– Опля! – крикнул. – Матрёне подарю – царские же!
Другие тоже стали жадно разглядывать обувь убитых, одежду. Но Ермаков строго крикнул:
– Не задерживай! У Ямы насмотритесь. Пошёл!
Лошади с трудом, увязая в болотистой почве, потащили брички к костру. Трупы шевелились, словно живые, иногда один сползал. Но его вовремя подхватывали и водворяли на место. На высокой кочке тряхнуло первую бричку, она тут же увязла в мочажине, и на этот раз на землю выпала Демидова. Двое солдат, кряхтя и переругиваясь, с усилием опять водрузили её на место.
– Ну, братцы, на такой только землю пахать! – отдуваясь, проворчал один солдат.
– А она сатрапам прислуживала! Фрельна.
– Фрельны царям не прислуживают, – веско сообщил Ермаков.
– Чаво ж тогда оне? За что тогда им цари деньги плотют?
– Оне танцы танцуют! – весело встрял коренастый солдат с белыми следами от споротых погон на плечах гимнастёрки. – Минувет пляшут там, вальцы крутят, польку скачут.
– И что, так всю дорогу? – поинтересовался первый.
– Не, – возразил знаток придворной жизни. – Передохнуть тоже надо. Потанцуют, потом вины заграничные пьют. А заедают птичьим молоком.
– Брешешь ты, Санька, – снисходительно сказал Ермаков. – Какое молоко у курицы или индюшки? Ты видел его, молоко птичье?
– Сам не видел, – охотно ответил Санька. – А вот Гришка Распутин видал и ел то молоко. Гришка рассказывал, а мой свояк в Покровском живёт и слышал ушами своими от самого Гришки. А Гришка-то всё знал, он же с царицей спал и с ейными дочками, как хотел. То молоко птичье из-за моря везут, а продают там купцам только на чистое золото.
– И какое ж оно, птичье? – спросил кучер, направляя бричку между двумя соснами.
– Не такое, как с-под коровы или козы. Оно даже не белое, а коричное, кава называется, горькое. А есть ещё кава сладкая, что твой мёд. От такое птичье.
– Так то кофий, – хмыкнул рабочий в мокрой от пота косоворотке и в грязных штанах с налипшей прошлогодней хвоей. – Не знаешь – не сочиняй. Гришка ему рассказал!..
– А я, – таинственным голосом сообщил коренастый солдат без фуражки, стриженный под ноль. – Саму царицку между ног пощупал.
И замолчал, наслаждаясь вниманием скептиков, не поверивших в Распутина.
– И шо? – наконец, нехотя спросил кучер.
– А! – стриженый махнул рукой. – Баба и баба. Устройство, как у всех, одинаково.
Все замолчали, никто не глядел на коротышку.
– Не всяк день царицку пощупать дают! – добавил он с вызовом, не обнаружив к себе интереса.
– Ты, Файка, ведь в охране служил? – спросил, наконец, рабочий в косоворотке.
– Служил с первого дня, с апреля! – гордо подтвердил коренастый.
– Подлая ты тварь, Файка, – брезгливо произнес рабочий. – Мало тебе, что ты с дружками детей поубивал. И наёмных работников, простых людей в расход пустил. Ты ещё и над покойницей поглумился! Гореть тебе в аду.
– Чё ты такое ругаешь? Не убивал я! А Мишкевичу, тоже из охранников, щупать Сашку можно, а мне нет?
– Покойницу никому не можно!
– То ж царица, сплотаторша! Кровь народную пила с утра до вечера!.. – заскулил Файка.
– Царица она была в Петрограде, – отрезал рабочий. – В городе – арестантка. А здесь покойница. И не царица. А как все. Как любая помёрлая баба. Ты же есть подлец и сукин сын, так мы тебя все запомним.
– Слушай мою команду! – крикнул Ермаков. – Всем на месте – стой!
Брички стали, две лошади по-прежнему беспокоились. Били копытами землю, изгибали шеи вверх и в стороны, встряхивали и звенели уздечками, косили дико распахнутыми, кровавыми глазами на своих зловещих пассажиров…
18. ГАНИНА ЯМА
Пётр Ермаков, военный комиссар Верхне-Исетска, палач, уничтоживший трупы расстрелянных
СОЛДАТЫ доставили трупы к костру и, ухватив мертвецов за руки и ноги, относили на небольшую площадку перед шахтой. По краям площадки когда-то росли четыре вековых сосны, от них остались только высокие гигантские пни. Один был расщеплен до половины ударом молнии.
Убитых выложили в ряд: посередине Николай с Александрой, справа Ольга и Мария, слева – Татьяна и Демидова. По краям Трупп, Харитонов и Боткин. Огромные кровавые пятна на их одежде почернели и высохли, отливая глянцем в свете костра.
– Слышь, Пётр Захарыч, – озабоченно сказал Ермакову пожилой рабочий. – Как ты их спалить собрался? Тут дров надо немерено. Гору!
– Не трусь, Васёк! Мальцы мои вчера гору угля подвезли с углежогни.
Рабочий покачал головой:
– Видел я твою гору. Мало. Не справимся.
– А ты оглядись! – посоветовал Ермаков.
– И что? – удивился Василий.
– Что видишь?
– Ничего не вижу.
– Совсем уж ослеп? А лес?! – крикнул Ермаков. – Лес вокруг себя видишь? Вон берёза и там берёза.
– И что?
– Вот тебе дрова! До морковкина заговенья хватит. Не только Романовых с холуями спалить можно, а всю мировую буржуазию!
– Так сырые же, – растерянно возразил Василий. – Сырые дрова.
