– На рынок молочное везёте?
– Оно и есть. Творог ещё, и масло, обрат тоже… Молоко есть. Налить парного?
Неожиданно комиссар почувствовал, как в желудок ему вцепился голод.
– Это я должен вас угощать, – слегка смутился он. – Вы же меня везёте.
– Да что ты, служивый! – подобрела баба. – Ты своё делаешь, мы своё.… Служи начальству верно, а народ тебя покормит.
– Как ты, мать, однако, интересно рассуждаешь! – с уважением отметил Яковлев.
– Ты чей? – спросила крестьянка, снимая тряпицу с небольшого кувшина. – Из красных али из этих… из чехов?
– А вы как думаете? – поинтересовался Яковлев.
Парень и баба тревожно переглянулись и отвечать не стали.
– Пей, служивый, – сказала баба, протягивая ему кувшин. – Ещё тёплое.
Густое желтоватое молоко мгновенно утопило зверя в желудке Яковлева.
– Благодарю вас. От души, – сказал Яковлев, возвращая кувшин. – Спаси вас Бог. Как звать тебя, матушка?
– Ещё вчера Ариной звали.
– Сын? – Яковлев кивнул на парня.
– Петруха мой. Последыш.
– Семья-то большая?
Мать и сын одновременно вздохнули.
– Пятеро. Все сыновья, Петруха шестой. Всех забрали на войну. Так и не пришли сыночки до сёго дня. И вестей от них нет, хоть войну с немцем объявили конченой. С год, наверное, ничего. Живы али нет, знать не знаем.
Арина перекрестилась.
– А отец?
– Отец… Батьку нашего германец снарядом разорвал, сразу на третий день, как война началась. Командир ихний писал мне: «Геройская смерть». Только не сказал, где похоронил, как найти могилу. В Германии где-то. Если было что похоронить, – добавила она.
– Да, много горя на Руси, – сказал Яковлев. – Прости, Арина, не хотел огорчать разговорами.
– Огорчай не огорчай, – махнула худой, словно белая палка, рукой баба. – Всё одно не вернёшь. А без хозяина… сам памаш.
– Дай Господь вам удачи.
– Так ты, дядя, из большевиков будешь? – обернувшись, поинтересовался парень.
– С чего ты взял?
– Бога поминаешь, а не крестишься.
– Вам-то кто милее? – усмехнулся Яковлев.
– Да всё нам, христьянам, едино – белые, красные. Земли бы дали. Тятьке по едокам нарезали, а как братья́ вернутся, ещё и по хозяевам получат. Большевики обещали, – добавил осторожно Петруха.
– И ты им поверил? Правду говори! – потребовал Яковлев.
Парень испуганно отвёл взгляд и стал озираться по сторонам.
– Так кто скажет, кому там можно верить? – сказал он, наконец, угрюмо. – Наобещать, кто хошь может. А потом обманет. Много таких мы слышали.
– Уж это точно, – добродушно согласился Яковлев. – Сплошь и рядом все обещают, кому не лень. Только бы в армию заманить.
– Стало быть, дядя, ты из белых? Офицер? – осмелел Петруха.
– Из красных я, Петруха. И тоже офицер.
Арина с Пётром в страхе переглянулись.
– Да вы не бойтесь, не кусаюсь, – усмехнулся Яковлев. – И сатанинских рогов у меня нет. Нас, большевиков, белые с рогами рисуют – видели?
Петруха молча погнал лошадь рысью. Но скоро кобыла стала ронять пену с губ, парень придержал вожжи, и савраска с облегчением перешла на шаг.
– Смотри-ка! – вдруг сказала, обернувшись, Арина. – Да никак лес горит?
Над лесом, в стороне Ганиной Ямы, поднимался чёрный тяжёлый дым.
Петруха принюхался.
– Как свинью опаливает кто-сь. Или скотину жгут.
– Что мелешь, Петруха! – прикрикнула Арина. – Зачем убоину сожигать-от?
– А язва? Сожигают падаль, чтоб зараза не пошла.
