этого мне понадобится отдельная небольшая книга. Пока же я рекомендую всем тем, кто хочет узнать о мемах больше, обратиться к моему эссе “Новые репликаторы” (2002, также в Dennett 2006a).
Но здесь, в качестве прелюдии, я сделаю краткое введение в серьезную концепцию мемов (в отличие от свободного определения этого чрезвычайно популярного термина в интернет-среде). Как заметил Докинз (1976) при введении концепции мема как культурной единицы, которая подвергается копированию, фундаментальный принцип биологии заключается в том,
что все живое эволюционирует благодаря неравномерному выживанию реплицируемых сущностей…
На нашей планете в качестве реплицируемой сущности господствует ген – молекула ДНК. Могут существовать и другие подобные сущности. Если они существуют – и выполняется ряд других условий, – они практически наверняка станут основой процесса эволюции.
Но нужно ли нам отправляться в далекие миры, чтобы найти другие типы репликации, а следовательно, и другие типы эволюции? На мой взгляд, репликатор нового типа недавно возник на этой самой планете. Он прямо перед нами. Пока он только зарождается, неловко барахтаясь в своем первичном бульоне, но уже эволюционирует с такой скоростью, что оставляет старый ген далеко позади. [p. 206]
Этот инструмент мышления позволяет нам сделать два наблюдения, которые существенным образом меняют картину нашего воображения, когда мы думаем о человеческой культуре и креативности. Во-первых, мемы разрушают притягательную в остальном идею о том, что к хорошему проекту ведут лишь две дороги: либо гены, либо гений. В представлении большинства мыслителей, пока мемы не открывают им глаза, если что-то в человеческой жизни проявляет характерные признаки адаптации для достижения целей или повышения функциональной эффективности, должно быть, это либо продукт генетического естественного отбора, либо результат целенаправленного, демонстрирующего понимание и намерение человеческого мышления – разумного проектирования. Казалось бы, второй закон Орджела – эволюция умнее вас – закрепляет два этих варианта, но на самом деле есть и третий вариант, распространенный повсеместно: это негенетический, культурный отбор, осуществляемый в процессе того же самого бездумного естественного отбора, который дает нам гены. Прекрасный пример – сделанное более века назад наблюдение о форме полинезийских каноэ: “Каждая лодка делается по образцу предыдущей… само море выделывает лодки, выбирая те из них, которые плавают лучше всех остальных” (Alain 1908). Совершенно очевидно, что это естественный отбор в действии: островитяне следуют простому правилу – если лодка вернулась из моря неповрежденной, делай другую такую же! Возможно, они обладают глубоким пониманием принципов морского строительства, которые задним числом подкрепляют их любимые формы, но в этом нет никакой нужды. Контроль качества осуществляет эволюция. То же самое верно в отношении правил правописания, слов, религиозных практик и многих других основополагающих характеристик человеческой культуры: их никто не проектировал, и они не заложены “в наших генах”, но все равно сконструированы великолепно.
Во-вторых, за пользование этим вторым информационным каналом, этой изобильной средой проектирования и передачи информации, недоступной ни одному другому виду, мы платим особую цену: мемы обладают собственной приспособляемостью, как и все остальные симбионты, процветающие в нашей компании, и их приспособляемость в некоторой степени независима от нашей. Почти никто не задумывается об этом, что особенно очевидно при обсуждении эволюционной теории религии. “О, так вы работаете над эволюционной теорией религии? И что, по-вашему, дают религии? Должны же они чему-то благоприятствовать, раз в каждой человеческой культуре есть религия в той или иной форме”. Что ж, в каждой человеческой религии есть и простуда. Чему благоприятствует она? Только самой себе. Мы должны быть готовы находить культурные репликаторы, которые не приносят никакой пользы, но все равно прекрасно себя чувствуют. Это ставит в одинаковые условия все теории культурной эволюции, заменяя зашоренное представление о том, что культурные инновации – как и генетические инновации – всегда повышают приспособляемость тех, кто их передает. Мемы – это информационные симбионты. Мы не можем жить без них, как не можем жить и без триллионов других населяющих нас симбионтов, но это не значит, что все они дружественны нам. Часть из них лишь создает нам проблемы, без которых мы вполне могли бы обойтись.
