«Почему ты не пошла в полицию? – выкрикнула мать. – И раньше ты говорила, что это случилось лишь один раз, а теперь говоришь – это повторялось!»
«Ты сама меня спрашивала, не делал ли отец со мной чего-нибудь странного, когда я была маленькой», – сказала я.
«И ты ответила, что нет!» – сказала мать.
«А почему ты вообще спросила меня? И почему не спрашивала моих сестер?»
«Хватит, – вмешалась Оса, – так нельзя».
«А зачем ей врать, если на самом деле ничего не было?» – спросил Борд.
«Чтобы привлечь к себе внимание, – сказала мать, – она же ходит по кафе, напивается и рассказывает о своей тайне, это же отвратительно, какой позор! – Мать прищурилась и злобно уставилась на меня. – Значит, ты все помнишь, да? Раньше ты мне говорила, что ничего не помнишь».
«Помню», – ответила я.
Мать вскочила, намереваясь уйти, и завопила: «Ты бы никогда не достигла того, чего достигла, если бы не наша забота. А сколько тебе внимания уделялось! Твои сестры и брат тебе завидовали, потому что им внимания было меньше!»
«Да, – согласилась я, – почему ты так за меня переживала?»
«Я за тебя не переживала!» – огрызнулась она, но если что-то в этом помещении и было очевидно каждому, кроме аудитора, так это что мать всегда невероятно переживала за меня, когда я приходила домой поздно, мать билась в истерике. Матери приходилось непросто – знать, что случилось с твоей старшей дочерью, но не понимать, как поступить, потому что мать во всех смыслах находилась во власти отца, у матери было четверо детей, образования она так и не получила, своих денег у нее не было, что ей оставалось делать? «Я ходила к священнику», – сказала мне мать в тот раз, когда спрашивала меня, не делал ли отец со мной чего-нибудь странного, когда моя история еще могла пригодиться матери, когда мать еще надеялась развестись с отцом и выйти замуж за Рольфа Сандберга. Если бы моя история выплыла наружу в те времена, мать, разводясь, выглядела бы не предательницей, а спасительницей. «Когда я вернулась из Волды, ты вела себя так странно, – сказала она, – и я ходила к священнику». Но что можно рассказать священнику? Какими переживаниями поделишься не с родственником и не с другом, а со священником? Нет, вернувшись из Волды в дом, где мать оставила нас с Бордом вместе с отцом, и заметив, что я веду себя странно, мать не пошла делиться своими тревогами со священником. Не пошла мать и в полицию, совсем как я сама потом – я тоже не пошла в полицию с этим давно устаревшим делом. Вместо этого мать записала меня на уроки игры на фортепиано и на балет, куда она никогда не записывала моих сестер. Она наверняка надеялась таким образом излечить меня, неудивительно, что она так тревожилась. Еще в те времена, когда слово на букву «и» произносилось с пришепетыванием, все знали, что жизнь у детей, переживших то, что пережила я, часто бывает тяжелой. Они склонны вступать в беспорядочные половые связи, у них наблюдается тяга к алкоголю и наркотикам, этого мать и боялась. Как все сложится, когда я стану подростком? Вдруг я начну пить или спать с кем попало, забеременею в пятнадцать лет и подсяду на наркоту? Мать загрузила меня уроками игры на фортепиано и балетом – всем тем, чего моим сестрам удалось избежать. Мать не ходила к священнику – вместо этого она подарила мне повесть «Обидели ребенка» Тове Дитлевсен. Читать эту книгу я не стала, меня грызло отвращение, и я засунула ее подальше в шкаф. Мать неотрывно следила за мной, выискивала признаки, когда я возвращалась по вечерам домой, она принюхивалась, ждала, что от меня будет пахнуть табаком, силилась по запаху догадаться о катастрофе.
«Я не желаю в этом участвовать!» – выкрикивала мать в кабинете у аудитора, направляясь к двери. Астрид вскочила и бросилась за ней, она сказала, что не я одна страдала, ей тоже тяжело, она разрывается между двумя такими разными истинами, она оказалась между молотом и наковальней.
«А ты, – мать в ярости повернулась к Борду, – ты был во Франции и даже не приехал, не приехал меня навестить, твою старую мать, ты даже не обнял меня!» Мать надеялась, что ее станут навещать, что ее обнимут, на все то, что, вероятно, происходит в нормальных семьях, она была не в силах признать, что семья, к созданию которой приложила руку и она сама, нормальной не была, эта семья была ненормальной, искалеченной. «А какой отвратительный мейл ты написал отцу! – продоложала она. – Мерзкий и отвратительный мейл! Отец ведь собирался ответить тебе на эту грубость, он просто не успел – он умер!» Мать повернулась к аудитору и спросила, можно ли аннулировать завещание.
«Можно я аннулирую завещание?»
Вот так она выпустила кота из мешка.
Мать с отцом думали нас купить, купить меня, и поэтому три года назад на Рождество нас известили о завещании, о том, что все получат равные доли, и только дачи будут распределены иначе. Это сделали, чтобы заткнуть мне рот, чтобы я взяла деньги и проглотила эту неприятную историю, но не получилось, молчать я не пожелала, так что смысл завещания терялся. «Можно мы аннулируем завещание?» – спросила мать аудитора, но та, побледнев, ответила, что нет, аннулировать не получится. Позже я неоднократно вспоминала, как жестоко мать тогда обманулась. На столе лежало завещание, где было написано, что имущество распределяется равным образом между четверыми детьми, и что завещание должно быть исполнено. Целью этого завещания было купить наше с Бордом молчание, чтобы мы не болтали и вели себя ласково и тихо, но мы повели себя иначе, их план провалился, их деньги не пригодились, и ничего поделать с этим они не могли, а сейчас было уже слишком поздно.