Арина пожала плечами, а Яковлев заявил:
– Молодец, Петруха, быстро понял, что к чему. Он у тебя сообразительный. Да, Арина?
– Да уж какой есть… – ответил вместо матери Петруха. – И в том году сожигали падло с язвой, в соседней деревне, потому до нас зараза не дошла. А в Коптяках…
Но Яковлев не дал ему рассказать, что было в Коптяках. Из-за поворота показался делоне с Чайковским за рулём, рядом с ним сидел матрос Гончарюк. Он издалека увидел комиссара и махнул ему бескозыркой.
– Спасибо, хозяева, – сказал торопливо Яковлев. – Здесь я и выйду.
Он подождал на обочине в утренней тени, пока автомобиль найдёт место для разворота и вернётся. Водитель выглядел свежо, словно и не провёл ночь за рулём, а матрос явно устал: на щеках подросла седоватая щетина, усы невесело провисли. Широкие флотские клёши были в грязи и в болотной тине.
– Доложите оперативную обстановку, Павел Митрофанович, – сказал Яковлев, усаживаясь на заднее сиденье. – Что вы так долго? Нашли? Вижу, не нашли.
– Не нашёл, – покачал головой Гончарюк. – А долго – так в монастырь успели заскочить. Вслед за Евдокией Фёдоровной.
– Куда же он мог подеваться?
– Думаю, товарищ комиссар, утонул хлопчик, – сказал матрос хмуро.
– С чего вы взяли?
– Шёл я по следу чётко, след хороший был. Пацанёнок даже вставал, но прошёл совсем немного. Снова ползком двинулся. Потом слышу, впереди вроде как ахнул кто-то, тихо так и жалобно. Я бегом туда. И с налёту в болото въехал. Тут след и оборвался. Сначала, несколько шагов кочки и дно твёрдое. Потом враз, как обрыв, трясина. Попал в неё ногой – сразу потянуло! Еле выбрался. Так это потому, что я второй ногой ещё на твёрдом стоял. Иначе, может быть, мы с вами больше не увиделись бы. А он, видно, сразу бухнулся. И всё. На всякий случай я осмотрел вокруг – ничего. Никакого следа. Всё. Трясина, смертельная. Кинул в неё камень – сразу заглотило.
– Удивительно, как он вообще двигался.
– Верно, жить сильно хотел, – вздохнул матрос. – Жаль мальчишку.
– Жаль, – согласился Яковлев. – Сколько же, кроме него, детей погибло по всей России… И ещё погибнет. Если советская власть не спасёт.
– У переезда патруль, – сообщил Чайковский. – Никого не пропускают. В обе стороны.
– Кто не пропускает?
– Красноармейцы, с офицером.
– Не по наши ли души? – напрягся Яковлев.
– Не думаю, товарищ комиссар. Мы-то нигде себя так и не показали. Часовые объясняют: временно запретная зона. Якобы диверсантов белых и чехословацких ищут. Два дня будут искать. И проезда ещё два дня не будет. Народ шумит и не расходится.
– Спецы – высший класс, – восхитился Яковлев. – Точно знают, что белые диверсанты будут скрываться ровно два дня, а потом их сразу поймают. Нет, это они Ганину Яму оцепили. С запасом.
– А там что?
– Там, дорогой Павел Митрофанович, доблестные чекисты рубят Романовых и прислугу с доктором на шашлык по-карски и тут же сжигают.
– Рубят? – ошалело обернулся к Яковлеву матрос. – Бр-р-р! – он передёрнул плечами. – Я бы, наверное, не смог.
– Уверены? А если бы я приказал?
Немного поразмыслив, матрос покрутил правый ус и сказал уверенно:
– Не приказали бы.
Яковлев похлопал матроса по плечу:
– Не зарекайтесь, дорогой товарищ и друг. Мало ли что обстановка потребует. Но я уверен в другом: в детей вы стрелять не стали бы. Хоть в царских, хоть в детей кайзера Вильгельма.