Резюме
В этом разделе я постарался продемонстрировать, что дарвинистское мышление действительно сравнимо с универсальной кислотой: оно переворачивает весь традиционный мир с ног на голову, бросая вызов представлению об осуществлении проектирования по нисходящей траектории от гения гениев, разумного творца, и заменяя его представлением о работе по восходящей траектории, осуществляемой бездумными, немотивированными, циклическими процессами, которые создают все более сложные комбинации, пока те не начинают реплицироваться самостоятельно, ускоряя процесс проектирования посредством многократного использования всех лучших элементов. Некоторые из этих ранних потомков в итоге объединяют усилия (первый подъемный кран, симбиоз), что приводит к многоклеточности (второй подъемный кран), которая обусловливает появление более эффективных агентов-исследователей благодаря половому размножению (третий подъемный кран), и это ведет к зарождению языка и культурной эволюции одного из видов (и снова краны), что создает среду для появления новейших кранов – литературы, науки и инженерии, а они, в свою очередь, позволяют нам “выйти на метауровень”, недоступный никакой другой форме жизни, где мы получаем возможность по-разному размышлять, кто мы, что мы и как мы появились в этом мире, моделируя эти процессы в пьесах и романах, теориях и компьютерных симуляциях, а также используя множество других инструментов мышления из нашего впечатляющего инструментария.
Это представление настолько универсально и вместе с тем так изобилует деталями, что само по себе может считаться мощным инструментом. Всем тем, кто по-прежнему не приемлет дарвинистское мышление, стоит задуматься, что при использовании одних лишь старомодных инструментов они окажутся за бортом передовых исследований множества важных и столь разнообразных феноменов, как эпидемии и эпистемология, биотопливо и архитектура мозга, молекулярная генетика, музыка и мораль.
VII.Инструменты мышления о сознании
Вооруженные десятками инструментов мышления, мы наконец подходим к теме, которую многие считают самым таинственным феноменом во всей вселенной. Ее даже не раз провозглашали неразрешимой загадкой. Мы никогда не познаем сознание, утверждают эти ученые: его природа будет до конца времен систематически ускользать от нашего понимания, какие бы попытки изучить ее ни предпринимались в науке и философии. Поскольку нет достаточных оснований верить в существование этого интеллектуального барьера, я прихожу к выводу, что это не что иное, как самовнушение. Некоторым не нравится, что рано или поздно мы можем раскрыть секрет работы сознательного разума, а потому, чтобы мы не навязывали им свои представления, они твердят, что нам лучше сдаться перед лицом неразрешимой проблемы. Если мы последуем их совету, они окажутся правы, поэтому давайте не будем обращать на них внимания и возьмемся за эту сложную, но все же выполнимую задачу.
53. Два контробраза
Многие описанные ранее инструменты мышления так или иначе имели отношение к сознанию – убеждениям, мышлению и так далее, – но запутанные проблемы сознания я до сих пор обходил стороной. На то есть причина: размышляя о сознании, люди склонны раздувать свои представления о сознании и тем самым одурачивать себя. Они берутся за самые сложные проблемы, не давая себе шанса оценить, какую часть работы (и игр) сознания (mind) можно объяснить, не поднимая извечных вопросов о сознательном опыте. Мы уже разбили базовый лагерь – так не пора ли нам покорять вершину? Пора. Однако, позволяя себе такую мысль, мы уже совершаем ошибку! Самосознание (consciousness) нельзя назвать единственным великолепным пиком нашего сознания (mind). Вопреки традиции, восходящей, по меньшей мере, к Декарту, жившему в семнадцатом веке, феномены самосознания не занимают в нашем сознании ни “центрального”, ни “высшего” положения (Jackendoff 1987; Dennett 1991a). Чтобы нейтрализовать привлекательный, но неудачный образ, нужно использовать контробраз, поэтому начнем с простого калибратора воображения: вспомним прекрасную песню Коула Портера “Ты – вершина” и задумаемся, что вы, возможно, не вершина как таковая – не высшая точка горы, а вся гора, и потому ваши знания о горе, которой вы сами и являетесь, не ограничиваются видом с пика, ведь вам открываются и все панорамы с ее склонов. Феномены сознания можно сравнить с волосами, которые обрамляют лысину. Не забывайте об этом.
Вот другой контрообраз: сознание не похоже на проводник вроде телевизора, в который может передаваться и записываться информация, и в мозге нет места, где “все сходится воедино” перед лицом некоего центрального свидетеля, – я называю это воображаемое место картезианским театром (Dennett 1991a). Сознание скорее сродни славе, чем телевизору: славе в мозге, церебральной звездности, которая позволяет некоторым фрагментам содержимого становиться влиятельнее и памятнее конкурентов. Вместо того чтобы отстаивать эту точку зрения (аргументы в ее поддержку см. в работах Dennett 1991a, 2005b), я просто предлагаю вам этот инструмент мышления. Не нравится – не берите. Но я все же дам вам дружеский совет: всякий раз, когда будете представлять проникновение в сознание как прибытие в штаб-квартиру сознания или как перевод с языка бессознательных нейронных сигналов на какой-то другой язык, вспоминайте эти контробразы и проверяйте, не вводите ли вы себя в заблуждение.