В Николая сначала одновременно стреляли Юровский, Кудрин и Ермаков, потом они перевели стрельбу на остальных. Когда у Ермакова опустели барабаны двух револьверов, он сунул их в карманы, выхватил из-за пояса маузер и принялся прицельно расстреливать Александру и девушек. Император, весь изрешечённый, какое-то время стоял, закрывая телом сына. Ему удалось немного продержаться на ногах, потом на коленях, хотя кровь у него хлестала из полутора десятка ран. Он залил ею сына, который сидел на стуле, запрокинув голову назад и только каждый раз вздрагивал, когда очередная пуля настигала его, оставляя дыру в гимнастёрке и отрикошетив от фуфайки. Наконец, мальчик медленно сполз и упал на отца.
Именно в этот момент, когда Алексей упал на мокрый от крови, тёплый труп отца, Николай с изумлением обнаружил, что всё происходящее в комнате он очень хорошо видит, но почему-то наблюдает за всем не внизу, а сверху, из-под потолка, и различает до подробностей себя самого, чернеющую лужу собственной крови, в которой лежат они оба – он и сын Алексей. Николай хорошо также увидел, как изрыгает плотный огонь гигантская митральеза из человеческих рук с наганами, торчащими из двери. Он обнаружил, что точно знает: Боткин, Харитонов и Трупп уже начали коченеть, и для них навсегда исчезло то, что называется горем, страданием и болью. Видел, как пули колотят по груди жены, но не причиняют ей вреда, так как на ней тоже бриллиантовый лиф. Рану в её лбу он видел сразу всю – аккуратное входное отверстие от револьверной пули и выходное, величиной с блюдце, скрытое окровавленными седыми волосами. И она лежит на полу, неловко подвернув под себя руку, на которой он увидел сквозь её одежду огромный, до локтя, браслет из толстой золотой проволоки. Александра каждый раз вздрагивала, когда в неё попадали пули, потом всё тише и меньше и, наконец, застыла на полу совсем. Затем она плавно взмыла вверх, оставив своё изуродованное тело на полу и приблизилась к мужу.
Кроме отверстий во лбу и на затылке, на её лице зияли две страшные ямы в глазницах. Пули ермаковского маузера размочалили ей оба глаза, дыры были огромны. Но очень скоро выражение ужаса и страдания на её лице исчезло, растаяли чёрные ямы в глазницах, и теперь оно выглядело так же – преисполненное нежной девичьей красоты, каким было до свадьбы.
«Аликс, родная, мы всё равно вместе!..» – хотел сказать он, до краёв полный счастья и любви, но обнаружил, что не может произнести ни одного земного слова. Он протянул руку и хотел нежно сжать руку жены, на которой уже не было громадного золотого браслета, но ничего не ощутил, так как его рука прошла сквозь руку жены. Она смотрела на него и он – не увидел и не услышал – а понял, что она улыбается, и её тоже переполняет любовь, и она даёт ему понять, что надо торопиться.
Но он не хотел уходить без детей. Они оба смотрели, как у стенки на корточках сидят Ольга и Мария и, закрыв глаза и обхватив головы руками, отчаянно кричат так, что их крик слышен сквозь непрерывную оглушительную, до звона, пальбу и рёв автомобильного мотора в Вознесенском переулке. К их крику присоединился непрерывный визг Джима, который забился в угол и пытался изо всех сил слиться с ним, совсем растаять, чтоб его не настиг ужас, исходящий от людей, которых он всегда так любил – всех без исключения. А теперь предсмертная жуть волной захлестнула всех и его тоже, маленького, беспомощного и беззащитного. Смерть пахла порохом, пёс это понял и смирился, жалобно поскуливая.
Мимо них медленно и легко проплыли Боткин, Харитонов и Трупп и исчезли в бесконечности, суть которой была до сих пор непонятна, невообразима, а теперь они сами стали ею.
Так же медленно и легко приблизилась Ольга – пули снесли ей часть черепа, но её голова уже восстановилась и приобрела прежний вид, как в счастливые дни до революции. И она тоже внимательно смотрела вниз – на своё тело с наполовину снесённым черепом, на убитых сестёр, на застывшего на полу брата, на мёртвых, и потому близких доктора, повара и лакея, на пока ещё чуждую, не умершую, Демидову. Ольга ничего не говорила, да и не могла говорить, потому что, как и родители, влилась в новую данность, более реальную, чем всё, что было раньше: теперь нет ничего. Только одна всеохватывающая пронзительно-солнечная любовь.
К ним приблизились светло красивые и спокойно счастливые Татьяна и Мария. Николай и Александра прекрасно поняли, без слов, которые на земле всегда неточны или лживы, что дочери тоже не хотят уходить без младшей сестры и брата, а Анастасия и Алексей заставляли себя ждать. Но дольше они здесь находиться не могли и, взмыв вверх, растворились в солнечном свете любви, зная: где любовь, там Бог.
В комнату протиснулся Павел Медведев и закричал Юровскому, глядя в ужасе на мертвецов:
– Не стреляйте, Яков Михайлович! Не стреляйте! Во всей округе слышно. В домах свет!
Юровский посмотрел на Медведева сонными глазами, сунул в кобуру маузер и крикнул:
– Прекратить стрельбу! Прекратить немедленно!
Огонь затих, настала оглушительная тишина.
В комнату пролез Голощёкин. Он, как и все, принялся с любопытством рассматривать лежащих. Постепенно становилось светлее – рассеивался пороховой дым, и оседала белёсая известковая пыль. Сверху, со второго этажа, послышался вой собак.
