У входа в бар «Ригби» каждый вечер большеголовый пес лежа грызет кубики льда. Бар «Ригби» не для художественных натур и меланхоликов. Они сюда ни ногой. Здесь татуировки на руках и язык, на котором они не говорят. Художественные натуры и меланхолики, создатели сбалансированного чеснока и бестселлеров о велосипеде выстаивают на вечеринках, держа в руках бокалы, поглощают бобы с рисом, и vice versa, и дискутируют об алиенации. Иногда в «Ригби» играет Иисус. Иисус — чернокожий, иногда он играет на губной гармонике. Когда играет, что случается довольно редко, то все его слушают. Потому что Иисус играет божественно. В «Ригби» то и дело раздается громкий смех официантки Дебби, которая носит зеленые подтяжки. Она носит зеленые подтяжки, чтобы привлечь внимание к тому, что находится между ними. За барной стойкой сидят Боб и Мартин. Боб сильный и хитрый, Боб здесь правит, Мартин старый и мудрый, Мартин здесь философствует. Гамбо размышляет, Иисус играет, Лиана, красивая блондинка, ждет туристов из Техаса. Боб — сутенер, Мартин — бывший актер, Лиана — девушка легкого поведения, Гамбо — художник-фотограф. Бар «Ригби» работает круглосуточно. Пес Мартина иногда всхрапывает, тут все смеются.
Гамбо не знает, что такое меланхолия, не знает этого и официантка Дебби. Мартин, может и знал бы, но слышать о ней не хочет, Боб слишком ушлый, чтобы озадачиваться этим вопросом. В «Ригби» никто не знает, что такое меланхолия, весь квартал бежит от нее, как черт от ладана. Вот, может, Иисус ее чувствует, когда играет. И еще пес Мартина, который всю ночь лежит в дверях бара, время от времени поднимая тяжелую обломовскую голову. Когда Мартин бросает ему кубик льда, пес оживляется. Жмурится и тут же его разгрызает. Если бы Гамбо узнал об исследованиях профессора Блауманна, он тотчас бы углубился в меланхолические проблемы.
«Вы видели того придурка, который застрелился?» — спрашивает Боб, на руке него вытатуирован орел.
«Придурок — он и есть придурок. Что ты ему скажешь?», — говорит Лиана.
«Если уж он в это ввязался, — замечает Гамбо, — то сначала бы учредил фирму для самоубийц. И смотался бы в Дельфы».
«Гамбо — мыслитель, — со смехом произносит Дебби. — А я даже ставку сделала — двадцатку. Знала, что так и будет».
Мартин молча бросает своему псу кубик льда. Грегор Градник сидит в углу за круглым столиком. Там сидят туристы. Завсегдатаи «Ригби» сидят на барных стульях. Входят, пошатываясь, два джентльмена в галстуках. Боб и Лиана переглядываются, Лиана улыбается, Боб кивает.
Почему-то они напоминают Грегору тараканов.
В задней комнате играют в покер. Когда на улице появляется полицейский, Боб свистит, и игроки прячут карты. Словно у полицейского других дел нет, и вообще он может прийти в штатском. Но карты все равно убирают. По привычке. Среди игроков сидит и Митч. Грегор часто слышит Бланш, ее смех… она все еще должна быть где-то рядом.
Таракан у него был только один, но такой, которым можно было гордиться. Возможно, он обосновался здесь раньше, возможно, его принесло ураганом и дождем, как самого Градника. То есть, проник в квартиру вместе с ним. Ураган задел город своим хвостом и накрыл ливнем. Потом еще поморосило, воздух стал густым и влажным, люди сквозь него едва передвигались. Резко потеплело, хотя был только конец февраля. Все заговорили о тараканах. По мере приближения Марди Гра с его парадами, Новый Орлеан начинает кишеть тараканами. Когда-то они предвещали чуму и желтую лихорадку, теперь — безумие карнавала. Таракан, это презираемое на родине Градника существо, здесь пользовался огромным уважением. Даже в сине-голубой профессорской столовой о нем было позволено говорить. Куда пробрался и как пытались от него избавиться, и где он потом опять появился.
Таракан Градника был красивым, упитанным и шустрым. Сразу после вселения Грегор хотел его убить. В руках уже была вилка, которая пригвоздила бы отвратительную спинку к полу. Потом он вспомнил, что уже видел эту сцену, видел, как в таракана запускали яблоком, и как оно расплющилось о панцирный покров и там застряло. И всякое желание убивать пропало. Но именно тогда его таракан получил имя: Грегор Замза. В память о дне, когда ему даровали жизнь. Или в память об урагане, во время которого они оба заселились на Сент-Филипп-стрит, 18. Сейчас он обнаружил его на полу, в другой раз на полке или высоко на стене. Таракан никогда не переступал порога кухни. С дикой скоростью убегал от электрического света в свою щель. Плоскотелые представители отряда прямокрылых бегут от света. Питаются остатками хлеба, мукой, зерном и всем остальным. Этот был не каштаново-коричневым, как написано в учебнике. Он был черным. Он был особенным тараканом, настоящим луизианцем. Его предки жили в болотах в согласии с людьми, там поселившимися. Ползали по пустым панцирям ракообразных, кучами возвышавшимися вокруг постелей.
Таракан никогда не залезал к нему в постель. Сам Грегор никогда не мечтал о таракане. Тогда Грегор Градник еще не знал, что его ждет жизнь среди тараканов.
