Наутро Кнобельц привёз из деревни знахарку – местную вогулку.
Маленькая, сморщенная, как сушёная слива, старушонка, едва говорившая по-русски, откликалась на Параскеву. Она выгнала всех из комнаты, закрыла дверь. Скоро по квартирке разнёсся ароматный запах дыма – вогулка жгла у больной душистые травы, долго и заунывно бормотала и даже пела тонким, скрипучим голосом. Через два часа вышла и сообщила:
– Уходила. Далеко.
– Кто? – удивилась Новосильцева. – Куда?
– Девка уходила. Душа девки не тут. Будет ходить, далеко бродить. Злой дух утомится, перестанет пугать. Тогда страх не будет. Нельзя трогать девку, нельзя будить. Нельзя разговаривать. Не показывать людям. Плохо, напугается душа – совсем не придёт, девка помрёт. Деньга давай! – потребовала она.
Яковлев протянул вогулке «петеньку» – царскую пятидесятирублевку.
– Такая сойдёт?
– Такая хороший деньга, сойдёт, – одобрила вогулка, пряча ассигнацию за пазуху. – Ещё такую две давай. Приду потом.
– Когда придёшь?
Вогулка подумала и стала считать, загибая пальцы.
– Одна день, две день… – досчитала до пяти, но показала десять пальцев. – Вот тогда приду. Немец лошадь пусть даёт. А ты деньга давай, две надо, – приказала она Яковлеву.
– Сейчас? – Яковлев снова открыл бумажник.
– Не сейчас, потом надо, когда немец привезёт, – заявила вогулка. – Сейчас нельзя – духи деньга заберут.
Вечером домохозяин Кнобельца поинтересовался:
– Кто там у тебя? Что за девка новая?
– Так я же говориль. Или не говориль?.. Свойчница из деревни приехаль, зестра зупруги моей. Славный барышня. Только кранк… хвораеть. Сильно.
– Чего такое у неё? – обеспокоился хозяин.
– Простуда, горячка, бредит, никого видит. А может, вроде тиф.
Хозяин отшатнулся и спросил с опаской:
– А доктора?
– Доктора! – махнул рукой австриец. – Банкрот станешь от доктора! И лекарств нигде таких, как надо… Я вот не люблю колдунов, а жена приказала позвать, такую старуху знает. Лечила. Песни пела. Деньги взяла. Ещё придёт.
– Знахарка, что ль?
– Да, знает лечить.
– Из местных?
– Вогулка. Параскевой кличут.
– Знаю Параскеву, все её знают, – успокоился хозяин. – Поможет. Брат, когда болел, тоже Параскеву звали. Сам бы ты хворобу не подхватил, все тут заболеем.
– Не все! – пообещал Кнобельц.
– Смотри! – предостерёг хозяин. – С тебя спрошу.
«Самому вздремнуть? Минут на двадцать…» – лениво подумал Яковлев, отметив, что и думать нет никакого желания. От чистого воздуха, от загустевшей смеси ароматов множества полевых цветов, слегка кружилась голова. Особенно сильным был тягучий запах медуницы. Она легко зазывала к себе множество пчёл и, когда они выполняли свою работу, позволяла унести тёплый нектар. Хотелось не просто дышать луговым воздухом, но и пить его не отрываясь и досыта, сколько влезет.
Он представил свою собственную голову, совершенно пустую внутри, и сразу почувствовал, как расслабилось все тело, ослабли и словно провисли белые нити нервов. Яковлев бездумно смотрел на пыльные кусты слева от дороги, потом перевёл взгляд на синеватую полосу леса у горизонта. Взгляд его по мере движения за что-то зацепился, словно натолкнулся на зазубрину. Яковлев вернул его обратно и остановил на круглом датчике бензобака. Белая стрелка на круглом чёрном циферблате с надписью «Gasoline» приближалась к нулю.
– Павел Митрофанович! – тронул он за плечо матроса и, когда тот оглянулся, блеснув «консервами», указал подбородком на датчик. – Похоже, горючка на исходе.
Матрос кивнул, аккуратно затормозил, прижавшись, как и Новосильцева, к левой обочине.
– Все в порядке, – сказал он, открывая дверь. – В гараже налили две канистры. Вёрст на пятьсот хватит.
– Нам столько и не нужно, – заметил Яковлев.
Матрос щёлкнул сзади запором багажника, опустил на землю обе канистры. Скрипнула тугая крышка канистры, после чего наступила тишина.
– Что за чёрт! – прорычал сзади матрос.
Яковлев вышел из машины.
– Да что же это такое, тудыть его в Босфор и Дарданеллы и в Гибралтар вместе! – ошарашенно твердил Гончарюк.
– Что ещё? – обеспокоился Яковлев.
– Понять не могу!..
Матрос нюхал открытую канистру. Потом вылил из нее на ладонь немного, снова понюхал и стряхнул жидкость на землю.
– Что это вы? – удивился Яковлев.
– Обман… Обдурили нас! – растерянно сказал матрос. – Вода, Василий Васильевич! Вода вместо газа!
– Шутите, что ли? Какая может быть вода в канистре для бензина?
– Да какие шутки? – вскричал Гончарюк. – Подменили канистры!.. Я сам, этими руками ночью загружал с газом, а когда утром взял машину, не проверил. Да и зачем проверять!..
Яковлев тоже понюхал канистру.
– А вторая?
– И вторая с водой! – крикнул матрос.
– Что за шум? – донёсся из машины сонный голос Новосильцевой. Она тоненько зевнула и вышла. – Только на секунду вздремнула!.. – пожаловалась она.
– Диверсия, – сообщил Яковлев.
– Пакость и воровство! – негодующе добавил матрос Гончарюк.
