Бу смотрел на все иначе. Со стороны. Бу не говорил: «Вот это – правда». Он спрашивал: «А что еще – правда?»
Опаздывать было нельзя. Я попросила Сёрена с Эббой не опаздывать. Тале решила вернуться в Стокгольм позже и поехать с нами. Опаздывать было нельзя. Мы выехали заранее, но приезжать намного раньше мне не хотелось, не хотелось стоять возле церкви, приветствовать приглашенных и развлекать их беседой. Нет, опаздывать нельзя, надо приехать четко ко времени. Мне было страшно. Подъехали мы все равно раньше, но вместо церкви завернули на заправку и взяли кофе. Мы сидели в машине, пили кофе и ждали. Нам хотелось подгадать время так, чтобы его оставалось лишь на дорогу, но при этом не опоздать. Мы заехали на парковку, я боялась: кого, интересно, я тут увижу? Я заметила Борда с женой и детьми. Значит, им тоже хотелось приехать впритык. Мы вышли из машины и подошли к Борду. Приехал Ларс. Я волновалась. Приехала Карен, потом я увидела, как к нам спешит Клара, затем появились мой бывший муж с Эббой, я стала рассказывать сон про отца и железный прут, говорила чересчур громко, мы все направились к дверям церкви, но я решила немного подождать снаружи. Все остальные уже вошли, наверное, большинство приглашенных сейчас сидели в церкви, на ступеньках никого не было, только двое незнакомых мне людей спешили мимо меня внутрь. Зазвонил телефон – Сёрен слегка заблудился, и мне пришлось объяснять ему дорогу. Из-за двери показалась Клара – сказала, что пора заходить. Борд с женой и детьми уже зашел, мой бывший муж тоже. Я вцепилась Тале в локоть. Клара сказала, что мне пора заходить, но как же Сёрен – он ведь не знает дороги, надо объяснить ему, как добраться. Мне хотелось рассказать Кларе про сон, но тут Клара выхватила у меня из рук телефон и заявила, что она сама все объяснит Сёрену, а мне надо зайти внутрь. Они потащили меня в помещение – Тале, Ларс и Эбба втянули меня в церковь, ни вправо, ни влево я сворачивать не хотела, поэтому рванулась вперед, выискивая скамью, где меня было бы видно. На первой скамье справа сидел Борд с женой и детьми, слева – мать с Астрид, и Осой, и их мужьями, и детьми, на скамье за ними не было свободных мест, на первых скамьях справа вообще сидело много народа, зато возле Борда и его жены с детьми никого не было, на скамье позади них было пусто, а на следующей сидел лишь один мужчина. А сейчас пришла я. Пришли мы. Я села возле Борда, его жены и детей, мои дети уселись рядом со мной, а Ларс втиснулся между мною и детьми Борда, мы заполнили пустую скамью справа, но позади нас по-прежнему никто не сидел, никто не хотел сидеть с нашей стороны, не хотел принимать нашу сторону. Последними вошли мои подруги, но постольку-поскольку с моим отцом они были почти незнакомы, то сели сзади, однако церковный служка попросил их занять вторую скамью справа – он заметил, что она пустует, и решил, что выглядит это некрасиво. Мои подруги сели позади, за мной и Бордом, с нашей стороны, приняли нашу сторону, а потом и Сёрен подоспел, он вошел в своем огромном пуховике и сел позади, и казался самым крупным из всех присутствующих.
Ларс легонько подтолкнул меня – мол, кое-кто требует внимания. Он кивнул в сторону моей матери. Та пристально смотрела на меня, а на шее у нее был шарф, мой подарок на Рождество. Мне пришлось встать, подойти к матери и обнять ее, чтобы все видели. Я обняла ее, потом Астрид и Осу – я старалась побыстрее – а затем почувствовала, что с меня достаточно, не стану же обниматься со всеми, кто сидит на скамейке, с мужьями Астрид и Осы и с их детьми. Я вернулась на нашу скамью справа. Оставалось пережить церемонию, выйти из церкви, сесть в машину и уехать отсюда, оставить все позади, добраться до лесного домика Ларса – на это всего-то уйдет около часа. Для буклета выбрали фотографию, на которой отец – без майки, с голым торсом – сидел в лодке, положив руку на двигатель. Снимок был сделан на Валэре лет тридцать назад. Мне не нравилось, что отец полураздетый, слишком уж много обнаженного тела. Сзади было написано стихотворение, которое мать сочинила для отца, – про то, как ей нравится лежать рядом. А сейчас отец лежал в белом гробу под цветами, они заказали столько цветов, на алтаре стояли четыре цветочных сердца – от всех четверых детей, а на розовых шелковых лентах были указаны наши имена и имена наших детей. Отец взмахнул железным прутом.
