приятной усталости, то есть о том, что они были близки к состоянию нирваны, известной из восточных философий. Один французский философ утверждал, что одержимые бегом — это предвестники грядущего апокалипсиса: с потерянным взглядом и пеной у рта, не отягощенные думами, они скитаются в ожидании грядущей катастрофы.
Как бы то ни было, Грегор Градник тоже должен был бежать. Должен был бежать, если хотел быть ближе к Ирэн Андерсон. Он хотел быть ближе. Она тоже хотела, чтобы он был рядом, как можно ближе, все на это указывало. Оба с самого первого момента этого хотели, начиная со встречи в русском доме, когда кто-то застрелился на экране телевизора, с поездки в бухту Баратария, где от напряжения стрелка спидометра шарахалась, как магнитная стрелка компаса между полюсами, с прогулки в долгую карнавальную ночь и утро Пепельной среды, хотели, начиная с каждого мгновения по отдельности и со всех вместе. Так было предрешено. Но чего-то не хватало: он не был членом секты, не был посвящен. Он был иностранцем, в баре «Ригби» сидел в подозрительной компании, над ним поднималось облако черного сигаретного дыма, по ночам он шатался по джаз-барам, наклюкавшись бурбона. Но это бы прокатило, ведь Ирэн Андерсон имела опыт общения с творческими людьми, Питер Даймонд был художником слова. Но Питер еще и ездил на велосипеде, об этом он писал свои книги. Короче, Грегору надо было делать и то, и другое одновременно: быть творческим человеком (бурбон, сигареты «Житан») и джоггером. Человек должен сохранять баланс, в этом все дело. Чтобы доказать сбалансированность, нужна была инициация. В Средние века для этого потребовалось бы прыгнуть через огонь, после чего братья и сестры приняли бы прыгавшего, особенно если речь шла о сестре, в свои ряды. Или с окровавленными ногами и пеной на губах взбежать на четыре холма.
Вот и здесь нужно было то же самое.
«Ты это вряд ли сможешь», — сказала она.
«Вряд ли смогу — что?»
«Добежать отсюда до парка Одюбон, до зоопарка».
Он попытался мысленно измерить расстояние. Был там несколько раз на машине. Однажды доехал на велосипеде, используя художественный маршрут Питера, останавливался у колониальных вилл, сидел в тени перед буддийским храмом и долго разглядывал бритые головы, склоненные в созерцании. Ирэн Андерсон это расстояние пробегала раз в неделю. Ежедневно бегала понемножку, а настоящий забег был до парка Одюбон. Туда добегали лучшие и потом устраивали что-то вроде круга почета в толпе джоггеров, образовывавших в парке движущееся кольцо тел. Грегор подумал о своем сердце, о своих прокуренных легких, о мышцах, которые давненько не поднимали ничего тяжелее книги или стакана, подумал, что дело, возьмись он за него, будет трудное и опасное. Еще подумал, что парк этот, и правда, очень далеко и что по дороге туда вполне можно сдохнуть.
«Конечно, смогу», — сказал он, потому что, если бы он сказал, не смогу, это означало бы, не смогу ничего, совсем ничего.
«Раньше я играл в гандбол».
Она громко засмеялась. Женщины иногда так громко и неприятно смеются.
«Не просто вряд ли смогу, а сделаю».
Хорошо, они побегут в воскресенье. Здесь обычно бегают по воскресеньям. Где-то по воскресеньям ходят к мессе, где-то отсыпаются. А здесь, в Новом Орлеане, в городе, неспешность которого воспета всей литературой; ритм его жизни, как ритм Миссисипи, ритм негритянских песен, меланхоличных ленивых движений, в городе, где пот, случается, струями льется с лиц стоящих, и с тел, лежащих в постелях в ожидании ветра с реки, — в этом городе есть те, кто бегают. Он остался в кафе и наблюдал через окно, как она садится на прославленный велосипед Даймонда-Андерсон. Как подвернула юбку выше колен. Он продолжал сидеть с отсутствующим взглядом, потом сфокусировал его на большой недопитой чашке французского кофе, раскрошенных круассанах и подрагивающей черной сигарете между пальцами, конечно, он побежит. Не будучи уверен, что все закончится хорошо. И с неудовольствием подумал, что по дороге в парк Одюбон с ним может случиться всего два конфуза. Позор и насмешки или смерть с пеной на губах. В этот момент он еще не знал, что хуже.
