Бу, – на закате, когда жители Тель-Авива снимали солнечные очки, глаза у них были усталые. Они держат палестинцев за стенами не только из соображений безопасности, но и потому, что не желают их видеть, не желают видеть в них себя, чтобы не напоминать себе о своей же унизительной истории, и еще «they cannot stand them because of what they have done and still do to them»[8].
«Что мы пытаемся вытеснить и что отрицаем – вопрос, который придется задавать снова и снова, – сказал Бу, – потому что мы – это не наши высокотехнологичные изобретения, не наши научные достижения, не наша роскошная архитектура и не наше хорошо отлаженное общество в стране, премьер-министр которой однажды произнесла невероятно антифрейдистскую фразу: быть норвежцем – значит быть хорошим».
По дороге домой из Дома литератора я столкнулась с однокурсниками, с которыми когда-то изучала театроведение, и мы пошли выпить пива. Один из моих бывших однокашников был вместе с женой, и я немедленно прониклась к ней неприязнью – она говорила чересчур много и громко, занимала слишком много места, но потом до меня дошло, и я покраснела: женщина была похожа на меня. Она обладала теми из моих качеств, к которым я сама относилась неоднозначно. Смотрите, как она старается привлечь к себе внимание! Эту внезапную неприязнь я сама к себе испытывала.
«В следующий раз, – думала я, – когда я познакомлюсь с человеком или увижу что-то новое и отреагирую чересчур резко, мне надо помнить, что причина, скорее всего, не в человеке, а во мне самой.
Оса и Астрид пригласили Борда прогуляться с ними по Фрогнерпарку. Борд спросил, в чем смысл этой прогулки, и они ответили, что хотят обстоятельно поговорить с братом. На меня они явно махнули рукой. К тому же, писали они, произошло еще кое-что. Мать купила квартиру, и сестры хотели обсудить возможность продать дом на Бротевейен. Наиболее конструктивный диалог, по их мнению, возможен лишь при личной встрече.
Они встретились в кафе в Фрогнерпарке. После встречи Борд написал мне, что мать купила квартиру там-то и заплатила столько-то. Дом на Бротевейен выставлен на продажу.
Я спросила, как все прошло в целом, и он ответил, что нормально.
Борд, Астрид и Оса в кафе в Фрогнерпарке. Наверняка в глубине души они друг друга любят. Может, в глубине души все мы друг друга любим? Когда-то давно, утром в сочельник, мы все сидели на зеленом кожаном диване в нашей квартире на Скаус-вей, смотрели диснеевские мультики и ждали, когда на часах будет четыре. А сейчас? Люди, которые много времени проводят вместе, начинают любить друг друга. Люди, которые много времени проводят вместе, участвуют в жизни других и заботятся о них. «Человеческая жизнь похожа на роман, – думала я. – Когда вчитаешься в роман, даже скучный, когда долго следишь за человеческой жизнью, тебе становится интересно, что произойдет дальше». Астрид и Оса постоянно были вместе и любят друг друга сильнее других, они живут во взаимных заботах, особенно сейчас, после смерти отца. А следующим по их шкале привязанностей следует Борд, потому что с ним они тоже общались много лет, не так много, как друг с другом, но тем не менее постоянно и по важным семейным поводам – на Рождество, Пасху, День конституции и дни рождения. Думаю, Борд больше любил Астрид и Осу, а не меня, потому что меня он долго не видел, много лет не знал, что со мной происходит, я для него – прочитанный наполовину роман, потерянная книга, последние пятнадцать лет я оставалась для него воспоминанием. «Разорвать отношения – все равно что умереть, – думала я, – больнее всего в самом начале, а потом окружающие привыкают к твоему отсутствию, и постепенно отсутствие становится для них твоей основной чертой».
Меньше всего Астрид с Осой любили меня – ту, кто надолго исчезла из их жизни. Интересно, сидя в кафе в Фрогнерпарке, наслаждались ли Астрид, Оса и Борд обществом друг друга? Возродилась ли в них та глубоко засевшая сестринская любовь? Почувствовали ли они зов крови?
Накинув на плечи свободную куртку Ларса, я сидела возле речки, читала стихи Рольфа Якобсена и наткнулась на следующие строки: «Внезапно. В декабре. Я стою по колено в снегу. Говорю с тобой, но ответа не слышу. Ты молчишь. Итак, любимая, это произошло»[9].
Я сидела возле речки, кое-где покрытой льдом, и прикидывала, насколько часто пыталась представить смерть матери или отца, насколько часто боялась, что не застану этого, что умру раньше родителей. Итак, это случилось. Внезапно, в декабре. Меня переполняла благодарность: я дожила до этого.
И тем не менее.
Есть ли у отца могила? Кремировали ли его? Наверное, поэтому гроб и опустился в подвал там, в церкви, – потому что там располагаются печи, и отца кремировали, сожгли. Я не спрашивала. Астрид рассказывала, что в последние годы у отца с матерью и у нее с Осой сложилась традиция на День Всех Святых зажигать свечи на могиле бабушки и дедушки. Где находится эта могила, я не знала и никогда не спрашивала. В те времена, когда я была частью семьи, мы не зажигали свечи на могиле бабушки с дедушкой на День Всех Святых. После того как мы с Бордом отдалились от семьи, у них успели сложиться новые традиции – они придумали их, чтобы укрепить отношения.