Новосильцева с сомнением покачала головой.
– Вы сказали, что сами загружали горючее? – спросила она. – Проверяли?
– Сам! Сам! – стукнул себя в грудь матрос. – И мой человек ночью дежурил в гараже!
– Не воровство, – уверенно сказала Новосильцева. – Кому-то надо нас остановить.
– Многим, – согласился Яковлев. – Но кто может знать? И если вмешалась контрразведка, почему нас выпустили из города?
– Когда-нибудь узнаем. Рано или поздно, – заверила Новосильцева, оглядываясь.
Матрос встал на бампер и тоже внимательно осмотрелся.
– Никого, – спрыгнув на землю, сообщил он.
– Пока никого, – возразил Яковлев.
И в этот момент впереди послышался стук копыт и скрип колёс. Из-за поворота показалась телега, запряжённая буланой лошадью. Правил пожилой мужик с седой бородой и в необычной для крестьянина чёрной шляпе с высокой тульей.
– Тпру! – он придержал вожжи, поравнявшись с автомобилем. – Бог в помощь! – сказал, внимательно рассматривая пассажиров.
– И тебе, отец, – отозвался матрос.
– Отдыхаете-от?
– Отдыхаем, отдыхаем… – хмуро ответил матрос Гончарюк. – С утра до вечера. И так каждый день.
Новосильцева равнодушно смотрела в небо. Молчал и Яковлев, сохраняя на лице английское бесстрастие.
– А я, памаш, в город собравши, а тут глядь-от – машина, вижу, стоит. Иль, можа, чегось надо? Как-от помочь? – спросил он, но таким тоном, словно потребовал доклада.
И, не дождавшись ответа, добавил:
– Иль всё-от ладно?
Фыркнула лошадь. Мужик подобрал вожжи, перевёл взгляд на матроса и спросил у него:
– Не слышают, знат? А то не понимают? И одеты непонятно. Бессермены, что ль? Заграничные?
– Английские военные, – кисло ответил матрос. – Но по-русски хорошо понимают. Иной раз и говорят. Когда вздумают.
Сам он внутренне напрягся. Неприятный мужик. Но чутье подсказывало: с ним всё же надо повежливее.
Крестьян кивнул, лошадь фыркнула ещё раз и сделала шаг вперёд.
– Стоять, Мушка! – прикрикнул он, не отрывая цепкого взгляда от Новосильцевой. – Рази ничегось-от не надо, так я дале пошёл, в город мне.
Он поправил свою шляпу, чмокнул, но тронуть не успел, потому что Яковлев спросил, обозначив лёгкий иностранный акцент:
– Скажи, пожалуйста, отец, далеко ли до ближайшего железнодорожного переезда?
Мужик ответил не сразу. Он снова стал разглядывать автомобиль, канистры на земле, потом опять остановил взгляд на Новосильцевой.
– Какой же армии будете? – спросил он, будто не услышал вопроса.
– Тебе-то что, мужик? – раздражённо бросил матрос. – Офицер спрашивает, не слышал? Переезд где?
– Переезд? – спохватился крестьянин. – Так недалече переезд. Версты три.
– Село там или разъезд?
– Не, до села ещё с пяток вёрст будет.
– Какое же там село?
– А Новая Прага теперича зовётся, – охотно сообщил мужик.
– Почему «теперь»? – хмуро удивился матрос. – А раньше? По-другому, что ли, звалось?
– Дак ещё с месяц назад оно у нас Раздольное было! – крякнул мужик. – А как чехи пришли и стали у нас, велели по-другому называться. Так что таперича мы Новая Прага! – и перекрестился – то ли с неодобрением, то ли с насмешкой.
– А поезд? – спросил Яковлев.
– Чтой про поезд? – переспросил мужик.
– Какой у вас поезд от чехов стоит? Военный броневой или обычный грузовой?
– Был чехов поезд, – ответил мужик. – Грузовой эшелон, для него и рельсы отдельно рядом с путями проложили, а то дорогу загораживал. Только нету того эшелона, загрузили добром и погнали в Сибирь. У нас молочный завод разобрали на части и увезли, лобогрейку65 утащили мою… Ничего не заплатили, на том свете деньги пообещали, – сверкнул мужик глазами из-под шляпы.
– А чехи? Все уехали в Сибирь? – спросил матрос.
– Одни уехали, другие остались. Ждут ещё эшелон, говорят, сегодня будет.
– Спасибо, отец, – сказал Яковлев. – Дотянем, Павел Митрофанович?
Мужик кивнул, тронул вожжи, и телега поскрипела в сторону Екатеринбурга.
Матрос мрачно щёлкнул по стеклу датчика:
– Километров двадцать у нас есть. Странный мужичонка…. – заметил он. – И шляпа, как у еврейского раввина. Что скажете, Евдокия Федоровна?
– Отвратительный типус! – заявила Новосильцева. – Явный варнак66. Не удивлюсь, если его товарищи по душегубству поджидают нас впереди.
– Нет! – возразил Яковлев. – Сапоги его рассмотрели?
– А что такое с сапогами? – удивилась Новосильцева.
– Сверкают, как у офицера. У бродяги таких быть не может. И лошадь у него своя – сытая, послушная. Будь он разбойником, не уехал бы быстро, принялся зубы заговаривать, чтоб дружки подтянулись.
– А пусть и сапоги! Пусть не бродяга, – возразил матрос. – Мне, товарищ комиссар, приходилось слышать, что в Сибири, как раз в этих местах, целые села есть из разбойников и душегубов. Сплошь убийцы, от мала до велика. Такое у них наследственное сельское ремесло, веками, – всех прохожих резать. Есть и людоеды, натуральные. И тоже целыми деревнями. Не слыхали?