– Никакой из тебя хозяин! – припечатал Ермаков. – А ещё заводской. Сырая берёза, коли в готовый огонь кинуть, горит ещё лучше! Жар даёт, что заводской кόкос!50
– Ну, поглядим…
– А чтоб ты ещё лучше посмотрел, мой приказ как от военкома: бери Тришкина, Мальцева Володю и… хватит тебе. Топоры, пилу и пошёл пилить берёзу, дрова колоть и сюда. Надо все время держать огонь сильным, как в плавильной печи. Есть у меня ещё кое-что, очень полезное для хорошего огня. В пролётке.
Тем временем поначалу небольшой огонь разгорался всё больше, пламя расширялось, светлело и росло. Солдаты несли из леса хворост и валежник, добавляя в огонь крупные охапки, и скоро костёр заплясал, загудел, взвился, освещая танцующим жёлтым светом площадку и тёмные по-летнему деревья вокруг. Потеплевший ветерок от костра донёсся до комиссара Яковлева, слегка коснулся лица, куда-то разом исчезли комары.
Теперь он узнал местность. Ермаков, оказывается, привёл отряд в урочище Четырёх Братьев – так издавна называли место по четырём старым соснам у площадки около озерца под названием Ганина Яма, мерцающее в свете костра. Тут же две небольшие шахты, на дне которых никогда не тает вода.
Поначалу Яковлев не мог понять, зачем Ермаков привёз убитых именно сюда. В озере топить? Мелковато озеро, взрослому по пояс. И если даже через несколько дней трупы не всплывут, когда их раздуют газы, всё равно, белые обнаружат их очень скоро. Достаточно пойти по следам грузовиков и пролёток, а потом баграми пошарить в воде. Объединённые отряды чехов и белых казаков стремительно приближаются. Через неделю или даже раньше они возьмут Екатеринбург и непременно будут искать пропавших Романовых.
Хоронить в шахте? Тоже глупость: шахта мелкая, надо землёй трупы засыпать. Свежая земля и выдаст. Когда же Ермаков объявил о дровах, Яковлеву всё стало ясно.
Тем временем огонь в костре, куда солдаты и рабочие стали грузить древесный уголь, уже не трещал – он заревел, словно в домне, так что закачались ветки вековых сосен и кедров вокруг. Стало ещё жарче и светлее. Теперь Яковлев не только хорошо слышал, что происходило на поляне перед Ганиной Ямой, но и всё видел.
Из леса шестеро солдат притащили огромное бревно и бросили перед костром – даже земля дрогнула.
– То, что надо, – одобрил Ермаков. – Теперь перекур! Ровно пять минут.
Все дружно уселись на краю площадки, скрутили «козьи ножки». До Яковлева донеся острый запах махорочного дыма.
Ровно через пять минут Ермаков скомандовал:
– Кончай ночевать!
Солдаты дружно затоптали окурки, один – молодой, широкоплечий, белобрысый – ловко отправил щелчком остаток своей самокрутки в лес. Огненная точка описала в воздухе дугу и рассыпалась искрами в сухой траве.
– Куда огонь кидаешь, дурья башка! – гаркнул Ермаков.
– А чего? – нехотя отозвался белобрысый.
– А того! Лес подпалишь, бестолочь!
– А ты не спалишь? Вона какую топку раздул. Да и чей он теперь, лес? Твой?
Лицо Ермакова перекосилось. Он ощерился и вплотную приступил к белобрысому солдату.
– Мой. И твой тоже. Теперь лесу хозяин – весь простой народ. И таких, как ты, порядку учить будем. Не только словами. Прикладами, если станется. Или шомполами. И потому ты у меня сейчас своим языком лес тушить будешь!
Белобрысый хмыкнул, прищурился, словно впервые увидел Ермакова, и протянул с презрительным удивлением:
– Ещё чаво! Слыхали, братцы? Ты кому грозишь, пролетарий? Солдату с фронта? Леса ему жалко! Иди на свой завод, там и сберегай… – он не закончил.
Ермаков вытащил маузер и рукояткой ударил белобрысого в лоб. Кровь моментально залила тому глаза.
Солдаты тихо и недовольно зароптали.
– Дак что ж он… – вытирая ладонью кровь со лба, ошарашено спрашивал, оглядываясь по сторонам, белобрысый. – Меня на фронте офицерьё не смело тронуть… Какой ты большевик!.. Дракон ты, только красный…
Солдаты загомонили громче, кто-то произнес с неодобрением:
– Ты, Захарыч, того… Руку прикладывать на своего же… Не стара армия.
– Так нашего брата не мордовали…
– А как мордовали? – с вызовом поинтересовался Ермаков.
– Да уж пистолем по лбу не били.
– Тоже «товарищ» вылупился, – буркнул белобрысый, продолжая вытирать кровь.
– Так! – грозно заявил Ермаков. – Всем построиться. Равнение!
Старые рефлексы сработали – солдаты мигом выстроились во фронт и замерли, пожирая Ермакова глазами и тем признавая в нём начальство. Смирно застыли в строю и вольнонаёмные из рабочих.
– Значит, так, – веско заговорил Ермаков, медленно прохаживаясь вдоль строя. – Мы все тут – товарищи, и Ванька Седых, – он ткнул пальцем в белобрысого, – тоже брат нам всем по трудящемуся классу, хоть дурак. Но на выполнении задачи, котору поставили нам советская власть и партия большевиков, я для вас – товарищ военный комиссар! А не Захарыч и не Петруха. Здесь у нас не царская и не керенская армия – да! Дисциплина у нас тут – железно-каменная, большевицкая. И ежели кто задумает перечить советскому военному комиссару, башку тому снесу и уложу рядом с Николашкиной. Как понял? Ты! – он ткнул пальцем в грудь белобрысого. – Товарищ Седых?