Я сидела возле реки и читала стихотворение Рольфа Якобсена «Внезапно. В декабре». Стремительно, словно свет выключился. Где теперь все это – лицо умершей, ее одухотворенность, платье, которое она сшила, и все, что она принесла в дом, – все это исчезло, теперь оно под белым снегом, под коричневым венком.
Надо же, я дожила до этого.
И тем не менее.
В моем доме в комнате для гостей висел портрет Антона Виндскева, а под портретом стояла скульптура пышной шоколадной уроженки Карибских островов с сигарой во рту – как раз такой, каких любил Виндскев. Однажды ночью я проснулась и не могла заснуть, поэтому отправилась спать в гостевую, где обычно не спала. Я вытащила Псалтырь, стоявший между сборниками стихов Бенни Андерсена и Йоханнеса Мёллехаве, – псалмы всегда действовали на меня умиротворяюще, – открыла его и погрузилась в чтение, время от времени поглядывая на портрет Антона и вспоминая все те вечера, когда мы с ним и Кларой просиживали в кафе «Эйффель». Я заснула уже ближе к утру, а когда проснулась, то увидела, что мне несколько раз звонила Клара. Когда я перезвонила ей, она сказала, что у нее грустные новости. Антон умер. Накануне вечером Антон почувствовал себя плохо, поехал в больницу, где вошел в приемный покой и заметво упал на пол.
Немного позже в тот же день, когда я, сидя за обеденным столом, работала, хрустальная люстра надо мной закачалась. «Это Антон со мной прощается», – подумала я.
Я поехала в Хамар обсуждать драматизм в лирике Рольфа Якобсена. Я сосредоточилась и хорошо подготовилась. В Хамаре мне предстояло переночевать, поэтому собаку я взяла с собой.
Я ехала по берегу Мьёсы, смотрела на красивый зимний пейзаж за окном, высокое небо и яркий свет, от которого все будто плыло, и мне стало легко, почти радостно. Машин на дороге было мало, сияло солнце, и внутри у меня было светло. Я заселилась в почти пустой отель, прогулялась с собакой, выпила в баре пива, заглянула еще раз в мои записи и направилась к театру. Там я беседовала с чудесными людьми, которые желали друг другу только добра, которые и мне желали только добра, по крайней мере, так мне казалось, мы беседовали о том, каково это – наполнять стихи драматизмом и становиться более мудрым. Закончив беседу, я вернулась в отель. Было около девяти, ласковый и темный вечер. Я снова прошлась с собакой, после чего посидела в ресторане – я оказалась там единственным посетителем, но кухня работала, на столе у меня стояла зажженная свеча, я заказала красное вино и смотрела в окно на снег, мерцающий и желтый в свете фонаря, мне принесли заказанную треску, и я совсем успокоилась. Все было позади, я высказала то, что должна была, больше меня ничего не тянуло за душу, на сердце полегчало, и я думала: «Надо же, я дожила до этого».
Спала я крепко, а когда проснулась, в Хамаре было утро – такое же яркое, как предыдущее. Я погуляла с собакой и с наслаждением позавтракала в столовой отеля вместе с тремя остальными постояльцами, – взяла яичницу, фрукты и йогурт и все смотрела в окно на снег и белые холмы на горизонте. Я пила горячий кофе с горячим молоком и читала газеты, доливала кофе, доливала молока и разворачивала другие газеты, растягивала утро. На выходные я никаких дел не наметила, и следующий номер «На сцене» обдумывать пока не требовалось.
Когда я возвращалась на дачу Ларса в лесу, зная, что впереди выходные, когда ехала по почти свободной дороге, мимо белых сугробов, под ярким солнцем, я думала: «Надо же, я дожила до этого».
Антон Виндскев умер, и его многочисленные вещи осиротели. Фиолетовые сапоги Антона тосковали по нему, тосковали все его странные шляпы, которые никто, кроме него, носить не мог. Клара утешала и фиолетовые сапоги, и рыбацкую шляпу, и одежду Антона, и все остальные вещи в его квартире, но они оставались безутешными.
Похоронить Антона планировали в Норвегии, и поэтому одним холодным, печальным февральским днем Клара вернулась домой. На похороны мы пошли вместе. «Это генеральная репетиция наших собственных похорон», – сказала она и погрустнела оттого, что лишь одной из нас суждено побывать на похоронах подруги, а ведь вместе было бы намного веселей. Но такова уж жизнь, точнее говоря, смерть. Клара говорила, что старается освоить искусство утраты. Что если уж этого все равно не избежать, то будем переживать утрату стильно, а киснуть не станем. Клара подсчитала все, что ей довелось потерять за последнее время, невероятно, как она вообще все запомнила – ключи, бумажники, косметички, мобильники, сережки, цепочки, запонки своего покойного отца, квартиры, дачи, кошки, а теперь еще и Антон Виндскев. Уже в этот день, день похорон, она потеряла карточку «Виза», слуховой аппарат и очки, так что Клара не могла ни текста псалмов разобрать, ни речи послушать. Клара осваивала искусство утраты, училась терять стильно и не киснуть, стараясь не испортить сегодняшний день переживаниями об утратах дня вчерашнего и страхом перед возможными потерями дня грядущего, старалась брать пример с полевой лилии и небесных птиц