«Ты меня разочаровала», – прошипела мне мать, направляясь к двери.
«Знаешь, о чем я думаю, когда вспоминаю отца? – спросил Борд и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Мне было девять, мы с ним рыбачили на Хардангервидде, мне захотелось домой, я развернулся и пошел прочь. Отец нагнал меня, схватил палку и отлупил. Это – мое самое сильное воспоминание об отце.
«Он просто боялся, что ты заблудишься!» – завопила мать. Значит, эту историю она уже слышала, значит, Борд рассказывал ее матери. Или им обоим.
«Ты бы тоже так поступил, – выкрикнула мать, – ты же сам сказал, что, будь на твоем месте твой ребенок, ты поступил бы как отец!»
«Что-о?» – переспросил Борд.
«Ты сам так сказал», – повторила мать.
«Нет», – возразил Борд.
«Да! Сказал! – Мать снова повернулась ко мне: – Ты меня очень, очень разочаровала!»
«А ты разочаровала меня уже давно, и с этим разочарованием я живу много лет», – ответила я. Мать стояла возле двери, взявшись за ручку. Астрид с Осой поднялись и готовы были последовать за матерью.
«Ты хочешь, чтобы мы действовали по твоему сценарию, но мы не обязаны тебе верить», – сказала Оса. Сейчас – «сценарий», на похоронах – еще одно театральное словечко, «режиссер». Наверное, вспомнила те времена, когда я в детстве придумывала сценарии для моего театрального кружка, где играла и Оса тоже, да, она играла в пьесах, которые ставила ее старшая сестра. Наверное, она уже тогда меня ненавидела. Я сказала, что прекрасно это понимаю, но не хочу, чтобы моя история была забыта. Они стояли возле двери, уже надев перчатки и шапки, и готовы были покинуть кабинет, и Оса заявила, что эта встреча лишний раз доказала: дачи на Валэре не могут оставаться в общем пользовании у нас четверых. Она не желает делить дачу ни с кем из нас, – она выпалила все это, после чего они втроем вышли, а мы с Бордом остались наедине с аудитором.
Мы немного посидели молча, а затем аудитор призналась, что такого не ожидала.
«Если бы вас здесь не было, – сказал Борд, – они не позволили бы Бергльот дочитать до конца».
Тут он был прав. Если бы здесь не было аудитора, они бы сбжали прежде, чем я дочитала.
Я чувствовала себя совершенно измочаленной. Ноги дрожали. Мы сидели у аудитора, и она расспрашивала нас о семье и других подробностях, но говорить я не могла, из меня словно выпустили воздух. Говорил Борд – он рассказал о наших отношениях с родными, о том, как мы относились к ним в детстве. Аудитор слушала и сочувственно кивала, но наняла ее мать, и аудитор сказала, что в возрасте восьмидесяти лет стать вдовой непросто, – и это правда, аудитор права, когда тебе восемьдесят, вдовство дается нелегко. Мы просидели там еще полчаса и попрощались. Интересно, вошли эти полчаса в счет, который аудитор выставила матери?
Мы вышли и вместе добрели до машины Борда. Борд сказал, что довезет меня, куда нужно. Мне нужно было в индийский ресторан, меня ждала Эбба, но я сказала, что лучше прогуляюсь, мне хотелось проветриться.
Клара нашла датское издательство, которое согласилось опубликовать книгу об Антоне Виндскеве. «Клара – как пробка, – говорил Антон, – чем глубже ты ее толкаешь, тем дальше она потом выстрелит. Клара – как пальма в песчаную бурю, – сказал он, – она пригибается к земле, но когда буря утихает, пальма вновь распрямляется». Свою победу Клара праздновала в баре «Гонконг» в районе Нюхавн, а возвращалась домой по набережной, вдоль канала, и увидела тонущего мужчину. Она нагнулась и, ухватив, его за воротник пальто, принялась звать на помощь. Бедолага, в мокром пальто и тяжелых сапогах, весил под сотню килограммов, Клара едва удерживала его, она звала на помощь, на набережной собрались зеваки, но они лишь наблюдали, словно в кино. «Помогите! – кричала Клара, – я его не удержу!» Но публика собралась подвыпившая, и им явно казалось, что они в кино. «Помогите! – надрывалась Клара. – Я его не удержу или сама свалюсь в воду, держите меня за ноги, а иначе он утонет, иначе мы утонем!» – кричала она, а потом приехала «Скорая помощь» и спасатели, и двое водолазов вытащили утопающего и привели его в чувство.
Она позвонила мне посреди ночи. «Почему все вокруг хотят покончить с собой? Мне эти самоубийцы осточертели! Я больше не могу всех спасать, у меня нет сил!»
Соображала я плохо, но индийский ресторан отыскала, хотя действовала словно мой автопилот был неисправен, хотя сердце колотилось, хотя ребра ломило. Я сглотнула. Во рту пересохло, хотелось пить, но при этом меня тошнило, и сама мысль о питье была невыносима. Разумеется, психологически встреча с аудитором не могла пройти для меня без последствий, но удивительно, что тело будто бы реагировало по-своему, не подчиняясь разуму, который желал того, что произошло. Ведь это