– Наденьте. Мы обещали медикам соблюдать их правила.
Он открыл передо мной дверь палаты, и с бьющимся сердцем я переступила порог.
Лицо умирающего покрывала восковая бледность, изменившая Бойко до неузнаваемости. Лежи он в общей палате, я, наверное, не сразу отыскала бы его среди других больных.
Мой сопровождающий склонился над ним:
– Александр Игнатович, Кирееву доставили.
Тот с видимым усилием приподнял веки.
– Пригласили!.. Сколько можно вас учить… Сплошная хунта, а не сотрудники… Оставь нас одних.
Человек беспрекословно подчинился. Бойко некоторое время молчал, потом тихо произнес:
– Садись поближе, мне трудно громко говорить.
Я подвинула стул совсем близко и склонилась к нему, но услышала совсем не то, что ожидала.
– Какая красавица была Липа!.. Когда она решила тут остаться, я следом помчался. Не мог жить без неё. А она Мишке хотела доказать, что и без него обойдётся…
Какому Мишке? Постойте, я же что-то такое слышала от матери. Как она говорила отцу: «А что Мишка? Первая любовь. У кого она кончается чем-то серьёзным?.. Нет, я, конечно, не спорю, бывают случаи, но в основном она проходит, оставляя лишь легкую грусть. Как корь в детстве. Я думала, Липа переболеет и выздоровеет, а у нее опять рецидив…»
Родители беседовали, не обращая на меня внимания, а у меня, выходит, память сохранила их разговор. Значит, в жизни тётки Олимпиады был некто, кто не ответил на её чувство, а своё она так через годы и пронесла.
– …Ко мне снизошла. Только ненадолго её хватило. Без любви-то трудно… Конечно, мне бы на другой жениться, детей иметь, семью… Но я так и не смог никого представить на этом месте, кроме неё. «Да, люди в здешней стороне, она – к нему, а он – ко мне…»1
Александр Игнатович что-то процитировал, вроде знакомое, но я так и не смогла вспомнить.
– В конце концов, мы с ней друзьями остались. Но и только…
– Вам, наверное, вредно так много говорить?
Он попытался улыбнуться:
– Мне вредно жить. Не перебивай… О чём я говорил?
– О том, что вы с тетей Липой друзьями остались.
– Остались. Липа говорила: давай забудем то, что было. Она-то забыла, а я так и не смог… От себя не убежишь, не стоит и пытаться… Ты у меня ничего не хочешь спросить?..
Сама не знаю, откуда вдруг выплыло воспоминание: плачущий Ленька с перевязанной головой, тоскующий по неведомой Таньке.
– Вы не знаете Лёньку?.. Леонида… – Я вдруг поняла, что не имею представления о том, какая у него фамилия, и запнулась от собственного вопроса. – Его девушка пропала. Таня. Говорили, что последний раз видели её с Вирусом… с Германом…
– Ну ты и спросила! – Лицо Бойко напряглось; он опять хотел засмеяться, но смог лишь шевельнуть губами. – Вся в тётку… Проститутка она, Танька…
Я было подумала, что неизвестная Танька чем-то насолила Александру Игнатовичу, вот он и обзывает ее нехорошим словом.
– Я говорю, проститутка она. В Стамбуле. На заработки поехала. Герман ей с загранпаспортом помогал. Небескорыстно, конечно. Лёнька – дурак. Меджнун!
Я поразилась. Тот, кого я считала тупым бандитом, поминал героя поэмы Навои «Лейли и Меджнун»! А Бойко зашептал, заговорил снова:
– От тебя вопросов не дождёшься. Тогда я сам… Я тебе один из магазинов оставил. В Ивлеве.
– Нет! – испуганно отшатнулась я.
Мало мне было хлопот с домом, а тут ещё магазин!
– Возьми. Он чистый. Мой первый. Всё до копейки я на него заработал. Шувалов поможет, с поставщиками сведёт. Ты не слушай, что о нём говорят. Он мужик порядочный. Настоящий. Сейчас таких мало…
Он опять замолчал, но я ждала, понимала, что Александр Игнатович собирается с силами.
– Липа говорила… Да я и сам вижу… Ты умная, у тебя получится… Не жалко, в хорошие руки… А дом отдай кому-нибудь… Он тёплый, дом-то. В нем должна семья жить. С детьми.
Я поняла, что это он так пошутил. И наверное, представил, как я буду ходить к нему, когда всё будет напоминать мне о смерти соседки Лиды…
По лицу умирающего прошла судорога. Я склонилась к нему совсем близко. Он шептал:
– Иди… Трудно мне… Отца Афиногена позови.
Я наклонилась и поцеловала его в щеку. Не из-за магазина, конечно, а потому, что искренне сочувствовала его неудавшейся жизни, в которой немалую роль сыграла моя погибшая родственница.
Выйдя в коридор, я взглянула на по-прежнему стоящего у двери моего сопровождающего и только теперь поняла, что мне показалось странным в его одежде. Тогда от волнения я не сразу сообразила. Мужчина был в рясе. Священник. Интересно, Бойко всегда был верующим или только на смертном одре приобщился? Наверное, всех злодеев в конце жизни тянет к покаянию.
– Александр Игнатович вас зовёт, – сказала я отцу Афиногену, отдала ему халат и пошла к выходу.
Я хотела было пойти пешком, но задняя дверца стоящего у входа «форда» распахнулась, и мне пришлось волей-неволей сесть в машину. Рядом – я его сразу узнала – с Сергеем Шуваловым. Машина тронулась с места, и он протянул мне папку с документами:
– Здесь все по вашему магазину.
