Хотя не все будут этим довольны, писала Астрид в заключение, она надеется, что мы приложим максимум усилий, чтобы положить конец ссоре. Как уже сказано, они с Осой вскоре свяжутся с оценщиками в Фредрикстаде.
Обнимаю, Астрид.
Слона мы опять не замечали. О причине, по которой я перестала бывать на Валэре и Бротевейене, Астрид ни словом не обмолвилась. Меня словно бы и не существовало, как и моей истории.
«Значит, получается, что твою историю тоже нужно привязать к дрязгам с наследством? – спросила я сама себя. – Ко всем этим спорам по поводу дач?»
«Да», – ответила я, но довольно неуверенно.
Все взаимосвязано. И если кто-то вслушивается и изо всех сил старается вникнуть, каждая фраза будет для него что-то да значить.
Через час после того, как я получила мейл от Астрид, мне пришла от нее эсэмэска.
Видимо, Астрид прочла мой мейл и поняла, что все не так просто, как она себе представляла, излагая факты. Она совершенно случайно оказалась в моих краях и просила разрешения заехать.
Однако видеть ее мне не хотелось. Не хотелось выслушивать ее уговоры, не хотелось, чтобы она втягивала меня в душеспасительные беседы о пользе примирения. Особенно сейчас, когда я наконец осмелилась рассказать, каково мне. Я ответила, что сейчас дома меня нет, что я в доме Ларса в лесу, выключила телефон и лэптоп, воткнула в уши наушники и с головой накрылась одеялом, чтобы ничего не слышать на тот случай, если она все равно придет, увидит следы на снегу – мои и собачьи, – чтобы не слышать, если она примется стучать в двери и окна. Я молила Господа послать в наши края снег, чтобы наши следы вновь замело.
В последний раз, когда Клара видела своего отца живым, он отвозил ее в школу. Она тогда ходила в первый класс. Мама дала ей с собой бутерброды и большое зеленое яблоко. В те времена большие зеленые яблоки были редкостью, и Клара радовалась, предвкушая, как принесет яблоко в школу, положит на парту, а на переменке съест.
Когда машина остановилась, Клара вышла и попрощалась с отцом, тот вдруг попросил у нее это яблоко. Клара растерялась и расстроилась, но яблоко отдала. И хорошо – сложно представить, что с ней потом было бы, не отдай она это яблоко.
Я лежала под одеялом, пока на улице не стемнело, пока мир не стих, автобусы не перестали ходить, а в соседских домах не погас свет. Пока не наступило самое нестрашное время суток, когда все спят, в том числе и борцы за права человека. Я растопила камин и, неторопливо напиваясь, вновь и вновь перечитывала мейл от Астрид. Она писала, что Тале каждое лето проводила на Валэре по паре недель, хотя на самом деле два лета подряд Тале приезжала туда всего на два дня, да и то ей пришлось практически выбивать разрешение пожить на старой даче: Астрид никак не могла выделить несколько свободных дней, потому что планировала лето заранее, будто дача принадлежала ей одной. Астрид намекнула Тале, что та назойлива. Находиться на даче было неприятно, Астрид демонстративно отказалась приезжать туда, а мать с отцом устроили настоящую истерику.
И Астрид вела себя как директриса, которая решила преподать нам урок и растолковать, в чем же истинная суть конфликта, словно она сама не участвовала в нем.
А еще Астрид вела себя как миротворец, мягко, полунамеками уговаривая нас собраться с мыслями и быть благодарными. Хотя не все будут этим довольны, она надеется, что мы приложим все усилия, чтобы положить конец ссоре – писала она. У нее-то есть все основания быть довольной.
Но хуже всего у нее получилось про ошибки. Что всем свойственно ошибаться. Что мать с отцом наверняка делали ошибки. И что сама она тоже ошибалась. Вот она, наша Астрид, такая взрослая и разумная, у нее, в отличие от нас с Бордом, хватает смелости признать, что она ошибалась, – и таким способом, каясь в собственных ошибках, она становилась самой безупречной из всех нас. «Если вдуматься и хорошенько поразмыслить, – вот что она пыталась сказать, – то каждый из нас поймет, что допускал ошибки, так почему бы нам не простить маме с папой те ошибки, которые совершили они?» Она призывала нас к самокопанию и вела себя как наставница, как взрослая, по отношению к нам, своим старшим брату и сестре. Точно мы – непослушные беззубые детишки, которые не в силах сдерживать собственные чувства и которых нужно обучить хорошим манерам и психологии. Я напивалась и распалялась все сильнее, я действительно была не в силах сдерживать собственные чувства, да и не желала их сдерживать, меня тянуло написать ей ответ, не написать было нельзя. «Каждый может ошибиться? Что за хрень ты несешь?» – писала я в ярости. От злости в моей голове прояснилось, и я отправила этот мейл Астрид вечером четырнадцатого декабря, через десять минут после полуночи, хотя какая-то часть меня и говорила, что зря я это сделала.
«Ты пишешь, что каждый может ошибиться, – писала я, – что ты сама ошибалась и полагаешь, что все мы допускаем ошибки и несешь прочий вежливый бред. Получается, все то, что я пережила, ты считаешь просто ерундой, не достойной даже упоминания. А может, до тебя за столько лет просто не дошло? Или ты думаешь, я шучу? Это вряд ли. У меня такое чувство, будто ты решила на меня напасть. С жертвами насилия ты тоже так общаешься? Говоришь им, что каждый может ошибиться?»