– Тут уж точно, – угрюмо подтвердил Гончарюк. – Не стал бы. В любых детей.
– Девочку в монастырь отвезли? Мать Магдалина как встретила?
– С барышней так, товарищ комиссар, – сказал матрос. – Только привезли её в монастырь, как Евдокия Федоровна передумала. Опасно, говорит. Барышню будут искать. И брата. Всё перевернут вверх дном. Монастырь в первую очередь.
– Верно решила Евдокия Федоровна. Тогда куда её?
– К австрияку на фатеру.
– К нему-то зачем? – удивился Яковлев. И тут же понял. – Правильно. Будут искать везде, но только не вблизи места расстрела. Генрих ведь около Вознесенской площади квартирует?
– Там.
– Хорошо. Но, помнится, он говорил, что у него невеста там или жена?
– Жена. Славная бабёнка, молодая. Дома была. Встретила.
– Как они там втроём поместились? А если облава?
– Не знаю. Что-то придумают…
– А девочка что?
– Ничего хорошего, – ответил матрос Гончарюк. – Точнее сказать, плохо. Сама не в себе, соображения никакого. Нас не узнает, не понимает, куда попала. Трясучка бьёт её сильно. Бредит, мамашку зовёт. И всё по-немецки. Русский, что ли, забыла?
– Ничего странного. Мать у неё чистокровная немка… была. Как же не знать язык родной матери. Вот и зовёт мать.
– Они между собой по-русски редко говорили, – вставил Чайковский. – Только при охране. А так – с отцом дети больше на английском, с матерью тоже. На немецком меньше, и только с ней.
– Теперь понятно, – сказал Гончарюк. – Всё равно, с разуму слетела.
– Тут любой слетит, когда тебя расстреляли, а ты не умер. Доктор ей хороший нужен. Только где надёжного взять, чтоб в чека не побежал.
– Жена австрияка сказала, что после обеда приведёт знакомую вогулку, – сообщил матрос. – Знахарку или шаманку, я не понял. Зато шаманка к Голощёкину не пойдёт.
Некоторое время ехали молча.
– Разрешите спросить, товарищ комиссар, – тихо, словно стесняясь чего-то, спросил Гончарюк.
– Да-да, – рассеянно кивнул Яковлев.
– Хотелось бы знать, долго ещё?
Яковлев внимательно посмотрел на своего ординарца:
– Надоело?
– А вам? Не надоело, товарищ комиссар? Понимаю, гражданская война, защита революции. И всё ж десятый год на службе.
– Устали?
– Иногда устаю, – вздохнул Гончарюк. – Но я не о том. Не подумайте, что я бежать навострился с революционного фронта. Просто… задумаешься иной раз. Сколько ещё – война, революция, опять война?..
– Даже не знаю, что и отвечать вам, – задумался Яковлев. – Я ведь всю жизнь только и занимаюсь разными войнами. При этом у меня есть хорошая мирная профессия – техник-электрик. Выучился в Бельгии… – он помолчал и сказал решительно. – Наверное, и мне скоро бы надоело. Грабить банки, поезда, ювелирные лавки, убивать полицейских, жандармов, городовых, кассиров, ювелиров… Бегать от ареста, снова стрелять. Нелёгкое дело. Но суть не в том. Скажу, как старому другу. Сейчас, в эту ночь, перевернулась вся моя жизнь. Слишком большую ставку я сделал. И проигрался. Сразу и дотла. Ещё каких-то четыре или пять часов назад я ответил бы вам сразу и без всяких сомнений: буду служить революции до полной её победы. И если революция потребует мою жизнь, я её сейчас же с радостью отдам. Что такое жизнь одного человека по сравнению с великой целью освобождения русского народа! Чтобы достойная жизнь у него стала, чтобы жил, как живёт тот же английский рабочий! И даже ещё лучше. И над нами ни царя, ни помещиков, ни министров-капиталистов, ни урядника с исправником, а только своя советская власть. Но сейчас… – он замолчал.