Раздумываю минуту.
— Король по-прежнему опасается заговора?
— Север — оплот старой веры, там опять мятежи. Король опасается, что выступления против короны распространятся на всю страну, а паписты только того и ждут.
— Это опасно? Может обратиться против меня?
Унылая гримаса.
— Вполне может. Он боится лютеран ничуть не меньше, чем папистов.
— Но я же посещаю королевскую церковь! Подчиняюсь всем правилам!
— Вы прибыли в страну протестантской принцессой. Тот, кто привез вас, заплатил за это своей жизнью. Я очень обеспокоен.
— Что же нам делать?
— Буду наблюдать за королем. Пока он борется с папистами, мы в безопасности, когда возьмется за реформаторов, придется отправляться домой.
Прямо в дрожь бросает, неизвестно, что хуже — безумный деспотизм брата или не менее безумный деспотизм короля.
— Там у меня не осталось дома.
— И здесь дома не будет.
— Король обещал мне безопасность.
— Он и трон вам обещал, — кривится посол. — Ну и кого мы там видим?
— Я ей не завидую.
Представляю себе ее супруга — пойман, как в капкан, не может подняться с постели, лежит, считает врагов, ищет виноватых. Нога болит все больше, а здравого смысла в его размышлениях все меньше.
— Ей ни одна женщина в мире сейчас не позавидует, — отвечает посол.
ДЖЕЙН БОЛЕЙН
Хэмптон-Корт, апрель 1541 года
— А что, собственно, случилось с Анной Болейн? — Неожиданно заданный вопрос девочки-королевы приводит меня в полный ужас.
Мы возвращаемся с утренней мессы; короля, как обычно, в ложе не было. На этот раз ей удалось провести всю службу, не выискивая глазами Томаса. Даже прикрыла веки, словно молится, задумалась о чем-то. И тут вдруг такой вопрос.
— Ее обвинили в государственной измене, — стараюсь говорить спокойно. — Вам это должно быть известно.
— Да. Но за что? Что именно случилось?
— Спросите лучше вашу бабушку, герцогиню. Или герцога.
— А разве вас там не было?
Была ли я там? Каждую минуту той страшной, непрекращающейся агонии я была там.
— Да, я была тогда при дворе.
— Вы что, не помните?
Как тут не помнить, когда эти дни словно острым ножом врезаны в мою плоть.
— Конечно помню. Но не люблю о старых делах разговаривать. Зачем ворошить прошлое, оно давно позабыто.
— Но это же не тайна какая-то, — продолжает настаивать она. — Не постыдный секрет.
В горле пересохло.
— Нет, конечно нет. Но я потеряла золовку, мужа и доброе имя.
— А за что казнили вашего мужа?
— Его вместе с ней и другими придворными обвинили в измене.
— Я думала, их казнили за то, что они были любовниками королевы.
— Это одно и то же. Для королевы завести любовника — государственная измена. Не сменить ли нам тему разговора?
— А за что же все-таки казнили ее брата, вашего мужа?
Я стиснула зубы.
— Их обвинили в любовной связи, — пробормотала угрюмо. — Понимаете, почему я не хочу об этом разговаривать? Почему никто не хочет это дело вспоминать? Довольно уже.
Она в такой ужас пришла, что даже не обратила внимания на мой непочтительный тон.
— Обвинили в том, что она взяла в любовники брата? Как такое могло в голову прийти? Откуда взялись доказательства?
— Шпионы. Ложь. — В моем голосе горечь. — Предупреждаю, не доверяйте глупым девчонкам, что роятся вокруг вас.
— Кто же их обвинял? Кто дал против них показания?
— Не знаю. — Как же хочется прекратить разговор, уйти подальше от ее попыток раскопать давнишние дела. — Слишком давно было, я уже не помню, а если бы и помнила, все равно говорить не стала.
Спешу отойти, нарушая приличествующий этикет. Не могу вынести ее взгляда, ее растущих подозрений.
— А кто знает? — снова спрашивает она, но я уже далеко.
ЕКАТЕРИНА
Хэмптон-Корт, апрель 1541 года
Теперь мне гораздо спокойнее на душе, жалко, я не удосужилась раньше спросить. Я всегда считала, что мою кузину королеву Анну застукали с любовником и оттого казнили. Теперь выясняется — все гораздо сложнее. Она оказалась в самой сердцевине заговора против короля. Я тогда была слишком мала, чтобы такие сложные вещи понимать. Я ужасно боялась — вдруг и меня ждет то, что случилось с ней. Но тут речь об ужасном заговоре, и даже моя леди Рочфорд и ее муж в него замешались. Что-то такое про религию, как мне помнится. Анна отчаянно боролась за церковные реформы. Сейчас-то все совсем по-другому. Значит, если вести себя по-умненькому и много не болтать, от дружеских отношений с Томасом Калпепером ничего плохого не случится. Можно с ним видеться почаще, он так меня поддерживает, и никому до этого никакого дела быть не должно. Он верный слуга короля, а я — добрая жена, и все будет хорошо.
Я придумала, как поговорить с кузиной Екатериной Кэри, позвала ее разбирать вместе со мной шелковые нитки для вышивания, раскладывать по оттенкам, будто собираюсь заняться рукоделием. Живи она при дворе подольше, сразу бы догадалась — это просто уловка, я иголки в руки не брала с того дня, как стала королевой. Но она принесла низенькую скамеечку и уселась у моих ног, кладет рядком мотки розового шелка, сравнивает оттенки.