Несколько следующих дней он возвращался из библиотеки пешком, а не на автобусе. Вечером, когда стемнело, он даже пытался немного пробежаться по пустым улицам. Если навстречу попадалась машина, он замедлял шаг. Бег как-то не вязался с его представлением о самом себе. Поэт и атлет из «Портрета художника» Джойса — две взаимоисключающие личности. Атлет с молочной кислотой, циркулирующей в крови, и поэт, который напоминает миру о «чем-то еще», это два космоса, между которыми пропасть из световых лет. Он был глубоко убежден, что Фред Блауманн может быть только превосходным профессором, но он никогда не станет отличным писателем именно потому, что занимается бегом. Потому что из-под его шорт торчит что-то белое. Как он может соотнести Георга Тракля под темными зальцбургскими ивами и поэта, несущегося между машинами в сторону парка Одюбон? Но он побежит. Это раньше поэты не бегали. Сегодня и они бегают, тем более, американские. Каждое утро, и даже среди ночи возвращаясь домой, он делал двадцать приседаний. Купил теннисные тапочки и на машине поехал в парк. После нескольких кругов заметил странную перемену. Раньше всякий раз, когда он здесь гулял или сидел на скамейке, никто не обращал на него внимания. Теперь бегущие люди, несмотря на свой потерянный взгляд, начали с ним здороваться. Движением руки, неясным бормотанием — знаками солидарности братьев и сестер по бегу. Когда метров через сто он, наклонившись, руками уперся в колени, чувствуя, как сердце пульсирует в голове, то услышал ободряющие крики бегущих. Сердце, сказал он, у меня разорвется сердце.
В субботу он взял было в руку телефонную трубку. Хотел сказать, Ирэн, разве нельзя лечь в постель без этих испытаний?
Инициация состоялась одним мартовским воскресеньем, между Французским кварталом и парком Одюбон, под низкими облаками, предсказывавшими злую судьбу.
А-В-С-Č, А-В-С-Č, а-б-ц-ч. В алфавите двадцать пять букв, каждая буква — одно предложение, всего одно, и я добегу до парка Одюбон. А [а]. Парк Audubon, там еще и зоопарк, от Одюбона до зоопарка, и зачем мне это все сдалось? В [б] Б. Без всего этого я бы прекрасно жил, еще ничего не болит, блестяще бегу, для начала, буква Б, но это только начало, двигаюсь легко, ноги хорошо несут тяжелое тело, мы с ней бежим рядом, я слышу ее дыхание, хотя мое громче, я пустился в эту авантюру без всякой физической подготовки, авантюра — буква А, мы же сейчас на букве В, но я докажу, что смогу это сделать, смогу… смогу… каждый четвертый шаг смогу… смогу. Сигареты, сказала она, сразу сказала, в самом начале, твои сигаретные оковы, ты вообще понимаешь, что в этой стране значит столько курить, люди бог знает что подумают о человеке, который столько курит, который вообще курит, из-за своих сигарет ты сдуешься через первые пятьсот метров. Но пятьсот метров уже позади, а я все еще бегу, деревья зеленые, усталости пока нигде не чувствуется, не спешить, не спускать с нее глаз, она разумно распределяет силы, бегает каждое утро, каждый вечер, может быть, даже ее судья, сей проницательный муж, которого она ценит, буква С [ц], он знает, что она может, а ноги-то у нее короткие, только сейчас вижу, но красивые, очень красивые, груди равномерно двигаются под майкой, не подпрыгивают, двигаются, это такая техника бега, на плечах у нее веснушки, волосы подняты высоко над затылком, где это мы сейчас, на