Гамбо чем-то напоминал джамбалайю. Джамбалайя — блюдо из морепродуктов, креветок, маленьких омаров, риса и разных приправ; иногда в него добавляют рыбу, иногда бобы. Вот и Гамбо такой, и одновременно не совсем такой. В чем отличие, знают там, откуда Гамбо родом, в болотистых местностях дельты великой реки, в Каджун Кантри. На самом деле его имя было Ористид, но все звали его Гамбо, чем, он, казалось, был вполне доволен. На его округлом, но гибком теле располагалась крупная — обломовская, как у пса Мартина, — голова. И весь он был округлый, но двигался быстро, а мысли его шныряли как луизианские тараканы. Гамбо был Ористидом, имена всех его братьев и сестер тоже начинались на «О»: Овидий, Орест, Олив, Онезия, Отео, Одалиа, Октав, Олит, Ористид. Он не был последним на этой лествице, далее следовали еще Одетта, самая любимая его сестра, и Одессон, самый любимый брат. Перед буквой «О» стоит буква «Н», отца звали Николя. За буквой «О» следует буква «П», мамочка была Полетт. Грегор Градник не был уверен, что Гамбо всегда, в каждый момент жизни, говорит правду. Собственно говоря, дело даже не в правде, а в его неограниченных изобретательских способностях. Знай Гамбо о меланхолии, занимайся ею семь лет, из этого наверняка что-нибудь дельное, да вышло. Гамбо был творцом всё новых и новых идей, философом успеха. Философии обогащения. Enrichissez-vous[6]. Гамбо был на пути к великому успеху. Он еще не знал, в какой области это произойдет, но произойдет обязательно.
Сейчас он занимался художественной фотографией. Особого успеха не ожидал, это был временный бизнес, подготовка к большому начинанию. У Гамбо был ответ на любой вопрос. Когда выяснилось, что речь идет о художественной фотографии особого рода, для комиксов с текстом в облачках, но с подлинными снимками особого рода, он виртуозно извлек из рукава нужный аргумент:
«Каждый, кто творит, содействует пониманию жизни. Историк и поэт содействуют. И художник-фотограф со снимками особого рода тоже».
Творческих усилий так же было немало:
«Ты не знаешь, что такое — дождаться момента пенетрации, чтобы сделать снимок. Это, как поэт ждет вдохновения».
Возможно, сравнение и покажется ему неуместным, но, великодушно извините: покупатели-то хотят именно этого. Книгу для быстрого чтения, экшн-фильм, именно этот момент на фото. Вообще-то, вкус сильно снизился. Все движется и все сгущается, даже вот это пиво в руках. — Эту фразу Грегор не совсем понял, но в целом формулировки Гамбо были нестандартными и непредсказуемыми. Однажды, увешанный камерами, он крикнул Граднику с другой стороны улицы:
«Sacre bleu! Весь день по нулям! Трех девиц сменили, укол ему вкатили! Ноль эффекта».
И показал этот ноль свободной рукой. Как раз такой художественный опыт подталкивал Гамбо к новым размышлениям. Гамбо постоянно размышлял. Гамбо был из католической семьи.
«Августин пишет, что у Адама эрекция возникала усилием воли. Воля давала команду, у него вставал. А вожделение, в принципе, не связано с волей, вожделение — следствие греха. Волевое усилие — вот естественное положение вещей».
Гамбо не просто постоянно размышлял, он все время стремился обратить свои мысли в практическое русло.
«Если бы каким-то образом удалось добиться естественного положения вещей, — задумчиво заметил он, — волевого усилия, это бы значительно облегчило нашу работу. Одного вожделения здесь крайне мало, а волевое усилие всегда существует».
Устранением вожделения и стимуляцией волевого усилия он занимался неделями. Открытие дало бы фантастический бизнес-результат. Enrichissez-vous, enrichissez-vous. Но между идеей и ее реализацией зияла глубокая пропасть. И Гамбо вскоре ее забросил. Но тут же придумал что-то новое. Правда, заниматься проблемами художественной фотографии особого рода больше не захотел.
«C’est awful!» — сказал он и потом несколько дней не выходил из квартиры.
C’est awful!
Все было как-то по-дурацки. Медленно. Но по-настоящему. Вентилятор остановился. Кондиционер отказал. И внутренний стержень, который всегда держал его, словно вынули. Все вокруг пребывало в осмысленном движении. Все, кроме него. «Печаль и страх так сердце угнетают». Не только Венеция опустела, и Новый Орлеан может внезапно опустеть. Фред Блауманн изучает меланхолию и бегает с Мэг Холик. Ирэн Андерсон ездит на велосипеде Питера Даймонда. В сине-голубой столовой тихо позвякивают приборы. Студенты приносят свои исповеди. Библиография бежит по экрану компьютера. По Бурбон-стрит ходят хохочущие туристы. На той стороне Канал-стрит заключают сделки. Трещат и попискивают компьютерные мозги. По Сент-Питер-стрит волной прокатывается китч. В «Презервейшн Холл» играет старый джаз. На Роял-стрит светловолосая студентка продает картины. Гамбо — художник-фотограф. Боб и Лиана ждут клиентов. Дебби получает выигрыш в двадцать баксов. Пес Мартина грызет лед. Тараканы лезут из щелей. Вдоль реки через чрево континента медленно двигаются в теплый город бродяги. Чернокожие слоняются без дела в порту. Река течет, тараканы шныряют, Дебби смеется, воздух теплый и густой, кофе благоухает, над утренними бобами поднимается пар.