— А твоя мать рассказывала, что случилось с ее сестрой, королевой Анной? — спрашиваю шепотом.
Взглянула на меня карими глазами — не болейновские, немного светлее.
— Я там была, — просто так отвечает.
— Была где?! — не могу сдержать восклицание. — Я ничего про это не знаю.
— Вы-то росли далеко от Лондона, — улыбается она. — Мы примерно ровесницы, но меня воспитывали здесь, при дворе. Моя мама была придворной дамой у королевы Анны, а я — младшей фрейлиной.
— И что же случилось? — Я просто сгораю от любопытства. — Леди Рочфорд никогда со мной о тех днях не разговаривает. Сердится ужасно, если я спрашиваю.
— Это грустная история, не стоит прошлое ворошить.
— И ты туда же! Расскажи, Екатерина! Она же и мне была тетушкой, я имею право знать.
— Ладно, но ничего хорошего не ждите. Королеву обвинили в супружеской измене, сказали, будто она этим занималась с собственным братом, моим дядюшкой. — Екатерина говорит ровным, спокойным голосом, словно повседневные новости пересказывает. — И с другими мужчинами. Ее признали виновной, его признали виновным, остальных тоже признали виновными. Королеву и ее брата Георга приговорили к смертной казни. Я была в Тауэре, прислуживала ей там. Оставалась с королевой до самой последней минуты, пока за ней не пришли.
Гляжу на эту девчонку, мою кузину и ровесницу.
— Ты была в Тауэре?
Она кивает.
— Когда все кончилось, мой отчим пришел и забрал меня оттуда. Мама поклялась, что мы никогда ко двору не вернемся. — Она улыбается, пожимает плечами и продолжает весело: — Только я опять тут очутилась. Как говорит мой отчим: куда еще девчонке деваться?
— Ты была в Тауэре? — Ни о чем другом думать не могу.
— Я слышала, как для нее возводят эшафот. — Она внезапно посерьезнела. — Молилась вместе с ней. Видела, как она в последний раз идет по зеленой лужайке. Ужасно. Просто ужасно. Даже теперь не могу спокойно вспоминать. — Отвернулась, прикрыла глаза. — Ужасно. Умереть такой страшной смертью!
— Она была виновна в измене.
— Королевский суд признал ее виновной в измене, — поправляет она.
Я не совсем уловила разницу.
— Значит, она была виновна.
Снова глянула на меня, странным таким взглядом.
— Дела давно минувшие, что теперь говорить, виновна она была или нет. Король приказал ее казнить, и она умерла.
— Значит, она была виновна в измене. Король бы не приказал казнить невинную женщину.
Она склонила голову, пряча лицо.
— Полагаете, король не способен на ошибки?
— Думаешь, она была ни в чем не виновата?
— Я знаю, что она не была ведьмой, знаю, что она неповинна в государственной измене, уверена, что она не изменяла королю ни с одним из этих мужчин. — Голос девочки звучит удивительно твердо. — Но кто я такая, чтобы спорить с королем? Его величество лучше знает.
— А она боялась?
— Да.
Больше говорить не о чем. В комнату вошла леди Рочфорд, заметила, как мы, голова к голове, шепчемся.
— Что ты тут делаешь, Екатерина? — спросила она раздраженно.
— Разбираю шелк для ее милости, — подняла голову кузина.
Теперь леди Рочфорд сердито взглянула на меня. Ей прекрасно известно, что я ни за что не возьмусь за иголку, если никто не смотрит.
— Когда закончишь, сложи шелк аккуратно в шкатулку для шитья, — приказала она и снова вышла.
— Но ее ни в чем не обвиняли, — прошептала я, кивнув на дверь, закрывшуюся за сердитой леди. — И твою мать не обвиняли. Только Георга.
— Моя мать только-только вернулась ко двору, — Екатерина начала укладывать мотки шелка в шкатулку. — К тому же мама — давняя фаворитка короля. Леди Рочфорд ни в чем не обвиняли, потому что она давала показания против мужа и королевы. Как же можно обвинять главного свидетеля?
— Что? — Я даже вскрикнула от изумления. Екатерина глянула на дверь, словно опасаясь чьих-нибудь ушей. — Она предала мужа и золовку?
Девушка кивнула.
— Это давным-давно было. Мама говорит, нет смысла сводить старые счеты, выяснять, кто тогда был прав, кто виноват.
— Как она могла такое сделать? — Я просто заикалась от изумления и негодования. — Кто на такую подлость способен? Послать мужа на смерть! Обвинить его — и в чем! Как же дядюшка ей после этого доверяет? Если она предала собственного мужа и королеву?
Моя кузина Екатерина поднялась со скамеечки и продолжала, как ей было приказано, складывать мотки в шкатулку.
— Мне мама велела никому при дворе не доверять. Особенно леди Рочфорд.
Надо все хорошенько обдумать. Как давно это было… Трудно представить короля молодым, здоровым мужчиной, красивым, привлекательным, не хуже Томаса Калпепера. А каково было моей кузине, королеве Анне, — все ее обожали, как меня сейчас, толпы придворных… И она, наверно, как и я, во всем полагалась на Джейн Болейн.