букве С, цветастая дорога бежит под ногами, смотрю под ноги, чтобы не оступиться, не повредить по глупости лодыжку, вся цивилизация — это безумие, великий Цезарь убит, city все тянется и тянется, все время мы с ней будем бежать по улице между домами и деревьями, только в конце последний круг по парку, если я вообще что-нибудь увижу в конце, что-нибудь, что-нибудь. Что-нибудь. Человек я ночной, червь книжный, чуть-чуть вчера вечером выпил, хотя сказал, что не буду, черт, эти бегуны, которые уже возвращаются обратно, взмылены как лошади, просто ушлепки, а вот с Č [ч] не должно быть никаких трудностей, чувствую от-ч-етливо, то-ч-но, что дело — голяк, я уже вспотел, а она — нет, абсолютно, чиста, как клю-ч-евая вода, и тебе еще станет тяжело, и тебя накроет, вот только доберемся до зоопарка, это ты сейчас мне улыбаешься, то ли для стимула, то ли в насмешку. Насмешка над поэтом, хвала потному. Подождите, это же не буква Р [п], ну-ка, давай, какая сейчас буква? Давай, давай, разве мысль на бегу останавливается, давай, дышим размеренно, два шага — вдох, вздох, я начал с трех, три шага — вдох, три — выдох, теперь я уже на двух, два шага — вдох, я дышу быстрее, вдох на каждый шаг — иначе станет дурно, вдох — шаг, вдох — шаг, вдох — шаг, дых — дых, дых — дых, дыши правильно, дыши здорово, не теряй ритма, веди правильный образ жизни, утром бегай, вечером общайся, хоть раз с ней пообщайся. — Ереван, скажи ей хоть раз Ереван, вспомни какой-нибудь прикол радиостанции Ереван, хорошо бежишь? Сначала, да, однократная энтропия, мозги уже работают плохо, он не думает об усталости, которая уже накрывает, накрывает, накрывает равными объемами, одна улыбка, один раз ей улыбнусь и произнесу абсолютно естественным голосом: мы и обратно тоже побежим? Отлично, сказал, отлично, не отвечает, улыбается, копит естественную энергию для ответа, Е [е], естественная энергия, чтобы спокойно ответить, можем и обратно, если хочешь, но это она сказала, запыхавшись, давай еще, провоцируй ее дальше, пригласи в «Мун» на виски со льдом, на скалы? Лучше лимонад, говорит она, мокрая от пота, эта ставка будет выиграна, раз она мокрая от пота, когда будет F [ф], да вот она уже, вот F, вот, пардон, фак, фак, фак ю, сказал бы Гамбо, фак оф, фак ю, фак оф, фак ю, фак оф, хороший ритм у этой буквы F, франц, финтифлюшка, мои мозги отключаются, только тело еще работает, ее тело не останавливается, это меня спасает, о, женское тело, почему тебе не сидится дома, не играется на лютне, о, тело, такое мягкое, такое гладкое, такое воспетое, пусть ты живым вознесешься на небо? — пишет средневековый поэт, — а она тут бежит в шортах, пот течет по всем изгибам ее тела, она уже сопит немного, сейчас, сейчас на букве F я ее обгоню, быстрее, шире шаги, три шага на один вдох, я уже небрежно машу тебе, но нет, я сам себе лгу, появляется чувство опасности, ужаса, больно, болит под ребрами, с обеих сторон машины, мы с ней вдвоем на траве посередине, на слоновьей тропе, вытоптанной бегунами, она меня догнала, я слышу ее дыхание, взгляд у нее остекленевший, она меня обходит, я слабею, чертова передышка. Буква Н [х]. Хаусы здесь больше, у нас они меньше, за городом тоже меньше, а здесь хоромы, hallo, говорит кто-то, hallo, произносит бегун, Боже, это же Фред, Фред Б., думать не могу, здесь налево, скоро первый канал, его почему-то называют