Бонни поморщилась. Один из детей отцепился от юбки, и подобрел к ней. Встал, схватившись ручкой за платье, поднял голову — на Бонни глядели голубые пустенькие глаза. Как две пуговицы…
— Чудесный мальчик, — женщина заулыбалась еще сильнее. — Красавчик. И вылитая ты. Вон как глазенки похожи.
— Не очень получилось у тебя с глазенками, — Бонни сделала шаг назад. — Как у куклы у него глазенки.
Ребенок вдруг скривил губы подковкой, и заныл — толстуха тут же сделала шаг вперед, взяла его за руку, и потянула к себе.
— Обидела злая девица крошечку, — засюсюкала она. — Иди к маме, Фаданчик, иди, малышечка…
— Фаданчик? — недоуменно переспросила Бонни. — Я не ослышалась?
— Нет, милая, не ослышалась. Фаданчик и есть. В честь отца названный.
— А это тогда кто? — Бонни показала на еще двоих детей. Они были помладше, и они были гермо.
— А это Кестальчик и Сунчик, в честь друзей ваших названы, которые привели вашу семью на путь истинный, — пояснила женщина. — Сзади Олочка прячется, в честь Доброй Мамочки званая. А на ручках у меня малютка-Боничка. Красавица, люлечка, вся в мамочку.
Бонни вдруг поняла — неприятный запах исходит как раз от младенца. Какая-то сложная, непередаваемая, но при этом тошнотворная смесь: молозиво, не молоко, а именно молозиво, прель, дерьмо, и что-то еще, что-то, что Бонни всё никак не могла определить… или это всё-таки пахнет не младенец? Этот еще один непонятный запах — он от женщины?..
— Дурочка, — снова повторила жируха. — Этот запах как раз запах счастья и есть.
— Я не могу понять, что это такое, — пробормотала Бонни.
— Счастье, — упрямо повторила женщина.
— Попробую задать вопрос иначе, — Бонни нахмурилась, соображая. — Какой именно запах ты называешь запахом счастья?
— Так вот этот, — женщина неуловимым движением отцепила детей, и вдруг задрала юбку. — Вот оно как выглядит.
Под юбкой… Бонни передернуло. Белья под юбкой не было, а было нечто розовое, в красноту, и огромный, свисающий складками живот. Бонни, не отрываясь, смотрела на него, и тут живот шевельнулся — так, словно по его стенке провела изнутри невидимая рука.
— Двойню жду, — пояснила женщина, опуская юбку обратно. — Скоро совсем уже.
— А трусы что, надеть нельзя? — полушепотом спросила Бонни.
— Нет, конечно. Резинка будет детям натирать. Тебе что же, наплевать на детей?
«Где-то я это уже слышала, — вдруг подумала Бонни. — Ой, слышала».
— А юбка что же, им не мешает? — спросила она.
— Нет, юбка под грудью, — помотала головой женщина. — Да, девонька… да… а ты порченная. Совсем порченная.
— Это почему это? — возмутилась Бонни.
— Да потому что у тебя всё естественное, всё женское, всё правильное вон какое отвращение вызывает, — женщина нахмурилась. — И ребенок тебе не так пахнет, и я сама, и живот беременный не так выглядит, и глазки у сыночки кукольные. И вот скажи ты мне, девонька… ведь хотелось тебя в живых оставить, а, видеть, не выйдет… скажи, сможешь измениться?
— Измениться? — тихо повторила Бонни. Женщина кивнула.
— Всех прочих я уничтожу, уж прости, но ты, девочка, еще не совсем потерянная. Я оставлю тебя в живых, но при условии.
— Каком условии? — Бонни прикусила губу.
— Если ты станешь двойницей, и родишь семь детей.
— Семь? А почему семь? Может, хотя бы пять? — спросила Бонни.
— Ну, ладно. Пять. Но ни ребенком меньше. Поверь, после третьего ты войдешь во вкус, — пообещала женщина. — Я вижу сейчас твоё сомнение, Бонни, твой гнев, твой страх. Поверь мне, у тебя действительно есть шанс измениться. И еще я не люблю убивать…
— …женщин? — вдруг догадалась Бонни. — Уж не потому ли, что ты сама женщина? На самом деле?
— Когда-то я действительно была… ею, — кивнула толстуха. — Именно поэтому я сейчас хочу дать тебе шанс. Никому из твоих друзей я этот шанс дать не смогу. Но тебе — попробую.
Бонни задумалась. По-настоящему, всерьез задумалась. Может быть, и правда?.. Они совершили глупость, приперлись к Кламу, не подготовившись, угодили в ловушку, и теперь, по сути дела, обречены. Скорее всего, ни Фадана, ни ребят уже нет в живых… Бонни всхлипнула… но если сейчас согласиться то, может быть, у нее появится шанс? Да и дети… ну да, пахнут они неприятно, но можно же привыкнуть?
— Верно мыслишь, девочка, — одобрила женщина.
— Можно, я подумаю? — попросила Бонни. — И… я хотела…
— Да? Что ты хотела?
— Попробовать подержать… малышку, — попросила Бонни. Или не Бонни? Или это была… Ана?
Что происходит?
— Подержи, подержи, — женщина снова заулыбалась. — Конечно, она тут не совсем настоящая, но, поверь, когда ты родишь живую дочку, она будет даже лучше. Много лучше.