В церковь вошел церемониймейстер. Он поприветствовал всех и зачитал вслух напечатанное на буклете стихотворение, которое мать сочинила для отца. «Она сочинила его ранним январским утром», – сказал он. Мать проснулась раньше отца, поднялась с постели, села возле окна и написала стихотворение о том, как ей хочется к нему прижаться, и о весне в январе. Церемониймейстер потом несколько раз повторил эти слова – весна в январе, время, пришедшее после смерти отца. Январь, который вот-вот, уже послезавтра, наступит. Жизнь после отцовской смерти, ради матери, все, что начнется заново, – об этом церемониймейстер, видимо по настоянию матери, говорил много. Она-то наверняка надеется на январскую весну. Мы пели «Прекрасна земля», и я во что бы то ни стало решила продемонстрировать, что голос у меня не дрожит. Я раздумывала о том, какие мысли крутятся в головах у моих родственников – кажется ли им, будто я захочу стать частью этой жизни после отца, окунуться в январскую весну, разделить жизнь Астрид, Осы и матери теперь, когда отца не стало. Действительно ли они думают, что все можно начать заново, будто прежней истории не существует, будто ее можно стереть, забыть, хотя все мировые войны доказывают, что историю невозможно отвергнуть, нельзя замести под ковер, что если хочешь смягчить удары истории, то нужно выслушать и признать версии всех участников. Оса произнесла речь. Оса сказала, что отец любил мать. По-моему, тут она права – отец любил мать в том смысле, что когда он сомневался в ее взаимной любви, то приходил в бешенство, а еще приходил в бешенство, когда не замечал со стороны матери знаков внимания, когда мать отказывала ему – в постели, например, и не только. Отец любил мать в том смысле, что он начинал ненавидеть ее и всех остальных женщин, когда чувствовал себя отвергнутым. В отношениях с матерью отец был настолько уязвим, что, ощущая себя брошенным, выходил из себя от гнева и ненависти, отец любил мать так сильно и бездумно, что готов был сожрать ее, он хотел контролировать каждый шаг ее, и нередко это ему удавалось, однако до ее чувств он добраться не мог, и хуже кошмара для него не существовало. Будучи не в силах полностью управлять матерью, отец мучился и ненавидел ее за это, как ненавидел свою собственную равнодушную мать, до чувств которой так и не смог достучаться, которая отталкивала его, – так он сам неоднократно повторял: «Которая в детстве казалась мне равнодушной». Так интерпретировала поведение отца я сама, строго следуя Фрейду, и мне мое толкование казалось верным. Именно таким я отца и ощущала. За равнодушие, которым награждала отца его собственная мать, пришлось в стократном размере платить моей матери, и она честно пыталась это сделать, ведь выбора ей не оставили, но отец вечно сомневался, вечно подозревал, что какие-нибудь полпроцента мать от него утаила, и это было невыносимо, глубоко в душе отец ненавидел и мать, и всех остальных женщин, потому что нуждался в них и потому что не мог заставить их повиноваться ему. Бедный отец.
«Мать была великой отцовской любовью – это несомненно», – сказала Оса, но, к счастью, добавила, что такая беззаветная любовь к матери могла стать нелегким испытанием. Тут она явно намекала на мамин роман с Рольфом Сандбергом, о котором все знали. Дальше Оса переключилась на нас, четверых детей. Она сказала, что материнские и отцовские гены сотворили очень разных детей. Быть похожей на нас с Бордом ей не хотелось. Затем она перешла к каждому из нас по отдельности. Борд достиг в свое время успехов в спорте и сделал карьеру юриста и финансиста. Она, видимо, прочла мейл Борда отцу и сейчас пыталась возместить ему похвалы, на которые поскупился отец. Январская весна – вот на что они надеялись. «Бергльот, – она дошла до меня, до номера два. Интересно, что же она скажет? – Бергльот, – проговорила она, – она всегда любила театр. Пьесы. В детстве Бергльот собирала всех соседских ребятишек и устраивала театральные постановки. Бергльот была изобретательной, замечательной выдумщицей, и она стала театральным критиком и редактором журнала. Астрид, – продолжала Оса, – как и Борд, в юности увлекалась спортом, а сейчас занимается защитой прав человека». Сама же она, самая младшая, всегда отличалась застенчивостью, «и поэтому в детстве меня считали самой умной», – пошутила она, и мы усмехнулись. Она, Оса, работает в министерстве, составляет проекты законов, предпочитая оставаться в тени, анализировать и размышлять.
Затем Оса рассказала, как добр был отец к бабушке, своей матери, когда та в старости тяжело заболела. Так оно и было, хотя я совершенно позабыла о том, как отец заботился о бабушке, как по несколько раз в неделю ездил в дом престарелых, где она жила, и всячески поддерживал ее. Оса сказала, что отец придумал такой распорядок, при котором кто-то из семьи непременно навещал бабушку каждый день. Этого я не помнила, возможно, я к тому времени уже не жила с родителями. Я рано уехала от них, сразу после школы, как только случай выдался, а Астрид с Осой оставались в родительском доме. Наверное, они тогда жили вчетвером. Почему же у меня вылетело из головы, что отец так заботился о своей матери, когда та заболела, и что действительно навещал ее по несколько раз в неделю? Потому что это шло вразрез с моими представлениями об отце? Я же решила для себя, что он питал к женщинам ненависть из-за равнодушия собственной матери, потому что та оттолкнула его. Я пыталась уложить образ отца в определенные рамки, но, выходит, безуспешно? Или же отец отдавал долг, но не тем, кого предал, а старой безобидной старушке, которую больше не боялся? У отца просто появился повод проявить доброту и заботу, ведь ему так нужно быть добрым, и доброта по отношению к старой больной матери – это намного проще, чем по отношению к преданным, тем, кого он боялся, кто взрослел и набирался зрелости, и, возможно, однажды стал бы опасным – это же частенько происходит, верно?