– Не нужно мне никакого магазина! – попыталась я откреститься.
– Это несерьезно, – сказал он. – Вы как капризная девочка. Полистайте, посмотрите. Александр Игнатович ничего не делал просто так. И был уверен, что магазин вам пригодится. Когда наружка доложила ему, что Михайловский остался у вас ночевать, он сказал: «Не знаю, как насчет дома в Костромино, а в Ивлеве, похоже, Лариса Сергеевна осядет…»
– Да как вы смеете! – возмутилась я. – Вмешиваетесь в мою личную жизнь, следите! Наружка! У вас что, шпиономания? Я свободный человек, никому ничего не должна и никому ни разу в жизни не перешла дорогу…
– Это вы так думаете, – спокойно отозвался он, словно только что я не произнесла речь по поводу нарушения прав человека.
– Вы считаете, что я заблуждаюсь?
– В нашей стране нельзя быть абсолютно свободным, – как-то грустно сказал он и добавил: – Могу уточнить: вчера, во второй половине дня, наблюдение сняли.
– И на том спасибо.
– Не за что… Вообще-то Александр Игнатович нас ругал: не наблюдение, а охрана! «Вы не должны допустить, чтобы и с Ларисой что-то случилось!..» Но видно, такие мы вот тупые солдафоны. «Наружка» говорим. У меня помощник – бывший мент, вот мы все и нахватались…
Он посмотрел на мое неприступное лицо и отчего-то вздохнул.
– Молодость безапелляционна. Вы уже все про себя решили, всё о нас, бедных, знаете, не так ли?
Я на мгновение заколебалась. Ну, знаю. И не только я. Вон Фёдор небось не отстанет от них, пусть хоть Бойко и умрёт.
Шувалов не стал больше выяснять со мной отношения, а протянул мне визитку:
– Мои телефоны. По всем вопросам, связанным с поставкой товара, можете обращаться ко мне. Я должен буду провести с вами несколько консультаций. Это указание Александра Игнатовича. Конечно, бесплатно.
– В воскресенье я возвращаюсь домой, – сказала я.
– Насовсем? – По его лицу скользнула словно гримаса: мол, говори-говори, а вернёшься обратно как миленькая. – Неужели трехдюймовые глазки Фёдора Михайловича не зажгли огонь в вашем сердце? Напрасно, Лариса Сергеевна, вы бросаетесь таким мужчиной. Поверьте мне, как человеку, который прошёл Россию от Читы до Бреста и всякого повидал, Михайловский – незаурядный человек.
– «От Москвы до Бреста нет такого места, где бы ни скитались мы в пыли!» – речитативом пропела я.
– Похоже, – кивнул он, – но я не нарочно. Так получилось.
Дух недоброжелательства в салоне машины сгустился до осязаемого, причём на первый взгляд причин для неприязни вовсе не было.
Глава семнадцатая
– А ведь вы меня не любите, – неожиданно для самой себя сказала я. – Вы невзлюбили меня с первого взгляда. Только не пойму, за что?
– Я вас невзлюбил? – изумился Шувалов. – Но с чего вы это взяли?
– Вы всегда так разговариваете со мной, будто я – какая-то недостойная женщина. Словно даже с брезгливостью. Можно было бы подумать, что это из-за связи с Михайловским, но мы с вами увиделись ещё до того… До того, как Михайловский у меня остался!
Чем дольше я говорила, тем больше заводилась. Теперь я была уверена в откровенной неприязни Шувалова, и отчего-то мне это было небезразлично. У меня в жизни ещё не случалось такого, чтобы мужчина относился ко мне с явной неприязнью. Что он обо мне думает? Что я ему плохого сделала? Разве Федор женат? Или я замужем?
В общем, неожиданно для себя я заплакала. Зарыдала. И мне самой это казалось совершенно необъяснимым. Я рыдала так горько, что Шувалов, кажется, испугался.
– Лариса Сергеевна! Лариса! Лара! Возьмите себя в руки, нельзя же так!
– Вам можно, а мне нельзя?
– И мне нельзя, – грустно сказал он и, остановив машину, протянул мне носовой платок.
– Не надо, у меня есть, – всхлипнула я, но платок взяла.
– Подумать только, я старше вас на двенадцать лет. Это целое поколение. Я умею пользоваться компьютером и мог бы купить себе самый навороченный ноутбук, но по привычке пишу в блокноте шариковой ручкой. Военным уже давно разрешены разводы, но я живу с женой… В общем, с женщиной, которая… Бог снизошел к моей глупости, и не дал нам детей…
– Как вы можете так говорить? – возмутилась я, у меня даже слезы сразу высохли. – Ведь дети…
– Что – дети? – Он опять посуровел.
– Дети примиряют нас с жизнью.
– Ах вы, мой маленький философ, – усмехнулся он, притянул меня к себе и осторожно коснулся моих губ; без всякого намека на чувственность. И тоже, слегка передразнивая меня, проговорил в песенном ритме: – «Почему ты мне не встретилась, юная, нежная, в те года мои далекие…»
Это был как гипноз. Потом я объяснила для себя: наверное, всякий настоящий командир или руководитель хотя бы в малой степени им обладает. Потому что в тот момент на меня нашло умопомрачение. Скажи мне Шувалов: поехали со мной на край света, в тайгу, глухомань, где мы будем жить в охотничьей сторожке, – я бы пошла за ним, даже забыв предупредить родителей, подругу Олю, не вспоминая об оставленной фирме и вообще своём деле. Это просто не лезло ни в какие ворота, тем более что о предполагаемом браке с Михайловским я раздумывала до сих пор…