— Никуда не пойду! — ору. — Не смейте меня трогать! Убирайтесь! Я английская королева! Никто не смеет меня тронуть!
Один из стражников хватает меня за талию, другой отдирает пальцы от столбика. Свободной рукой леплю первому пощечину, да с такой силой, что он меня от неожиданности выпускает, но тут третий солдат снова меня ловит, а второй уже держит за руки, и так крепко, что я, как ни стараюсь, не могу освободиться. Стражник выкручивает мне руки, слышу, как рукав трещит по швам.
— Пустите меня! — кричу я. — Вы не смеете меня трогать! Я Екатерина, королева Англии. Не смейте ко мне прикасаться, моя персона неприкосновенна. Пустите же!
Дядя стоит в дверях, лицо мрачнее тучи. Кивает одному из стражников, тот наклоняется, хватает меня за ноги. Я пытаюсь лягаться, но они сильнее. И вот уже трое солдат выволакивают меня из комнаты. Служанки заливаются слезами, старший слуга от ужаса побелел.
— Помогите мне, прогоните их! — кричу я, но он только качает головой, прислонившись к двери, чтобы не упасть. — На помощь! Пошлите за…
Тут я умолкаю, послать-то не за кем. Мой дядя, мой опекун и наставник, стоит рядом, все это творится по его приказу. Бабушка, сестры и мачеха сами под арестом, остальные члены семьи пытаются всех убедить, что со мной незнакомы. Некому меня защитить, никто меня никогда не любил — только Фрэнсис Дирэм да Том Калпепер, да и те оба мертвы.
— Не пойду в Тауэр! — рыдаю я, еле дыша, пока эти великаны волокут меня за собой, как мешок. — Умоляю вас, только не в Тауэр. Отвезите меня к королю, я его на коленях буду молить. Если он решит отправить меня в Тауэр, тогда и везите, но только не сейчас, я еще не готова. Мне только шестнадцать. Мне еще рано умирать.
Они не отвечают, маршируют по сходням к барке. Я дергаюсь слегка — может, удастся броситься в реку и улизнуть, но они крепко меня держат, и руки у них сильные. Бросают меня на помост на корме и только что на меня не садятся, чтобы я не ускользнула. Держат за руки и за ноги, я плачу и умоляю отвезти меня к королю, а солдаты отворачиваются, смотрят на воду, словно глухие.
Дядюшка и члены совета возвращаются на барку, вдут чинно, словно похоронная процессия.
— Милорд герцог, выслушайте меня! — зову я, а он только качает головой и проходит на нос лодки, где моих криков не слышно.
Я так испугана, что плачу без остановки, слезы сами собой катятся по лицу, из носа течет, а эта скотина держит меня за руки, не дает вытереть глаза. Ветерок холодит мокрые от слез щеки, по губам текут сопли, и я даже нос утереть не могу.
— Прошу вас, прошу вас, — умоляю я, но никто и внимания не обращает.
Барка быстро плывет вниз по течению, время отлива, самое подходящее, гребцы еле касаются веслами воды, ловят течение, которое поможет пройти под Лондонским мостом. Я гляжу вверх. Лучше бы мне туда не смотреть — на мосту две головы, Фрэнсиса Дирэма и Томаса Калпепера, страшные, размокшие чучела, глаза широко открыты, зубы торчат. Чайка пытается устроиться поудобнее в густых черных кудрях Фрэнсиса. Головы моих дружков выставили всем напоказ, рядом с другими, уже совсем бесформенными, птицы давно выклевали им глаза и языки, ковыряют острыми клювами в ушах, стараясь добраться до мозга.
— Прошу вас, — еле слышно шепчу я, сама не зная, о чем умоляю. Просто надеюсь, что этот кошмар прекратится, как будто его и не было. — Прошу вас, добрые господа, прошу…
Мы уже у выходящих на реку ворот, их поднимают, стоит лишь стражникам заметить приближающуюся барку. Гребцы сушат весла, лодка проскальзывает в док, под мрачную тень высокой башни. Смотритель Тауэра, сэр Эдмонд Уолсингем, стоит у причала, ждет меня, словно я просто собираюсь остановиться в королевских покоях, словно я все еще королева, хорошенькая, молоденькая королева. Тяжелые цепи тянут вниз крепостную решетку, и она опускается за нами. Меня берут под руки, выволакивают с барки. Я шагаю заплетающимися ногами.
— Добрый день, леди Екатерина, — вежливо говорит сэр Эдмонд, но я уже столько рыдала, что не в силах говорить, только коротко всхлипываю, с шумом втягивая воздух.
Оглядываюсь, вижу, что дядюшка с барки провожает меня долгим взглядом. Еще минута, и барка пройдет через ворота, он свой долг исполнил и готов поскорее убраться отсюда. Он все сделает, только бы длинная тень Тауэра не пала на него. Поспешит к королю с заверениями — семейство Говард избавилось от паршивой овцы. Мне придется заплатить за то, что наше семейство вознеслось так высоко, мне, а не ему.
— Дядя! — кричу я из последних сил, но он только отмахивается, мол, уведите ее поскорей.
Меня тащат вверх по ступеням, мимо Белой башни, проводят по лужайке. Там уже строят эшафот, деревянный помост в три фута высотой, с широкими ступенями. Рабочие разгораживают места для зрителей. Когда я прохожу мимо, они отворачиваются, и я понимаю: эшафот готовят для меня, а ограждение — для толпы, что придет полюбоваться на мою казнь.
— Сколько будет народу? — спрашиваю я, все еще всхлипывая и ловя ртом воздух.