Через несколько секунд кулек с ребенком оказался у Бонни на руках. Она откинула с лица одеяло, и тут же встретилась с взглядом голубых глаз, так похожих на ее собственные. Крошечный беззубый ротик, крошечный нос пуговкой, золотистые волосики. Что говорить, малышка выглядела мило, но, кажется, она была недовольна тем, что ее сейчас держит не мать, и явно собиралась в самом ближайшем времени расплакаться.
— Не плачь, — ласково попросила Бонни… точнее, Ана голосом Бонни. — Смотри, какая у меня есть хорошенькая штучка! Хочешь поиграем, моя маленькая богиня?
В этот момент в руке Бонни оказалась та самая коробочка, которая лежала до того у нее в поясной сумке. Коробочка произвела эффект разорвавшейся бомбы — всё окружающее пространство, все предметы, всё видимое и невидимое, всё, что находилось вокруг Бонни, взревело в миллион глоток:
— ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!
Орал, извиваясь, ребенок на ее руках, из кружевного конверта тянулись в сторону лица Бонни омерзительные, покрытые слизью, щупальца; орали деревья, выдираясь из земли и падая — с корней срывались комья грязи; из земли на местах падения деревьев вырывались фонтаны крови; орала толстуха, которая стремительно превращалась из женщины в огромного гротескного дракона, орали дети, порождения того, что было на самом деле Триединым — и всё это, орущее, визжащее, извивающееся, против своей воли ползло… ползло в сторону маленькой коробочки, лежащей на ладони замершей от ужаса девушки.
— ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, ТВАРЬ?!
Пространство вокруг Бонни сворачивалось и исчезало, схлопывалось, всё быстрее и быстрее; мимо нее со страшной скорости скользили по воздуху призраки предметов, машин, живых существ, всё это скручивалось в воронку, съеживалось, сжималось, и…
…и, наконец, наступила полная темнота и тишина.
Точно такая же, как была в самом начале.
— Вот и всё, — констатировала невидимая Ана.
— Что — всё? — испуганно спросила Бонни.
— Коробку держи, — утомленным голосом попросила Ана. — Покрепче. Этот треклятый демиург — наше главное вещественное доказательство.
— Ана, а где все остальные? — сообразила Бонни. — Они живы?
— Надеюсь. Вели модулю включить освещение, и пойдем, поищем. Скорее всего, они где-нибудь неподалеку.
Берта закрыла блокнот, оглянулась — оказывается, Ит уже давно дремал, сидя на соседнем стуле. Пакет с едой и питьем он положил на тумбочку, и, кажется, в пакете что-то протекло… идиот, ну и зачем ты купил мороженое?
— Эй, — позвала Берта. — Эй, соня, подъем!
— А? Чего? — Ит поднял голову. — Они уже приехали?..
— Никто никуда не приехал, — объяснила Берта. — Все еще ждем.
— А зачем было меня тогда будить? — Ит поморщился. — Опять башка болит, чтоб её…
— Про башку не знаю, а вот про то, что тут написал, я бы поговорить все-таки хотела, — Берта протянула ему блокнот. — Как-то не очень хорошо, ты не находишь?
— Нехорошо. Зато правдиво, — пожал плечами Ит. — Малыш, я просто вспомнил, как когда-то общался с подобными сущностями. Я же их видел, как вот тебя сейчас. Морока, который таскал внутри себя женский труп. Железную голову во время реакции Блэки. Мастера Червей. Поверь мне, они не были милыми существами, и они всегда играли грязно. Очень грязно.
— Но дети… — Берта нахмурилась. — Ведь эту твою писанину прочтут девчонки, Ит. Я бы не хотела, чтобы у них…
— Формировалось такое вот отношение к детям? — Берта кивнула. Ит усмехнулся. — А я хочу. Знаешь, чего я хочу?
— И чего же?
— Чтобы никто не смог их поймать вот на этот крючок. Никто, понимаешь? Ни Санкт-Рена, ни Терра-ноль, ни любимый человек, ни обстоятельства.
— На какой крючок? — не поняла Берта.
— На физиологию, — Ит отвернулся. — На ту физиологию, после которой ты сам себе перестаешь быть хозяином. А становишься — рабом. В том числе — и системы тоже.
— Как мать двоих детей я тебе могу сказать, что я с тобой не согласна, — покачала головой Берта. — Но как твоя жена я тебе скажу — да. При всей моей любви — это крючок. Капкан. Причем капкан смертельный. Ит, что там капает из пакета, а?
— Мороженое, — убито ответил Ит. — Подожди, дай я сам…
Минут пять ушло на то, чтобы отделить не пропавшее содержимое пакета от пропавшей части, потом Ит снова сходил в магазин, и принес еще мороженого, и водички в картонном пакете, чтобы помыть руки; а потом они сидели вдвоем на роскошной ореховой кровати в тени высотки, и «со вкусом, с толком, с чувством, с расстановкой» если прекрасное черносмородиновое мороженное, которое только на Терре-ноль в Москве и можно купить. И нигде больше.
— В одном ты, к сожалению, прав. Девяносто процентов новородивших баб превращаются в совершеннейшие валенки, — констатировала Берта. — Я помню свои первые попытки погулять с коляской после рождения Дашки. Да уж…
— А ты думаешь, я, когда гулял, просто так постоянно менял маршруты? — развел руками Ит. — Мало того, что каждую прогулку выпасало пяток агентов, так еще и эти бабы с кульками… моей первоочередной задачей было уберечь Дашку, а затем и Верку, от их сюсюканий и хрюканий. По мне, так это всё издевательство над детьми.