– Это что? – удивлённо спросил Голощёкин.
– Царские собаки, – пояснил дрожащим голосом Медведев.
– Заткнуть! – приказал Голощёкин.
Один из солдат охраны бросился вверх по лестнице. Через полминуты вой прекратился.
– Один пёс сбежал! – сообщил возвратившийся охранник.
– Как это – сбежал? – спросил Голощекин.
– Обычно, – ответил охранник. – Как все собаки бегают. Я открыл дверь, а он – шнырь между ногами.
– Чёрт с ним, – сказал Юровский.
Вмешался Кудрин.
– Тут где-то третья собака была, малая, как кошка, – сказал он.
– Зачем тебе? – спросил Медведев. – Не воет же. Пусть живёт.
– Нет, не пусть! – возразил Кудрин. – Надо, чтоб полный комплект… Она где-то здесь, её вон та, полненькая, принесла.
– Анастасия, – подсказал кто-то из охранников.
– Да, – подтвердил Кудрин. – Анастасия. Куда же этот сукин сын запропастился? Проскочить у нас между ног и рвануть во двор он не мог…
И тут он увидел пса. Джим по прежнему изо всех сил прижимался к стене, закрыв глаза и думая, что так его никто не видит. Он сдерживал себя, чтоб не завыть, и плакал почти беззвучно, и тихонько попискивал, лишь когда совсем не было сил сдерживаться.
Кудрин взял у одного из латышей винчестер, прошёл в угол, одним ударом нанизал на штык-нож крохотного пса, который вскрикнул и замолчал, извиваясь на широком штыке. Кудрин стряхнул мёртвую собачку со штыка на труп Николая.
– Вот, – засмеялся он. – Теперь до кучи. Всем собакам – собачья смерть!
Но никто не отозвался. Только Голощёкин брезгливо проворчал:
– Болван ты, Кудрин, и больше ничего. На кой тебе понадобилась собака? Ты, видно, прирождённый убийца. Не зря в ЧК пошёл служить. Да?
– Он с детства живодёр, – бросил кто-то из охранников.
– Разговоры не разговаривать! Совсем молчать! – прикрикнул Голощёкин и обратился к Юровскому:
– Готовы? Всё?
– Кажется, всё, – с трудом пошевелил запёкшимися губами Юровский.
– Так! – сказал Голощёкин. – Теперь нужно щупать пульс и свидетельствовать смерть. У нас тут официальный врач, я привёз.
И крикнул в коридор:
– Иосиф Францевич!
Вошёл старик лет семидесяти в чёрном сюртуке, с докторским саквояжем в руках.
– Приступайте! – приказал военком.
Врач присел около Николая, взял его за правую кисть. Через тридцать секунд он повернулся к Голощёкину и кивнул. То же он констатировал, прощупав пульс у Александры, доктора, повара, лакея. Но когда подошел к телу Демидовой, она шевельнулась, потом внезапно выпрямилась, встала на ноги, качаясь и прижимая к себе подушку. Голова у неё болталась из стороны в сторону.
Словно со сна, Демидова медленно хлопала глазами и вдруг закричала так, что вздрогнули даже всегда невозмутимые латыши, которые за последние годы привыкли убивать так же спокойно и основательно, как привыкли пахать или убирать ячмень или рожь дома у себя где-нибудь в Курземе:
– Я жива! Я не умерла! Меня Бог спас! Слава Тебе, Господи! – и перекрестилась, шатаясь.
Голощёкин ошеломлённо уставился сначала на Демидову, потом на Юровского, а тот вопросительно – на Медведева.
– Это что? – спросил Голощёкин, выпучив глаза.
Начальник охраны Павел Медведев молча показал пальцем на Демидову одному из латышей. Тот неторопливо подошёл к горничной, вырвал у неё из рук подушку и отшвырнул в сторону. Потом, так же, по-крестьянски не спеша, снял из-за спины винчестер со штык-ножом и размахнулся, целя Демидовой в грудь. Но она с неожиданной силой схватилась за штык обеими руками. И крепкой, такой же крестьянской хваткой держала штык, несмотря на то, что из её порезанных ладоней хлынула кровь.
Латыш попытался вырвать винчестер у Демидовой, но она не выпускала.
Подошёл другой латыш, взял свой винчестер за ствол, размахнулся…
– Ха! – громко выдохнул он, словно всадил топор в полено. И одним ударом приклада разбил Демидовой череп. Поднял с пола её подушку и долго, тщательно и аккуратно вытирал углом подушки приклад винчестера.
– Что это было? Почему? – спросил Голощёкин.
– Пух, перья, – пояснил Медведев. – Пуля и железо пробивает, а в подушке или в перине может застрять.
Пульс у Демидовой Франц Иосифович проверять не стал и только кивнул Голощёкину. Снова вернулся к Татьяне, взял её руку, и тут девушка слегка шевельнулась. Доктор отскочил, как ошпаренный, и оглянулся на Голощёкина.
– И эта ещё здесь? Не желает уходить… – Голощёкин дал знак латышу, который добил Демидову. – Ну-ка, дорогой товарищ, отправь её по адресу!
Тот размахнулся винчестером, хакнул и с размаху ударил Татьяну штыком в грудь. Но, к его изумлению, штык не пробил тело девушки. Он хакнул ещё раз, ударил сильнее, но Татьяна только слегка вздрогнула и тихо простонала.