Может, позвонить Астрид и сказать, что мы пойдем в другое место, хотя никакого другого места я в окрестностях не знала? Может, лучше и впрямь прогуляться по холоду, как она сначала предложила? Мы могли бы пройтись вдоль речки… Но тут позвонила сама Астрид – они стояли возле пиццерии на другом берегу, ну да, про нее мы совершенно забыли. Мы перешли по мосту на другой берег и увидели их. Они стояли возле пиццерии, три нелепые фигуры. И мать совсем такая, какой я ее помнила, только какая-то неприметная. Все они такие, какими я их запомнила, насколько я вообще их помнила, все трое похожи на самих себя, только какие-то все неприметные. Не то чтобы я как-то от них отличалась, но одежду я выбрала тщательно, заранее продумала, что надену, и приготовила вещи – положила их на стул. Лицо я постаралась не потерять. А вот с их лицами дело обстояло чуть похуже. Мы обнялись – первой я обняла мать, и та сказала: «Девочка моя!» – прямо как прежде, прямо как кто-то из моих любовников когда-то. Девочка моя. Потом я обняла Осу, а за ней и Астрид. Сёрен тоже обнялся с матерью, Астрид и Осой, после чего мы зашли в пиццерию и огляделись в поисках столика поспокойнее. Кто же будет за главного? Нет, не я, встретиться – не моя идея. Оса нашла столик чуть в стороне, и мы направились к нему, мать в центре, а Астрид с Осой – по бокам, поближе к матери, чтобы защитить ее. Они и уселись возле матери, с обеих сторон от нее, а мы с Сёреном разместились напротив. Острид, Оса и мать сидели с одной стороны, мы с Сёреном – напротив. Кто начнет и с чего? Оса спросила, что мы закажем, и посмотрела на меня. Я попросила кофе. Пить пиво настроения не было, хотя Оса, возможно, думала, что я захочу пива, что мне захочется так приглушить муки совести, ведь я поссорилась с отцом, а отец умер, вот я и буду топить горе в пиве. Оса спросила, все ли будут кофе, да, кофе хотелось всем, и Оса пошла к стойке и взяла на всех кофе.
«Сколько же мы плакали, – сказала мать, – у нас просто больше слез не осталось», – она будто извинялась за то, что сейчас не плачет. Судя по ним, плакать они не собирались, выглядели они возбужденными и слегка помешанными. Мы пили кофе, а они, перебивая друг друга, рассказывали, как все происходило, рассказывали взахлеб, с самого начала и до конца. Это все было так тяжело, говорили они, в такой тяжелой ситуации они еще не оказывались. Оса спросила, бывали ли мы когда-то на месте происшествия. Сама она однажды оказалась на месте происшествия первой, тогда произошла автомобильная авария, и водитель – мужчина – потом скончался от травм, там столько крови было, это тогда она поняла, что не переносит вида крови, но зато она организовала собравшихся, она не бездействовала, и каждый помог, чем мог. Сантехники должны были прийти в восемь, и когда они позвонили в дверь, отец пошел открывать, но, судя по всему, на лестнице упал. Споткнулся и упал, а может, у него закружилась голова, и он упал, или у него остановилось сердце, и он упал, точно никто не знал, но отец упал и ударился головой о бетонную стену. В доме было тихо, ни отцовского голоса, ни водопроводчиков, и матери показалось это странным, она встала и увидела, что отец лежит на лестнице, весь в крови, голова неестественно запрокинута, и мать побежала к двери – водопроводчики все звонили. «Я так и открыла им в одних трусах», – сказала она, они с сестрами тихонько засмеялись, и мать снова сказала, что они уже все слезы выплакали, будто просила прощения за этот смех. Они плакали и смеялись, и снова плакали – так она сказала. Мы с Сёреном не смеялись и не плакали, мы с Сёреном находились где-то в другом месте, где-то еще, хотя, вроде бы, мы сидели в той же самой пиццерии и пили кофе.
