для самой себя всхлипнула:
– Сил уже моих нет! Когда все это кончится?
Подойдя к Новосильцевой, Яковлев нежно обнял её.
– Очень скоро, через неделю-другую, – пообещал он. – Но как с девочкой?
– Надо подумать…
– Вот что, дорогой Генрих, – заявил Яковлев. – Вы вместе с Евдокией Фёдоровной везите девушку в монастырь. Дуняша, пристрой её там аккуратно, чтоб никто, кроме Магдалины не видел, потом врача поищем.
– А ты? – удивилась Новосильцева. – Остаёшься? Зачем?
– Нужно досмотреть. Меня подберёт матрос. Не приедет – найду способ добраться. Если через сутки не вернусь…
– И не думай! – рассердилась Новосильцева. – Даже не смей! Без тебя нам никуда. Пропадём все. Или забыл, чья власть в городе?
– Где уж нам помнить… – протянул, усмехнувшись, Яковлев. – У них скоро кавардак и суматоха начнутся. Ждать чехов и белых не будут. Так что и совдепу, и чеке не до нас будет.
– Вот уж нет! – возразила Новосильцева. – Как раз в таких суматохах любая власть перед бегством расстреливает направо и налево – заключённых, арестованных, задержанных, подозрительных и особенно тех, у кого рожа кривая.
– Монастырь, по-твоему, не убежище?
– Не знаю. Слишком мы натоптали там.
– У меня имеется… есть хороший предлог… предложенья, – неожиданно подал голос австриец.
– Хорошо, что есть! – нетерпеливо перебил его Яковлев. – Обсудим позже. В городе.
Махнув рукой, он остался у края дороги и дождался, пока в лесной темноте растают красные точки стоп-фонарей автомобиля. Потом осторожно, медленно двинулся в лес. «Как бы в дерево лбом не заехать», – озабоченно подумал Яковлев.
Закрыл глаза, чтобы быстрее привыкнуть к темноте, хотя и не очень густой: середина июля, ночь летняя, полупрозрачная.
Он вышел на неширокую просеку. Здесь было намного светлее – от звёзд и белого обрезка луны, повисшей над вершинами тёмно-синих сосен и кедров. На земле, усеянной сосновыми иглами и шишками, легко можно было разглядеть следы: узкие и глубокие от окованых колёс бричек, а поверх них две широкие колеи от автомобильных шин.
Вот и сам грузовичок, и ермаковские люди вокруг него. Брички тоже стоят, лошади фыркают тревожно. Вдали, метров через сто, мелькнул огонёк, и почти сразу потом из него выросло пламя костра, взметнувшись чуть не до небес.
Он спрятался за ствол могучей сосны. Вот почему команда остановилась – левое заднее колесо грузовика попало в яму. И осело глубоко, до оси. Двое укладывали в яму хворост и лапник.
– Ну-ка ещё раз, – скомандовал Ермаков. – Раз-два взяли! Раз-два, раз-два…
Ревел надсадно мотор, правое колесо было неподвижно. В чавкающей яме бешено крутилось левое, метало грязь и куски хвороста, зарываясь всё глубже в болотную землю.
Мотор чихнул два раза и заглох. Из кабины выбрался водитель Люханов, подошёл к капоту, щёлкнул задвижкой и поднял левую половинку. Потом обернул руку тряпкой и с усилием снял пробку радиатора. Со свистом вырвался пар, затем выплеснулся кипяток.
– А чтой-то самовар у тебя! У цыгана на ярмарке купил? – крикнули ему.
– Распаявшись твоя молотилка!
– Давно дырявая!..
– Ну, Люха, молодчина! Угостишь чаем-то?
– Молчать! – крикнул Ермаков. – У кого есть соображения?
– Верёвкой скаты обвязать, ну, вроде как цепями? – предложил красноармеец.
Водитель вставил пробку в радиатор, присел на ступеньку кабины, достал из кармана кисет, четвертушку газеты и стал скручивать цигарку.
– Вяжи не вяжи… – сказал он равнодушно, чиркнул шведской спичкой о штанину и прикурил.
– Так вяжем верёвки или нет? Ну! – вскинулся Ермаков.
– Вяжи, коль хочешь, – махнул рукой Люханов.
