В первый день нового года Борд прислал мне поздравления и спросил, прислали ли мне вызов на встречу с аудитором. Вызова мне не присылали. «А должны бы, – написал Борд, – и завещание тоже». Встреча с аудитором была назначена на пять часов четвертого января. Второго января Ларс уехал, и я осталась в лесу одна.
Я подолгу гуляла. В редакцию «На сцене» и в типографию я сообщила, что у меня недавно умер отец, мне сложно сосредоточиться, и мне разрешили сдать материалы позже. Они отнеслись ко мне с пониманием и сказали, чтобы я не торопилась и потихоньку приходила в себя, неудивительно, что я так переживаю смерть отца.
Я гуляла вдоль реки и размышляла. Наконец, отогнав от себя сомнения, я отправила матери поздравления с Новым годом. Ответила она тотчас же – написала, что в церкви мы проявили недюжинную силу. Подозреваю, с этим сообщением ей помогли Астрид и Оса: «недюжинный» – словечко, для матери несвойственное. Видимо, они распределили между собой заботу о ней – наверняка ночуют у нее через день, по очереди, а это нелегко. Мать написала, что проводили мы его достойно. «Да, так и есть», – ответила я.
А чуть позже мне пришел вызов на встречу с аудитором, назначенную на пять часов вечера четвертого января.
Порой я представляла, как отнесусь к известию о смерти матери, или отца, или обоих сразу. Мне казалось, что я ни физически, ни психологически не смогу участвовать в обсуждениях всяких связанных с наследством нюансов, не смогу сидеть рядом с сестрами и братом и делить вещи, прежде принадлежавшие матери и отцу. Когда родители были живы, я не желала их видеть, поэтому с какой стати я стану делить их деньги и имущество после их смерти? Я решила, что ни на какие встречи не пойду и участвовать в разделе имуществ не буду. Мне сразу стало легче. Однако потом я подумала, что по отношению к моим детям это, наверное, будет несправедливо. Я позвонила их отцу. «Если, например, твои родители умрут – погибнут в авиакатастрофе – ты будешь защищать права своих детей, когда речь зайдет о наследстве?» Да. Его ответ звучал утвердительно. Потом дети выросли и уже могли самостоятельно защищать свои интересы, тревожиться мне было не о чем, и я снова начала общаться с Бордом и приняла в деле о наследстве его сторону, значит, встречи с аудитором мне не избежать?
В то же время я заметила, что мысль о встрече с аудитором больше не внушает мне такого страха, как до смерти отца, потому что – и сейчас я это поняла – боялась я прежде именно отца, хотя и представляла его умершим. Сейчас же он умер по-настоящему, а матери, Астрид и Осы я не боялась так, как отца. Их голоса не пугали меня, как отцовский голос, когда отец повышал его, как отцовский взгляд, когда отец хотел напугать меня до немоты. Встреча с аудитором четвертого января в пять. Как мне вести себя во время нее? Чего я добиваюсь? «Чего я добиваюсь?» – спросила я Клару. «Справедливости», – ответила Клара. «Компенсации, – сказала она, – им придется тебя выслушать. Теперь им не вывернуться. Они никогда тебя не поддерживали, никогда не слушали, молчали, будто все эти годы тебя не существовало, а теперь они еще решили нагреть тебя на деньги, хотя тебе полагается компенсация за предательство и мучения, и Борду тоже, отвергнутому сыну, а вместо этого вам хотят дать меньше, вместо этого они вознамерились заработать на вашем несчастье?» Клара настояла на том, чтобы мы с ней увиделись перед встречей с аудитором. Ей казалось, будто я намеренно даю себя обмануть, стесняюсь потребовать мне причитающееся у Астрид и Осы, хотя на самом деле это им должно быть стыдно, – и со всем этим Клара не могла смириться.
«Встреча уже в понедельник», – сказала я.
«Приезжай в воскресенье вечером, – настаивала она, – и мы с тобой подготовимся».
Однажды, много лет назад, мы с Бу целый день просидели в кафе, изучая статьи, которые он принес, а потом шли по темным улицам, по-октябрьски промозглым, и разговаривали о бессоннице. Мы то и дело поскальзывались, обледеневшие тротуары были усыпаны гниющими каштановыми листьями, ноги у нас промокли, но домой идти не хотелось, не хотелось расходиться и возвращаться к своим делам, мы бродили по темным улицам, под каштановыми деревьями и рассказывали друг другу, что каждый из нас обычно делает, мучаясь по ночам от бессонницы. Бу попеременно принимал то успокоительные, то снотворные, боялся подсесть, на них, тщательно изучал их состав, дозировку и время приема. Я пила вино. Бу мучился от бессонницы с самого детства, я мучилась от бессонницы с самого детства, шла спать с неохотой, ждала сна, но и боялась его, боялась утонуть в нем, вообще боялась утонуть. В детстве, когда мне не спалось, когда заснуть не хватало смелости, я представляла, будто я еврейка и лежу рядом с другими евреями в железнодорожном вагоне, который везет нас куда-то, и будто бы дело происходит во Вторую мировую войну. Мы лежим в вагоне, тесно прижавшись друг к другу, вокруг меня – живые теплые тела с общей судьбой, я не одна, нас много, а колеса ровно и спокойно стучат по рельсам. Я представляла, как вслушиваюсь в чужое дыхание, оно повсюду, люди дышат мне в ухо, в шею, и я стараюсь дышать в том же ритме, что и они, в такт колесам. Я представляла, как я лежу, тесно – теснее не придумаешь – прижавшись к других живым и теплым людям, мы – единое большое тело, уложенное в поезд.