Сантехникам – двум довольно молодым парням – мать прокричала, что, кажется, ее муж умер, и сантехники вбежали в дом, подбежали к отцу, выпрямили ему руки и ноги и начали делать искусственное дыхание. А ведь они совсем молодые, подумать только, двое молодых парней вот так внезапно наткнулись на умирающего, им тоже нелегко пришлось, но какие же они молодцы, – рассказывала мать. Сама она позвонила Осе – к счастью, та в этот день поехала на работу на машине, поэтому на полпути развернулась и помчалась на Бротевейен, успев до приезда «Скорой». И благодаря сантехникам сердце у отца снова забилось, они двадцать минут пытались вернуть его к жизни, и еще до приезда «Скорой» сердце у него начало биться. Отца положили в машину, мать с Осой и Астрид поехали с ним, а сантехники остались в доме – им же надо было выполнить то, зачем они пришли. «Они такие молодцы!» – воскликнула Оса. Когда суматоха уляжется, она непременно пошлет им цветы. Сантехники остались и починили бак для горячей воды. «Отец говорил, – сказала мать, – что он никогда с Бротевейен не переедет, что, скорее, его оттуда вынесут вперед ногами в белых тапочках, так и вышло, только не в белых». «Отец поспешил и упал», – сказала Астрид. «Верно, – ответила мать, – это точно, поспешил и упал». – «На него похоже», – добавила Оса. «Жил – торопился, и умер второпях», – подхватила Астрид. «Да», – Оса заулыбалась и собиралась было еще что-то сказать, но тут мать перебила ее и спросила, нет ли у меня каких-то особых пожеланий относительно похорон. Пожеланий? Нет, никаких пожеланий у меня не было. Мать заговорила о музыке во время церемонии прощания. Отцу очень нравилась одна мелодия, которую крутили по радио, отец постоянно слушал радио, ну, когда не сидел в кресле, уткнувшись в журнал. «Какие он мудреные журналы читал, – мать взглянула на меня, – знаешь, Бергльот, каких он только журналов не читал, и все ужасно мудреные». Что на это ответить, я не знала, и промолчала. «Думаю, похороны пройдут хорошо», – произнесла Астрид. Один из соседей по даче обещал сыграть на скрипке, наверняка получится неплохо, а может, кто-нибудь даже споет. Мне казалось, будто вся эта кутерьма, все мелочи, решения, которые им приходилось принимать сообща, раззадоривали их, они даже дрожали от того напряжения, в котором сейчас жили. «Почти всем занимается похоронное бюро, – сказала мать, – они закажут еду и напитки, и все остальное уладят. Но помещение мы снимать не будем, – мать посмотрела на меня, – поминки мы устроим на Бротевейен, места там много, поэтому зачем снимать помещение, когда дома так просторно, да и отец так любил этот дом, так любил. А по поводу некролога ты не думала?» – спросила она. Я покачала головой. Нет, про некролог я не думала. «А врачи – врачи какие молодцы! – сказала Оса. – Вот уж не зря мы налоги платим. Двое врачей все время находились возле отца. Или… Или они все же выходили?» Они переглянулись. Нет, врачи почти все время были у отца в палате, да, сестры согласно закивали, там почти всегда было двое врачей, и еще тетя Унни и тетя Сидсель, и они обе тоже ну такие молодцы, так помогли и задавали врачам каверзные медицинские вопросы. В больнице провели несколько обследований, но кровь не поступала отцу в мозг целых двадцать минут, поэтому отец так и не пришел в себя. Они вновь и вновь повторяли то, что уже говорили, и это вовсе неудивительно – события им пришлось пережить нелегкие, и именно таким образом мы проживаем тяжелые моменты – рассказываем о них снова и снова. Астрид вытащила из кармана мандарин, очистила его и, сунув дольку в рот, протянула мандарин Сёрену. Тот сперва растерялся, но потом до него дошло, что надо отломить дольку и передать мандарин мне. Он отломил дольку и отдал мандарин мне. Я же, взяв дольку, протянула мандарин матери, а та – дальше, Осе. Когда мы по работе встречались с представителями издательств и переговоры шли через пень-колоду, председатель нашего Журнального