Двое солдат обвязали заднее колесо грузовика верёвками. Снова затарахтел мотор, полетела во все стороны грязь, опять запахло гнилью, теперь разогретой.
– Стой, передохни! – крикнул Ермаков. – Бесполезно. Только и делов – до трясины дошли.
Люханов снова заглушил мотор, высунулся из кабины, но выходить не стал.
– А вагой поднять? – спросил его Ермаков.
– Можно и вагой, – равнодушно сказал Люханов. – Только без смысла трясину ворошить. Сами не справимся.
– Тогда сиди тут, сторожи свою лоханку, наши подъедут на моторе. Вытащат тебя.
– Жду, – ответил Люханов.
– Ну, кореша, – закричал Ермаков. – Все сюда! Перегружать покойников будем. Подать их царским благородиям карету! С простыми кучерами доедут.
Послышались смешки, к заднему борту грузовика подвели пролётки. Двое открыли борт, сняли сукно с трупов, бросили на одну из пролёток.
Но когда начали тащить первый труп (это была Александра), лошади вдруг дико захрапели и рванули пролётки в сторону.
– Стой! Стой! Тпрууу! – закричали солдаты, а Ермаков громче всех.
Лошадей остановили, снова повели к автомобилю, но они всё не могли успокоиться. Дико косили глазами в сторону трупов, боязливо фыркали и крупно дрожали.
– Ничего, ничего, парнишка, – подошёл к вороному мерину Ермаков и стал оглаживать его по шее. – Мертвяков испугался? А напрасно, они не кусаются. Оттащи их на место, а там и домой пойдёшь, овёс лопать.
Очевидно, конь понял Ермакова. Дрожать перестал, однако же, прижимал уши к голове и поглядывал в сторону, выискивая момент, чтобы удрать от мертвецов подальше.
– Карета подана! – крикнул Ермаков, подводя пролётку к заднему борту грузовика.
Хохотнули солдаты, стаскивая трупы из кузова.
Вытащили труп Николая, с несколькими дырами в груди, окаймлёнными чёрными кольцами крови. Лицо его, тоже в нескольких ранах, было совершенно спокойным, словно он хотел сказать всем: «Ну, наконец. Долго же я ждал своего освобождения».
Потом выгрузили Демидову. Платье спереди у неё было чёрное от крови.
Уже потом, спустя пятнадцать лет, Яковлев узнал: латыши добивали Демидову, когда с изумлением обнаружили, что Демидова не только не убита – даже не ранена. Все пули, ей предназначенные, застряли пуховой подушке, которую Демидова принесла сверху. Анна Стефановна отбивалась от латышей и кричала: «Меня Бог спас! Бог спас меня!»
Но Бог её не спас. Латыши деловито, по-крестьянски основательно, разворотили ей штыками живот. Левой части лица у неё не было – сплошная чёрная лепёшка от удара прикладом.
С трудом двое солдат и рабочий уложили Демидову на пол пролётки.
– Ну, коровища, – сказал солдат, сплёвывая. – Мужику бы такую стать.
– Разговоры! – крикнул Ермаков.
Вороной конь опять всхрапнул и дёрнул в сторону. Труп Николая свалился на землю.
– Держи, оглоеды, держи их! – заорал Ермаков. – Да лошадь держи, дубина стоеросова! – крикнул он рабочему. – Поднимай его величество ещё раз, пусть второй раз попробует, можа, теперь ему понравится…
Раздались два-три смешка, трое взяли труп, но положили не на скамью, а рядом с Демидовой.
Сюда же погрузили Александру. У неё были два пулевых ранения в голову, длинные седые волосы частью растрёпаны, частью слиплись от засохшей крови в космы. На бывшую императрицу бросили тело Труппа с застывшей открытой челюстью, и поверх всех – труп доктора Боткина, большой и тяжёлый.
Дальше перегрузка пошла быстрее. Вторая лошадь оказалась смирной. Она равнодушно дождалась, пока в пролётку свалят тела повара Тихомирова и девушек. С ноги Татьяны свалилась туфля, её поднял один из солдат. Внимательно осмотрел её и, обнаружив, что на второй ноге туфли нет, забросил в кусты. Потом увидел, что у Ольги на обеих ногах ботинки, зашнурованные. Достал из кармана ножик, перерезал шнурки и снял с мёртвой девушки ботинки. Хлопнул ботинками один о другой.