Я бешено колотила пальцами по клавишам. «Когда мне было пять, тебе два, а Оса только родилась, мать уехала к бабушке с дедушкой в Волду, чтобы те помогли ей с детьми, а мы с Бордом остались с отцом в нашем доме номер двадцать два по улице Скаус вей. Так вот на втором этаже там происходили довольно скверные штуки. Отец тогда крепко пил, Борду было шесть лет, и он мало что понимал, ну, может, разве что догадывался, что творится что-то неладное. Дальше тебе как, в подробностях?»
Я отправила мейл Астрид, а Борда и Осу поставила в копию. Разумеется, ответа не последовало – все они спали, а засыпая, человек превращается в ребенка, однако, когда говорят, будто во сне войны прекращаются, это неправда и приукрашивание. Мы воюем и во сне – и это скорее правило, нежели исключение, поэтому спать идти я не желала, я пила и перечитывала свое письмо, перечитывала и напивалась до отключки. Я проснулась на следующее утро, часы показывали пять, но это они врали, в комнате было светло. Я сверилась с лэптопом. Без десяти двенадцать. Часы остановились – наверное, батарейка села. Ни Оса, ни Астрид мне не ответили, впрочем, я и не ждала, особенно от Осы – ей я подобные мейлы еще никогда не писала. Если отец с матерью и пытались объяснить ей мое нежелание общаться, то преподнесли свою версию, и что именно они ей нарассказывали, я не знала, но предполагала, что они сослались на мою буйную фантазию. Якобы я еще ребенком любила придумывать всякое, и ко всему прочему мне надо было найти козла отпущения, чтобы свалить на него вину за мои несчастья, мою агрессию, мой развод, а может, все это вбил мне в голову психотерапевт. Возможно, она стерла мой мейл, не читая, последовав совету Астрид, которая наверняка поступила так же. Астрид ждала извинений, но на этот раз ждет она напрасно, потому что даже утром во мне бушевал гнев, пусть и похмельный. Нет, мне вовсе не хотелось, чтобы Астрид тоже порвала с родителями, меня вполне устраивало, что она им помогает, – это развязывало мне руки. Если бы Астрид с Осой не помогали родителям, мне было бы намного сложнее бросить мать с отцом. Чувство вины мучило бы меня еще сильнее, а ведь оно и так выросло до угрожающих размеров. Но меня вывело из себя другое: Астрид никогда не давала мне понять, что воспринимает рассказанное мной как правду, а значит, всерьез. Меня вывели из себя ее слова о том, что мать с отцом, как и все остальные люди, вполне могли ошибаться. Это она зря. Тут Астрид и сама допустила ошибку. Она делала вид, будто сохраняет нейтралитет, но это была лишь видимость. Задобрить всех и каждого – не означает сохранять нейтралитет, особенно если кто-то из участников конфликта совершил насилие над другими, но на это Астрид не обращала внимания или не верила. Она не понимала или отказывалась понимать, что существуют разногласия, которые невозможно решить придуманным ею способом, в некоторых конфликтах враждующих невозможно усмирить уговорами – тут придется принимать чью-то сторону.
Кларе нужен был новый воздух. И на помощь пришел Антон Виндскев. С Виндскевом Клара познакомилась в «Ренне». Антон Виндскев заказал бараний шашлык, а бараний шашлык как раз кончился, но спутница Антона Виндскева вышла из себя и потребовала немедленно принести Виндскеву бараний шашлык, потому что Виндскев – лучший норвежский поэт. Но Клара с ней не согласилась. «И кто же тогда лучший норвежский поэт?» – спросил он. «Стейн Мерен, – ответила Клара, – Ян Эрик Волд. Но уж никак не вы». Вот так Клара и познакомилась с Антоном Виндскевом. Потом он переехал в Копенгаген, потому что в Копенгагене стихи у него писались лучше. Узнав, что отец покончил с собой, Клара начала тонуть и задыхаться, и Антон предложил ей снять комнату в его копенгагенской квартире. Клара поехала в Копенгаген дышать новым воздухом.
Мы с моим добрым и порядочным мужем развелись. Я переехала из просторного, большого дома в другой, поменьше. Загрузила в машину столы, стулья и тарелки, словом, половину имущества, и поехала из большого дома в маленький. Мне было тяжко. Я потеряла своего доброго и порядочного мужа, а перед этим потеряла свою великую любовь, женатого профессора, и теперь страдала оттого, что меня покинули сразу двое мужчин, но я знала, что поступаю правильно, что это первый шаг на пути к месту, которого мне не избежать. Я должна была это сделать, и я таскала столы и стулья, таскала снова и снова, зная, что это правильно, хотя объяснить эту уверенность не могла никому, даже себе, или, скорее, особенно себе. Я все потеряла, причем по моей собственной вине. Значит, сама хотела потерять? Почему? По моей вине дети потеряли дом. Мать просила меня не разводиться, уговаривала подумать о детях, о моих бедных детях, но я развелась.