форума тоже так делал – доставал апельсин, чистил и пускал по кругу, чтобы каждый отломил по дольке. Древний африканский обычай, к которому прибегали, чтобы успокоить враждующих. Когда люди делят трапезу, они начинают относиться друг к другу с большим снисхождением. Приняв решение отключить отца от аппарата искусственной вентиляции легких, они вошли в палату – попрощаться. По словам Осы, они решили положить конец страданиям отца ради него же самого, потому что в противном случае его ждало бесславное существование. Отец, который вечно спешил, парализованный, лишенный возможности говорить, до конца жизни зависел бы от аппарата искусственного жизнеобеспечения. «Оса у нас просто молодец!» – сказала Астрид. «А Астрид какая молодец!» – встряла мать. Астрид сидела с отцом до последнего, она видела, как вытекает из отца жизнь, как все медленнее пульсирует у него на шее вена, каким умиротворенным стало его лицо по сравнению с предыдущим днем, когда оно искажалось внезапными, внушающими ужас судорогами. Дочка Астрид даже не смогла зайти тогда в палату – таким чужим стал отец, окровавленный и изувеченный. «И мама у нас молодчина, – сказала Астрид, – сразу взяла себя в руки и так разумно действовала. Конечно, по маминым меркам». – Астрид улыбнулась матери, и Оса тоже заулыбалась, а потом и мать благодарно улыбнулась дочерям. «Разумеется, – продолжали они, – без успокоительных не обошлось, да и вино красное тоже на пользу пошло». «А тетя Унни – вот кто молодец! – сказала Астрид. – Спокойная и разумная, она обсуждала с врачами всякие медицинские детали, и тетя Сидсель тоже молодец, такие сложные медицинские вопросы задавала, врачи очень внимательно к ним отнеслись, к тете Унни и тете Сидсель». И, чтобы я знала, в мозгу у отца не обнаружили ни малейших признаков Альцгеймера. «И Оса у нас молодец!» – все повторяла мать. Они как будто давали мне понять, что мне следует сожалеть о том, что я так отдалилась, – иначе я бы тоже могла держаться молодцом, да и Сёрен заодно, пусть узнает, чего он лишился из-за своей матери.
Встреча с похоронным агентом была назначена на понедельник, то есть уже на завтра, как же стремительно летит время. И еще: они сказали, что скоро будут праздновать Рождество, уже решено, устроят большое торжество на Бротевейене. Такую семью, как их, даже смерть из колеи не выбьет, этот праздник они устроят в честь отца. Праздник будет пышным, и они всех пригласят, и тетю Унни, и тетю Сидсель, и детей, и внуков. И на маленький сочельник все тоже будет как мы привыкли, вот мои же дети заглянут на Бротевейен в маленький сочельник? Сёрен нерешительно кивнул – да, он придет, и Эбба. «А Тале с детьми тоже ведь придет? – спросила мать. – А ее младшенькой, малышке Анне, сколько уж ей исполнилось? И что подарить Эмме на рождество? Ей же уже почти пять». Мы с Сёреном знали, что Тале с детьми на маленький сочельник к матери не пойдет. После тех выходных на Валэре, когда мать спросила, заботится ли Тале о своей дочери, Тале сказала, что в этом спектакле больше участвовать не намерена, хотя я и уговаривала ее – отвлекаясь на моих детей, мать меньше давила на меня. Но Тале была взрослой и сама принимала решения, и даже собиралась написать бабке с дедом, что больше не желает их видеть, но я ее отговорила: мои родители решили бы, что мы втянули ее в дрязги из-за наследства, что таким образом Тале заявляет свои права на дачу. А теперь ее дед умер. Тале молчать не станет, она непременно выскажется, положит всему конец, потому что мы чересчур часто идем наперекор себе, плывем по течению, ни слова ни говоря, хотя мир рушится прямо нам на голову, потому что ради спокойствия других мы идем на компромиссы, потому что говорить «нет» неприятно, – поэтому мир и рушится. Нет, с нее хватит, больше она в этом участвовать не станет, вот только ее дед умер, и сейчас не самый подходящий момент, чтобы отстаивать свои принципы. А для чего же он тогда подходящий?