«Ты меришь себя меркой жертвы», – сказал он.
«Но, – он криво улыбнулся, – в каждой жертве прячется потенциальный палач, поэтому разбрасываться сочувствием не стоит».
Астрид позвонила в воскресенье вечером, третьего января, когда я направлялась к Кларе. Перед встречей с аудитором Астрид посчитала важным сообщить мне о двух фактах. Во‐первых, мать травилась вовсе не из-за Рольфа Сандберга. Астрид спрашивала мать, и та ответила, что с Сандбергом это никак не связано. Больше того – отец даже отпустил мать на похороны Сандберга. Во‐вторых, Борд не прав, когда утверждает, будто мать с отцом давали ей, Астрид, деньги. Мать действительно оплачивала несколько лет аренду офиса для Астрид, но таким образом мать поддерживала борьбу за права человека, и к тому же мать вправе распоряжаться собственными деньгами так, как ей заблагорассудится.
Да, кстати, мама чувствует себя относительно неплохо. Они с Осой ночуют у нее по очереди, но долго так продолжаться не может.
Когда мне было двадцать лет и я впервые забеременела, когда тест на беременность оказался положительным, я позвонила родителям и сообщила им это радостное известие. Мать пригласила меня к ним в гости на Бротевейен. Я пришла, и мать встретила меня с загадочной улыбкой. Она сказала, что тоже беременна, и сейчас, после всей этой истории с Рольфом Сандбергом, маленький ребенок – как раз то, чего им с отцом не хватает. «Мы с тобой будем вместе покупать малышам всякие вещички, – сказала она, – и гулять с колясками». Когда она сказала это, я поняла, что мне никогда не освободиться. Мать настояла, чтобы мы купили тесты на беременность, и я покорно поплелась с ней в аптеку. Она купила два теста марки «Предиктор», мы вернулись на Бротевейен и помочились в баночки. Если через час на дне баночки появятся голубые кружки, значит, мы беременны, но в течение этого часа трогать баночки нельзя. В гостях у родителей была и тетя Унни. Мать рассказала ей, что мы обе беременны, – вот, мы только что сделали тесты, и они положительные. Тетя Унни посмотрела на нее, на мою не повзрослевшую мать, и сказала: «Да ты же с баночкой нахимичила».
«Да», – созналась мать. С баночкой она нахимичила.
Какой же несчастной она, наверное, была. И не находила выхода. Все пути для нее были перекрыты.
Ларс рассказал мне о своей несчастной бабушке Боргхильд, матери отца. В шестидеятых они жили в Фагернесе, и бабушка Боргхильд много лет с утра до вечера стряпала еду, стирала одежду и прибиралась в доме. Ларс слышал, как однажды вечером, когда ее муж читал на кухне газету, бабушка Боргхильд сказала: «Ну все, я больше не могу. Я уезжаю».
«И куда же ты поедешь, Боргхильд?» – спросил ее муж и улегся на диван.
В воскресенье вечером, за день до встречи с аудитором, я сидела у Клары в кабинете.
«Да уж, Бергльот, – сказала она, – вытянули хвост – так застрял нос».
«Это точно», – согласилась я.
«Это улица твоего детства, – продолжала Клара, – она научила тебя ненавидеть, научила издеваться и быть жестокой, она дала тебе самое сильное оружие, используй его с умом».
«Ладно», – согласилась я.
«То, что случится завтра, – сказала она, – случится лишь раз».
Я поняла: она хочет, чтобы завтра я заговорила о том, о чем не могу говорить.
«Но разве это уместно?»
«Да, если ты ничего не скажешь сейчас, то когда еще скажешь? И если хочешь сказать, то другого случая не представится. Твоя мать тоже может умереть, а ты видела, как внезапно это происходит. Когда еще вы снова соберетесь впятером в присутствии представителя власти? А ведь если его не будет, если рядом не будет свидетеля, то они просто встанут и уйдут, и ты это знаешь, они заставят тебя замолчать, будут кричать и перебивать, и выгонят тебя – и ты это знаешь. Но завтра, в присутствии аудитора, им это не удастся, это твой шанс. Если ты собиралась сказать им об этом, а ты всегда этого хотела, высказать им все и всем сразу, на трезвую голову, без гнева и злости, значит, говорить надо сейчас, верно?»
Я еще ни разу не говорила им ничего вот так, всем сразу. Я вообще высказывалась только Астрид и только когда сердилась или переживала. Если мне и следует раз и навсегда высказаться, выложить все, что у меня на сердце, спокойно и рассудительно, то сейчас самое время. «И случай вполне подходящий», – сказала Клара, потому что моя история тоже связана с наследством, потому что мать выделяет Астрид и Осу – милых и заботливых, близких и готовых помочь, но кто виноват, что нас с Бордом рядом не было и мы не проявляли ни доброты, ни заботы? Почему же мы вели себя иначе? Причиной тому – наша природная холодность или же она стала следствием родительского равнодушия? Почему двое из четверых детей равнодушны, а двое других – добры и внимательны? Может, из-за удивительного смешения генов, о котором Оса говорила на похоронах? Или нет?