— Всего сотня-другая зрителей, — неохотно отвечает смотритель. — Широкую публику не пустят, только придворных. Король сам приказал, только ради вас.
Я киваю. Ну и что, что ради меня, подумаешь. Перед нами у подножия башни открывается дверь, ступени здесь узкие, один стражник впереди меня тащит, другой подталкивает сзади.
— Я пойду сама, — заявляю я.
Они убирают руки, но держатся очень близко.
Моя комната на втором этаже, огромное застекленное окно выходит на лужайку. В жаровне разведен огонь, на столе Библия. В углу кровать.
Солдаты отпускают меня, становятся у двери. Смотритель глядит на меня, я на него.
— Вам что-нибудь нужно? — спрашивает он.
Я смеюсь, слыша такой дурацкий вопрос.
— Что, например?
— Что-нибудь вкусненькое, — пожимает он плечами. — Или утешение духовное.
Я качаю головой. Я даже сейчас не уверена в том, что Бог есть. Коли Он существует и Генрих Его любимчик, творящий Божью волю, значит, Богу угодно, чтобы я умерла, и в качестве особой милости на глазах избранной публики, а не огромной толпы зрителей.
— Мне бы хотелось получить плаху.
— Плаху?
— Да, плаху, на которой казнят. Можно поставить ее ко мне в комнату?
— Если вам угодно… Но зачем она вам?
— Потренироваться, — нетерпеливо объясняю я. Подхожу к окну, смотрю вниз. Многие из тех, кто придет сюда, были моими придворными, гордились этим, набивались ко мне в друзья. Теперь они соберутся поглазеть на мою казнь. Если мне суждено умереть, надо это сделать достойно.
Он сглатывает, ему невдомек, что у меня на уме. Он старик и умрет в своей постели, испустит последний вздох в окружении друзей и родных. А на меня уставятся сотни глаз, будут смаковать каждое слово, каждое движение. Если уж умирать, так умирать элегантно.
— Я сразу же распоряжусь принести вам плаху. Пригласить исповедника прямо сейчас?
Я киваю. Право же, если Бог и без того все знает и уже решил — я такая негодница, что мне пора умереть, не дожив даже до семнадцати годов, непонятно, зачем еще может понадобиться исповедь.
Он с поклоном выходит из комнаты. Солдаты кланяются и закрывают за собой дверь. Ключ со скрипом поворачивается в замке. Я выглядываю из окна, смотрю на рабочих и на эшафот. Они трудятся на славу, к вечеру управятся. К завтрашнему утру все будет готово.
Двое, пыхтя и сопя, втаскивают в комнату плаху. Она ужасно тяжелая. Рабочие искоса поглядывают на меня, не понимая, зачем мне плаха понадобилась заранее. Чего тут не понять? Коли станешь английской королевой в таком юном возрасте, одно утешение — выучить все подобающие церемонии. Хуже не придумаешь, когда целый свет на тебя смотрит, а ты не знаешь, что тебе пристало делать, а что нет, и все норовишь совершить какую-нибудь глупость.
Я становлюсь на колени перед огромным чурбаном, кладу на него голову. Не очень-то удобно. Пытаюсь повернуть голову то в одну сторону, то в другую. Опять неудобно, и так и этак. И смотреть мне будет не на что, глаза ведь завяжут. Ничего, крепко зажмурюсь под повязкой, словно ребенок, в надежде, что ночной кошмар исчезнет. Дерево прохладное, гладкое, холодит горячую от слез щеку.
Вот так щекой и прижмусь.
Сижу на корточках, разглядываю проклятую штуковину. Не будь она такой ужасной, впору бы расхохотаться. Я всегда считала, что унаследовала от Анны Болейн красоту, изящество, обаяние, а оказалось, получила в наследство только одно — ее плаху. Вот оно, мое наследство Болейнов. Voilà! — наследная плаха.
ДЖЕЙН БОЛЕЙН
Тауэр, 13 февраля 1542 года
Ее казнят сегодня, отрубят голову. Толпа уже собралась. Выглядываю в окно, вижу множество знакомых лиц. Друзья и соперники, давние друзья и давние враги, я их с детства знаю. Я выросла при дворе Генриха VII, многие из нас начинали службу при дворе королевы Екатерины Арагонской. Я весело машу рукой, кое-кто меня узнает, смотрит в ужасе.
Вот уже принесли плаху, она была где-то неподалеку, теперь двое молодых рабочих втаскивают эту тяжелую штуковину на эшафот. Рассыпают вокруг свежие опилки — они впитают кровь. Под эшафотом корзина, устланная свежей соломой. Там будет ее голова. Я знаю порядок, видела немало казней. Король Генрих не дает палачу бездельничать. Я была здесь, когда обезглавили Анну Болейн, видела, как она поднялась по ступеням эшафота, остановилась у края помоста перед толпой, как громко каялась в грехах и молилась о спасении своей души, а сама все глядела поверх голов на огромные ворота Тауэра, надеялась, что придет обещанное помилование. Только помилование не подоспело, и пришлось ей встать на колени и голову положить на плаху, а потом, широко раскинув руки, дать сигнал — пора. Я часто думаю, каково это, когда широко раскидываешь руки, словно готовишься взлететь, а мгновение спустя слышишь свист рассекающего воздух меча, чувствуешь, как широкое лезвие ерошит волосы на шее, и вдруг…
Екатерина, без сомнения, скоро узнает. За спиной у меня открывается дверь, входит священник в облачении, глядит торжественно и сурово, Библия и молитвенник прижаты к груди.